Полунагая свобода. Лев Рубинштейн о некоторых аспектах грядущего изменения Конституции

 

Вот уже несколько дней некоторая чувствительная часть в целом замороженного общества живет в предвкушении туманных, но вполне зловещих перспектив грядущих действий насильственного характера по отношению к хотя и не слишком-то действующей, но все же написанной пером Конституции нашего, с позволения сказать, государства.

Особенно там, конечно, впечатляет перспектива изменения тех пунктов, где прописаны пусть и давно игнорируемые властью, но все же хотя бы призрачно существующие на периферии общественного сознания нормы взаимоотношения местного законодательства с международным. 

Угроза резкой смены заявленного в Конституции приоритета, смены, неизбежно чреватой дальнейшей изоляцией страны от современного цивилизованного мира, и без того уже хорошо заметной, как ни странно, отозвалась во мне неуместным, казалось бы, в данном случае словом, словом «свобода».

Впрочем, об этом позже. 

Недавно меня спросили в каком-то из интервью, какие ключевые слова я назвал бы применительно к нынешним временам. Не особо раздумывая, я назвал несколько слов (почему-то они все оказались на «С») в том числе «Сопротивление» и «Солидарность». Но в качестве все же главного слова я назвал слово «Свобода». Ну, для меня по крайней мере это так. И относится это не только к сегодняшним дням.

И само это слово, и круг его употреблений, и область его бытования, и оттенки его понимания и восприятия в разные времена имеют, ясное дело, свою историю.

Вот в моем раннем детстве, как мне помнится, слово «свобода» расходовалось довольно экономно. Как-то не очень это подозрительное понятие вписывалось в стройный ряд державных добродетелей. Заводы, фабрики, кинотеатры и колхозы-совхозы назывались все больше «Победами», «Славами» да «Салютами». Так же называли автомобили, часы и районные газеты.

«Свобода» же как, — извините за невольный анахронизм, — бренд ассоциировалась тогда лишь с одноименной фабрикой, изготавливавшей туалетное мыло и зубной порошок. Поэтому в моем детском восприятии слова «свобода» и «Мойдодыр» слипались в единую уютно пахнувшую субстанцию. 

Мой приятель показал мне недавно драгоценную находку. Разбирая вещи умершей матери, он обнаружил в числе прочих вещей маленькую жестяную коробочку с надписью на крышке «Свобода». Внутри коробочки лежал крошечный кусочек мыла, на поверхности которого значилось то же самое, драгоценное, хотя и наглухо закавыченное слово. 

«Глоток свободы!» — воскликнули мы оба и практически синхронно.

В те же годы, кстати, ученические тетрадки в клетку и в линейку изготавливались на фабрике «Рассвет». «Рассвет» этот, как выяснилось чуть позже, был в сущности артелью инвалидов, где работали преимущественно слепые, каковое обстоятельство стало на многие годы предметом довольно циничных шуток. 

Впрочем, свобода для советского человека 50-х годов была примерно тем же, чем рассвет был для слепого. 

«Свобода» в товарных количествах появилась уже позже, но исключительно как импортный и малодоступный товар, имевший хождение в таких лишь формулах, как, например, «Свободу Африке». А еще позже — «Свободу Луису Карвалану» или, к примеру, «Анджеле Дэвис». 

В конце 80-х «свобода» стала товаром местным и очень даже ходовым или, как сейчас говорят, востребованным. Начальство, во все времена воспринимавшее это слово как нечто угрожающее их величавому спокойствию, тут же стало разъяснять своим гражданам, что «свобода — это не вседозволенность». Не говоря уже о том, что «рынок это не базар». Как говорится, спасибо, научили. 

Но во все времена, — и прежде, и теперь, — этим словом широко пользовались и пользуются обитатели исправительных учреждений, понимающих свободу лишь как временное нахождение физического лица по наружную сторону лагерного забора. Примерно так же ее понимают и те, кто внутри другого забора, кремлевского. Что ничуть не удивительно, если учитывать глубинное духовное и нравственное родство тех и других.

Граждане, взыскующие свободы чересчур, с точки зрения начальства, громко и отчетливо, иногда не по собственной воле, попадают в «места лишения свободы», в те места, где, как известно, «учат свободу любить». А вот зачем учить любить свободу тех, кто и без того во много раз свободнее «учителей», уже вопрос отдельный и совсем, прямо скажем, не простой.

Впрочем, надо ли лишний раз повторять, что наша жизнь состоит из великого множества вопросов, кажущихся неразрешимыми?

Это слово прекрасно и в то же время опасно не только способностью опьянять, иногда и чрезмерно, но и безусловной размытостью границ интерпретационного пространства. А безусловно важно и необходимо для меня это слово хотя бы уже потому, что так много вокруг тех, кто, если чем-то и объединен, то прежде всего ненавистью к свободе или презрением к ней. 

Но не так все просто. Потому что в среде тех, кто презирает свободу в нашем понимании этого слова, много тех, кто это слово повсеместно употребляет. 

Среди комментариев к одному из своих давних уже текстов мне запомнился такой:

«Смотрите с каким упорством, люди, предавшие страну и ее свободу, сделавшие из нее колонию Запада, упорно пытаются убедить меня в том, что свобода это ничто, а вот колониальная зависимость это для нас всё».

«Свобода это ничто», — именно в этом автор, то есть в данном случае я, пытается убедить свободолюбивого комментатора. Неплохо, правда?

Это далеко не первый случай, когда я сталкиваюсь с подобной трактовкой свободы, трактовкой, в соответствии с которой свобода понимается не как свобода «для», а как свобода «от». В данном случае, разумеется, имеется в виду не свобода человека от гнета и давления — какой такой человек, где вы его видели, — а исключительно свобода государства от «навязанного ей» контекста мировой истории и современной цивилизации, эвфемизированной в данном случае как «колониальная зависимость».

«Свобода приходит нагая», — написал однажды Велимир Хлебников. Но не только нагая она приходит.

Приходит она и одетая — то в скрипучей кожанке чекиста, то в зеленом полувоенном френче вождя народов, то в темно-синем костюме нынешнего думского депутата, пламенного законотворца. 

Приходит свобода иногда и в «гибридном» виде, то есть полунагая, полуодетая. Например, в облике бывшего подполковника, со значительным видом восседающего на вышколенной смирной лошади, и украшающего своим обнаженным атлетическим торсом природный и политический пейзаж.