«Российская Империя – тюрьма.
Но за границей та же кутерьма…»
Андрей Вознесенский
России не стоит стремиться к воссозданию «классической» модели либеральной демократии, потому что эта модель сегодня «глючит» ничуть не меньше, чем «классическая» диктатура. Выход в поиске принципиально новых решений.
Приблизительно в то самое время, когда в Екатеринбурге группа православных активистов с крепкими бицепсами пыталась, прикрываясь полицией, внушить протестующим против вырубки городского сквера горожанам уважение к храму, в Иерусалиме группа менее физически одаренных, но не менее упорных в стремлении найти дорогу к Храму ортодоксальных евреев перекрыла движение в центра города, пытаясь внушить соотечественникам уважение к субботе. Между этими столь разными по фактуре, но столь близкими по смыслу событиями имеется существенная связь. Оба они отражают изменение роли «недоминирующих» меньшинств в жизни современного общества. Из угнетаемых они зачастую превращаются в угнетающих, особенно если имеют возможность опереться на государство как на рычаг, с помощью которого они могут навязывать большинству свои взгляды. Парадоксальным образом подобный тренд можно наблюдать сегодня как в демократических, так и в недемократических обществах, что заставляет пристально присмотреться к его природе и истокам. Способы, при помощи которых меньшинствам удается «захомутать» государство, могут быть разными, но последствия выглядят одинаково угрожающе.
Власть обиженных и испытывающих горечь
В России как-то сразу стало много обиженных. Не то чтобы Богом, скорее — за Бога. А заодно за державу, нравственность, природу (совокупления) и так далее. Все обиженные испытывают, как правило, глубокую горечь, но изжога при этом почему-то возникает у остальных.
Власть обиженных особенно любит и поэтому чутко к ним прислушивается. Настолько чутко, что все чаще стала забывать о главном — настроении массы.
А это чревато для нее рисками, потому что контроль настроения массы есть главное условие стабильности режима. Масса же в последнее время стала все чаще обижаться на «обиженных», причем так крепко, что дело доходит до рукоприкладства, как в Екатеринбурге, например. Власти приходится юлить и выбирать, что мы все и наблюдаем.
Почему же обиженные так дороги власти, которой, по большому счету, не дорог никто, кроме себя любимой и самодостаточной? Ведь власть в России как была, так и остается самодержавной — то есть сама себя и для себя держит, не нуждаясь в подпорках. Ответ не прямолинеен. В теории авторитарная власть должна подавлять с одинаковым усердием любую активность, отклоняющуюся от официально прочерченного курса, неважно — будь то отклонение вправо, влево, вверх или вниз. Но на практике все выглядит иначе и, как мы видим, некоторые «меньшинства» оказываются «равнее других». Целиком и полностью завися от власти, они в то же время оказываются способны навязать власти свою паранойю.
Этот парадокс я могу объяснить перманентным дефицитом пассионарности, который испытывает тусклый и коррумпированный сверху донизу режим. Обладая сам очень слабой энергетикой, он оказывается не способен дать мощный эмоциональный импульс обществу, особенно в условиях кризиса и латентной предреволюционной ситуации. В такие моменты режим пытается заимствовать пассионарность у отдельных групп внутри придавленного им же гражданского общества. Естественно, что в раздавленном и дезорганизованном гражданском обществе пассионарность сохраняют самые отчаянно маргинальные группы.
Начало было положено делом «Pussy Riots», удачно совпавшим по времени с разгромом несостоявшейся медведевской перестройки. Воцерковленные православные были первыми обиженными, и ничего, что церковные обряды в стране, как тогда, так и сейчас, соблюдает около 2 % населения. Потом уже была яростная борьба с пропагандой гомосексуальности, притом что опросы показывают, что более половины населения не видит в этом большой проблемы. А еще есть борцы с педофилией, патриоты, казаки, реконструкторы и прочие ряженые. И всех власть привечает в надежде, как вампир, напитаться их мнимой харизмой.
Но чем больше власть проникается чужими паранойями, тем более она отчуждает себя от своего базисного большинства, делая себя уязвимой. Тем чаще это большинство начинает чувствовать себя «новым обиженным», которому какие-то меньшинства при помощи власти навязывают чуждые этому большинству идеи. Так идея демократии как «власти большинства», с улюлюканьем изгнанная из парадных гостиных, возвращается в повестку дня с черного хода. Все чаще большинство видит в демократии не столько спасение от произвола власти, сколько защиту от ассоциируемого с этой властью маразма и обскурантизма «озабоченных» маргиналов. Но оказывается, что простые решения обманчивы, и дверь с надписью «вход» может оказаться другим «выходом».
И с этой стороны ничуть не лучше
Народная «масса» в любой стране мира, будь то Россия, Великобритания, США или Венесуэла, обходится «упрощенным» пониманием демократии как «власти большинства», которое в принципе верно, но по сути неправильно, так как власть большинства присуща как демократическим режимам, так и их антиподам вроде полной тирании или полной анархии.
Разве нацизм или сталинизм не были в некотором роде подлинной властью большинства, которое, впав в состояние идеологического аффекта, истово поддерживало террор?
Не надо кривить душой, говоря, что большинство о чем-то не знало: не знать и не желать знать — это разные вещи.
Таким образом, «власть большинства» — это необходимый, но, к сожалению, недостаточный сущностный признак демократии, потому что, если ограничиться только им, то под определение демократии подпадут политические режимы, являющиеся по своей сути насмешкой над ее сущностью.
Этот казус, естественно, был давно осмыслен и исправлен. В «элитарной» трактовке демократии, распространенной среди просвещенной «прослойки» современных обществ, давно утвердилось более сложное ее понимание как «власти меньшинств», реализующих свою волю при участии большинства. То есть более общее определение демократии как власти большинства сохраняется, но делается существенная оговорка: демократия — это не просто режим, где решения принимаются большинством, но еще и режим, где меньшинствам предоставляются особые гарантии. Победившее большинство не может стереть меньшинство с лица земли, а обязано терпеть его «занудство», соблюдать его права, предоставлять ему право голоса и так далее. В результате у этого меньшинства всегда сохраняется шанс когда-либо стать большинством. Само же большинство в такой интерпретации является своего рода держателем «золотой акции» корпорации «государство». На этом по сути выстроена вся философия «либеральной демократии» в отличие от формальной «электоральной демократии».
Однако в какой-то момент забота о меньшинствах стала идеей фикс современного понимания демократии. Она захватила общество до такой степени, что первичное понимание демократии как «власти большинства» ушло на второй план. Сообщества самого разного толка требовали (и постоянно требуют) особого к себе отношения и защиты от «геноцида» большинства, которое склонно пренебрегать их специфическими потребностями, а иногда и вовсе подавлять их.
Расовые, этнические, религиозные и сексуальные меньшинства, веганы и феминистки, экологи и пацифисты, ортодоксы и радикалы всех мастей, пуритане и хиппи, люди с ограниченными возможностями и просто ограниченные люди — все осознали свою уязвимость перед лицом большинства и запросили «госзащиту». Все это продвигалось на практике под общим брендом «политкорректности».
Постепенно стало ясно, что философия политкорректности обернулась итогом и кульминационным пунктом эволюции классической «либеральной демократии». Трепетное отношение к нуждам меньшинств в публичном пространстве (в частной жизни изменения не были столь масштабны) стало наиболее значимым и универсальным трендом в обществах «западного типа» (имея в виду всю условность подобного обозначения).
Это позволило самым разным меньшинствам в кратчайшие сроки добиться существенных перемен в массовом сознании и особенно в доминирующих политических практиках. Несколько упрощая ситуацию, можно сказать, что политкорректность способствовала на определенном этапе существенному «смягчению нравов» в западном обществе, снижению социальной напряженности за счет развития культуры толерантности, проведению важных реформ, к которым большинство не было готово и, откровенно говоря, не собиралось готовиться без внешнего воздействия в обозримой исторической перспективе.
Исторические заслуги политкорректности не могут быть оспорены, однако со временем она стала оказывать более разностороннее влияние на развитие современного общества. В немалой степени этому способствовало развитие новых информационных технологий, в первую очередь, конечно, социальных сетей, но и не только их.
Диктатурам политкорректности
Используя открывшиеся перед ними возможности, некоторые меньшинства приобрели уникальную способность к быстрой и крайне эффективной мобилизации. При этом они получили также еще одну важную способность — очень быстро трансформироваться в крайне агрессивные «обиженные меньшинства», мелочные и не знающие снисхождения к своим обидчикам.
Итогом такой трансформации стали избыточные и не продиктованные здравым смыслом требования к большинству, транслируемые не прямо (что было бы понятно), а через государство, которое взяло на себя функцию «адвоката меньшинств».
Из повседневного обихода вдруг стали выпадать самые простые и, в общем-то, безобидные привычки, например, поздравления с Рождеством. Якобы такие поздравления, будь то в школе или в офисе, могут заставить почувствовать себя неполноценными тех, кто не является адептом христианства. Из общего употребления в публичной сфере стали исчезать слова «мама» и «папа», так как упоминание об этих «атавизмах» способно вызвать дискомфорт у детей, воспитываемых в только что признанных обществом и государством однополых семьях. Были случаи, когда под вопрос ставилось само право на половую самоидентификацию как «мальчика» и как «девочки», поскольку такое деление болезненно воспринимается еще не определившимися в этом вопросе меньшинствами.
Цензуре подвергается не только настоящее, но и прошлое. Наиболее активные меньшинства требуют и часто добиваются люстрации литературных произведений, из которых вымарываются оскорбительные для той или иной группы слова и сюжеты.
С фасадов великих университетов, когда-то бывших оплотом свободомыслия, исчезают имена гениев прошлых эпох, таких, как Киплинг, живших задолго до рождения политкорректности и придерживавшихся свойственных своему времени суровых нравов. Туда же следуют имена богатых филантропов, в свое время вкладывавших немалые средства в развитие образования и культуры, но теперь, десятки и сотни лет спустя, уличенных в неприемлемых с точки зрения современной морали высказываниях и поступках.
Люди, не вписывающиеся в стандарты политкорректности, подвергаются остракизму. Их преследуют с не меньшим энтузиазмом, чем диссидентов в тоталитарных обществах. Нобелевские лауреаты, придерживающиеся неполиткорректных взглядов, изгоняются из университетов, а созданные в их честь кафедры и фонды в срочном порядке переименовываются.
Некогда уязвленные и действительно в свое время сильно пострадавшие от дискриминации со стороны большинства группы стали на глазах перерождаться в «атакующие меньшинства», терроризирующие аморфное и малоподвижное большинство. Дело не в том, что у этих групп нет поводов для беспокойства и для обид, — еще сколько, и в прошлом, и в настоящем, — но их реакция на эти поводы оказалась чрезмерной и иррациональной.
Причем переход совершается молниеносно — вчера движение #me_too совершило великий прорыв, опрокинув постыдный заговор молчания вокруг болезненной темы сексуальных домогательств, а сегодня его активисты превратились в воинственную секту, которым домогательство мерещится в каждом жесте и взгляде представителя противоположного пола. Вот уже сам Байден оправдывается, что трепал не тех и не за то, будучи рабом грубых нравов своего времени. А самое смешное, что с точки зрения максималистской идеологии движения между Байденом и Трампом вроде и нет уже никакой разницы.
Жертвы современного «активизма» зачастую подвергаются такому же давлению, которому ранее подвергались представители тех самых меньшинств, в интересах которых действуют активисты. В конечном счете, перлюстрация книг, какими бы благими намерениями она ни объяснялась и во имя каких бы высших интересов ни производилась, рано или поздно приведет всех к одному и тому же адову результату.
От «постдемократии» к «другой демократии»
Тот специфический политический режим, который функционирует сегодня в ареале обитания западно-европейской цивилизации, можно определить как «постдемократию». Она органично вписывается в эклектичную культуру «постмодерна» и хорошо сочетается с «постиндустриальной» экономикой. Впрочем, тот режим, который установился сегодня в России, с не меньшими основаниями можно назвать «посттоталитарным». И там, и там можно с легкостью обнаружить элементы декаданса, агонию старого, алгоритмы распада. Гораздо труднее разглядеть в них будущее.
О дисфункциональности западной демократии много пишут русские ультра-консерваторы. На «диктатуру меньшинств» как на угрозу, в частности, обращает внимание Валерий Зорькин. По сути, это правильное наблюдение, но к нему мало кто прислушивается. Отчасти в этом виноваты сами ультра-консерваторы, поскольку, перефразируя Козьму Пруткова, их правота одностороння как флюс. Они видят каждую соринку в глазу западной демократии, но не замечают бревна в собственном державном оке. Односторонняя критика неэффективна, потому что не вызывает доверия — даже тогда, когда не лишена здравого смысла.
Не лучше выглядит и «ответка» со стороны «либеральных фундаменталистов». Они воспевают былые заслуги западной демократии, не обращая внимания на ее сегодняшнюю дисфункциональность. Неудивительно поэтому, что «раздраженное большинство» ищет выход из положения не в русле либеральной традиции, а в новом авторитарном вождизме и в популизме, сильно смахивающим на «фашизм лайт». Сахаровская идея «конвергенции систем» оказывается издевательски вывернута наизнанку: Россия Путина и Америка Трампа, Британия Фараджа, Италия Сальвини, Франция Ле Пен (далее по списку) действительно имеют между собой нечто родственное.
Нужно ли России учиться у Европы? И да, и нет. Важен европейский опыт, в том числе и отрицательный, необходимы знания и отточенное тысячелетиями умение рационально мыслить (в чем в России всегда ощущался дефицит). Но слепо копировать сегодняшнюю модель западной демократии глупо и даже вредно. Это не решит стоящие перед Россией проблемы.
Выход — в творческом отношении к демократии, в поиске — не в одиночку, конечно, — путей трансформации нынешней «постдемократии» в демократию нового типа, которой пока еще нигде не было и о которой мало что известно.
В каком-то смысле это будет возвращение к истокам, к изначальному смыслу демократии как власти большинства. Это должна быть сбалансированная система, где большинство не подавляет меньшинства, но и не страдает от их экстремизма и агрессии. Решение этой задачи, возможно, потребует применения совершенно неожиданных политических технологий, отчасти отнюдь не новых, но доработанных с учетом реалий развитого информационного общества.
Допускаю, что в значительной степени претерпит изменение система представительной демократии. Могу предположить внедрение в практику элементов «новой архаики», когда право на участие в политической жизни будет трансформироваться в обязательное участие, процедура выбора представителей в некоторых случаях будет заменена жребием, применение методов «прямой демократии» станет частым, но более «точечным» и «адресным». Возможно, уровни политического участия будут варьироваться в зависимости от степени «социальной вовлеченности» индивида, его интегрированного вклада в общественную жизнь. Система станет более децентрализованной и одновременно многоуровневой.
Мы вступаем в эпоху политического инжиниринга. Многие табу падут, а догмы будут посрамлены. И произойдет это не от смелости, а от безысходности. Возможности классической демократии исчерпаны, а альтернативы демократии нет. Значит, будет другая демократия, сильно отличающаяся от той, которую мы привыкли наблюдать в послевоенной Европе. И, конечно, меняться придется всем, сегодня беспроблемных зон нет.
В этой ситуации у России теоретически появляется шанс дать человечеству какой-то другой, более оптимистический урок, чем тот, о котором 150 лет назад писал Чаадаев.
Диалектика преодоления кризиса состоит в том, что иногда в лучшем положении может оказаться тот, у кого объективно худшее положение. Когда-то Андрей Кончаловский очень образно, хоть и с перехлестом, сказал, что Европа и Россия катятся вместе в пропасть, но только Европа мчится туда на суперкаре, а Россия тащится в телеге, тормозя лаптем. От себя добавлю, что учитывая направление движения, не совсем понятно, кто находится в лучшем положении. Тому, кто едет в телеге, легче вертеть головой по сторонам и у него есть время подумать. Конечно, если он хочет думать и ему есть чем думать.
И последние могут стать первыми. Надо только не бояться идти по целине, разрушать стереотипы, в том числе — либеральные, выходить за флажки и казаться смешными. Ведь демократия чего-нибудь стоит, только если большинство умеет в ней защищаться…
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.