В законе о паллиативной медицинской помощи, одобренном Советом Федерации, предусматривается, что в хосписах будут избавлять людей от боли, ухаживать за ними и оказывать психологическую помощь. Врачи смогут использовать сильные наркотические обезболивающие и помогать неизлечимо больным на дому. Мы поговорили с социальным антропологом, стипендиатом Oxford Russia Fellowship, экспертом фонда поддержки социальных исследований «Хамовники» Сергеем Моховым об отличиях российской паллиативной помощи от мировой, и о том, можно ли в России на самом деле устроить «бесплатный рай для умирающих».
«Кто-то будет производить морфин, а кто-то сбывать»
— Начнем с основного. Что такое паллиативная помощь?
— Паллиативная помощь — это комплексная помощь людям с заболеваниями, которые нельзя вылечить и которые находятся в острой фазе, угрожающей жизни. Это могут быть и сердечно-сосудистые заболевания, и онкология, и даже СПИД. То есть, больной сахарным диабетом в острой фазе заболевания тоже нуждается в паллиативной медицинской помощи, хотя может прожить не один десяток лет. А хосписы — это уже стационарная помощь пациентам в терминальной стадии, то есть тем, чья ожидаемая продолжительность жизни менее полугода.
— Чем хосписы отличаются от больниц?
— В больницах лечат, а в хосписах — нет. Хосписы занимаются симптоматикой и уходом. Задача хосписа — облегчить терминальное течение болезни.
— Как вы пришли к исследованию паллиативной медицины?
— Я изучаю тему умирания сравнительно давно, она последовательно развивается в связанных для меня темах. Раньше я занимался городскими кладбищами, исторической памятью. Постепенно перешел к мемориальной культуре, затем к ритуальному бизнесу, похоронной индустрии, проблемам эвтаназии. Изучая смерть и умирание, тяжело оставаться в рамках одной узкой темы и проблемы.
— Почему паллиативной помощью сейчас так заинтересовались власти?
— Нельзя сказать, что это произошло неожиданно. Во всем мире остро ощущается проблема комплексной помощи умирающим. Здесь много факторов: медикализация умирания, изменение социальной структуры умирания. Люди стали умирать дольше по времени — этот процесс растянут на годы, а причиной часто становится целый комплекс заболеваний. В мире становится все больше стариков — типичный умирающий сегодня это 80-90-летний человек со множеством заболеваний. Поэтому проблема паллиативной помощи и ухода за умирающими актуальна для всего мира.
Но стоит признать, что в России ничего не делается просто так, особенно социальная помощь. Когда во всем городе кладут плитку, понятно, что это не внезапно всех заинтересовали велодорожки и городская среда, а на этом будут зарабатывать деньги и решать какие-то другие важные социально-политические проблемы, например, чтобы не было протестов. С паллиативной помощью, мне кажется, должно быть точно так же. Но как именно — пока загадка.
Например, это может быть связано с обезболиванием. Сейчас везде будут открыты паллиативные отделения и хосписы, которые будут получать большое количество морфина. То есть, кто-то его будет производить, и кто-то его будет сбывать. И речь идет не о рыночной конкуренции, а о государственных подрядах и тендерах. Можно посмотреть, кто этим будет заниматься — скорее всего, Московский эндокринный завод. Его директор — Фонарев Михаил Юрьевич, бывший заместитель начальника Управления по контролю за легальным оборотом наркотиков Оперативно-розыскного департамента ФСКН. Или крупные медицинские корпорации, которые поставляют технику, препараты и так далее. Тут есть над чем подумать — не так ли?
Но это, конечно, ни в коем случае не умаляет всего, что сделал фонд помощи хосписам «Вера» и лично Нюта Федермессер, и того, что делают тысячи волонтеров. Просто государство встраивает все в свою логику, захватывает и извлекает прибыль.
Кто должен платить за хосписы
— Вы в своем фейсбуке писали, что открыть везде бесплатные хосписы, как того хочет фонд «Вера», невозможно. Почему?
— Если я правильно понимаю, «Вера» хочет открывать везде хосписы, которые были бы бесплатны и время пребывания в них было бы не ограничено. Такой вот рай для умирающих.
Но нигде в мире нет таких неограниченных и бесплатных хосписов. Конечно, везде системы финансирования очень разные — существуют различные схемы господрядов, помощь волонтеров и частных фондов, но в любом случае всегда кто-то должен платить. Например, в США это система Medicare, то есть страхования — платит страховая, которая серьезно контролирует оказание услуг и их количество. По сути, это платная медицина.
Есть Великобритания, там это почти бесплатно, но британская система здравоохранения развивалась последние 70 лет в условиях финансового благополучия, отличной налоговой базы и системы сдержек и противовесов. На минутку, британский Минздрав — National Health Service — это пятый по величине работодатель в мире! Паллиативная помощь в этой системе — это одна пятая общего бюджета.
Каким образом и кто в России за это будет платить — мне непонятно. В новом законе есть формулировка «дополнительного финансирования не потребуется» — вот и весь ответ. То есть, это абсурдизм: очень затратная услуга оказывается людям совершенно бесплатно в стране, где средняя зарплата 300 долларов, если не меньше.
Вот смотрите, у нас есть система бесплатной медицины. Как вам кажется, она нормальная?
— Нет.
— Каким образом хосписы могут быть нормальными в этой системе? Они будут точно такими же, просто нагрузка на бюджет еще увеличится. Но фонды и волонтеры же не такие хосписы хотят, они хотят клевые хосписы с шикарными условиями. Не нужно быть экономистом, чтобы понять, сколько хосписов можно построить на бюджетные деньги, чтобы они были нормальными. Ответ — нисколько.
Могут волонтеры их строить. Бизнес может строить. Частные жертвователи. Но это не система — это разовые проекты, уникальные. Сколько в таких единичных хосписах может получать помощь людей? Сотни и тысячи в год, а нуждаются сотни тысяч. Потому что система — это инфраструктура, это ресурсы, это — что наиболее важно — профессионалы. Кто у нас обучает и кого? Людей таких нет тоже.
— А на что живут хосписы в России сейчас?
— Или на частные деньги, или на государственные. Или на пенсию, например. Когда вы отдаете какой-то процент пенсии за то, что вы там находитесь. Какую-то часть покрывает государство. Но нужно понимать, что 95% ресурсов не покрываемы. Вам положено сколько-то подгузников, какое-то количество кремов, какое-то количество ухода. Хоспис — это же не просто закрытый лепрозорий, место с десятью койками, где все лежат и умирают. Это активная практика, она требует ресурсов, знаний. В России нет ни знаний, ни ресурсов.
Деревенская паллиативная помощь
— Есть ли у вас предложения, как можно развивать паллиативную медицину в России?
— В рамках больших российских расстояний и пространств была бы полезна выездная паллиативная служба. Например, как в Индии, где есть фантастический опыт такого паллиатива — никто не строит там стационарные хосписы, они просто бессмысленны и несправедливы, как минимум. Самая развитая система выстроена в штате Керала, на самом юге Индии. Это первый штат, где приняли полноценное законодательство в области паллиативной помощи, и разработали обширные стандарты. Именно они в 2008 году легли в основание национального законопроекта в сфере паллиативной помощи. Сейчас в этом штате открыто локальное профессиональное НКО — Pain and Palliative Care Society, действует более 40 клиник, работает единственный в Индии Институт паллиативной медицины, тысячи пациентов получают доступ к ресурсам. По статистике здесь получает помощь около 2/3 индийских пациентов, обращающихся за подобной помощью. Это крайне интересно.
Надо сказать, что строить паллиативную помощь в восточных странах очень непросто. Сама концепция паллиативной и хосписной помощи построена на специфическом западном понимании процедуры «ухода», как особой практики взаимоотношения между пациентом, врачом и семьей.
В западных странах, например, поощряется автономия пациента в диагностировании и выборе модели лечения, возможность выбора врача и стратегии дальнейших действий, понятие информированного согласия, ориентация на стационарное обслуживание, обезболивание как естественный контроль над телом и так далее.
Некоторые исследователи достаточно убедительно показывают, как подобная вестернизированная модель паллиативной помощи плохо приживается в условно восточных странах. В той же Индии, например, где сильна роль семьи и общины в принятии решения, где существует четкая иерархия врач — пациент, а значит, автономность может быть весьма условной. Где существует непреодолимая физическая удаленность между объектами инфраструктуры, так что стационары невозможны, и где даже озвучить и обсудить плохой диагноз — значит не вписаться в некоторые культурные представления о «предзнаменовании», приблизить что-то плохое, дать этому реальность.
Кстати, такие выездные службы есть не только в условной Индии. Например, они развиваются в той же Америке. У них есть отдельный проект — деревенская паллиативная помощь, Rural Palliative Care. Они развивают систему вебинаров по уходу. То есть, человек, живущий в маленьком ранчо, всегда может узнать, как ухаживать за родственником, получить консультацию, выйти на видеосвязь с паллиативным врачом. Вот это для России было бы актуально, а не параноидальное строительство хосписов везде. Это выглядит как утопия.
История с хосписами в России мне очень напоминает историю про полеты в космос, строительство стадионов на сотни тысяч зрителей, олимпиаду и ракеты «Посейдон». Когда у вас в принципе население находится за чертой бедности, пенсий и образования нет, воровство и коррупция, миллионы ходят в деревянный туалет — а вы хотите им хосписы строить, в которых по задумке будет бассейн и все-все-все для комфортного умирания. Шизофреническая утопия.
— А сейчас в России есть выездная паллиативная помощь?
— Там, где я провожу исследования, пытаются делать выездную паллиативную помощь. Но для того, чтобы ездить по всем этим квартирам, тоже нужно иметь определенные навыки, терпение и заработную плату. Автомобили и ресурсы в том числе.
Жуткая жизнь и жуткая смерть
— Почему вы решили построить свое исследование именно на изучении того, как люди умирают в хосписах?
— Я не исследую хосписы как таковые, не изучаю, что люди думают перед смертью, видят ли они свет в конце тоннеля и так далее, хотя и собираю некоторые интересные сюжеты для отдельной книги. Паллиативная помощь для меня — это история про права человека, восприятие каких-то базовых вещей через призму смерти, ухода и альтруизма. Я хочу понять, что такое система ухода, система помощи умирающим людям в современной России через фокус политики, экономики и социальных отношений.
— В рамках исследования вы были в двух хосписах?
— В двух паллиативных отделениях и хосписах в Сибири.
— Почему именно в Сибири?
— Наверно, потому что мне как исследователю оттуда сложнее сбежать. То есть, я туда приезжаю и полноценно работаю. И это очень самобытная история. Они действительно там пытаются с самого нуля самостоятельно что-то делать без радужных надежд и мечтаний. Да и в московские хосписы у меня не получилось зайти и поработать, они оказались достаточно закрытой институцией.
— Какие условия в хосписах?
— Они везде отличаются. В паллиативном отделении больницы в одном небольшом сибирском городке всего не хватает. Все, что туда приходит, потом разворовывается по всей больнице. Приходят кровати, а им говорят: «Зачем вам кровати, мы их в хирургию лучше перевезем, у вас и так умирают все». То есть, у них все самое плохое. Он держится на энтузиазме медсестры, она святой человек, конечно.
В другом хосписе, где я работаю, он в крупном городе, все достаточно неплохо — кровати, уход и помощь. Неплохо в сравнительном плане. А третий хоспис, он для бедных, для людей без родственников и так далее — там все совсем ужасно. Ужасно по многим причинам. Например, в России нет продуманной системы кормления в хосписах — ведь человек, у которого проблемы с приемом пищи, не может есть кусок курицы на кости, ему нужна протертая пища. А еда везде обычная, больничная.
— А с медикаментами тоже все плохо?
— Да. Я могу сказать, что в последние годы стало хуже. С одной стороны, сделали везде ремонт, поставили новые кровати, тумбочки. С другой же стороны, лекарства стали хуже, их стало меньше. С обезболиванием большие проблемы. Как сказал мне один врач: «В 90-х все разваливалось, но лекарства были. Сейчас все наоборот: все больницы стоят чистенькие, новенькие, но лекарств катастрофически не хватает. Начиная от инсулина, заканчивая морфином». Последний тяжело доставать, многие врачи боятся ответственности и с не очень большой радостью это делают. Это все в общей логике социальной политики в государстве, конечно. Главное — это меньше проблем и недовольства населения. В этом фокусе ремонт лучше воспринимается, чем таблетки и обезболивание, например.
«В хосписе лучше, чем дома»
— Но в итоге все равно получается, что многим людям в хосписе лучше, чем дома?
— Да. В России в хосписе зачастую лучше, чем дома. Люди живут на пенсию пять тысяч рублей, ходят в деревянный туалет, им нечем платить коммунальные услуги. А здесь — любая бесплатная еда с кроватью и элементарным уходом — конечно, это лучше. Тебе, может, в Москве, с зарплатой и рабочими руками-ногами не лучше, а им лучше.
Но это не очень состыковывается с понятиями о «достоинстве» и «автономности», на которых строится вся паллиативная система и уход в западном мире. Надо понимать и учитывать, что паллиативная помощь — это очень контекстуальная вещь, она не строится просто исходя из рациональных запросов, из ситуации социальной политики. Она строится на автономности пациента, на понимании достоинства и достойных условий человеческой жизни. В этом фокусе московская паллиативная идеология тоже выглядит как абсурдистская, и немного маразматическая история. Есть некоторые ребята-интеллигенты из центра Москвы, живущие в Бульварном кольце, которые, конечно, понимают, что смерть и умирание не должны оскорблять некое их представление о достоинстве и человечности. И вот они кормят других таких пациентов-интеллигентов с ложечки.
Они подумали, что здорово будет ухаживать за умирающими людьми, потому что им что-то там нужно. Но 99% людей в России умирают в жутких условиях, потому что вообще живут в жутких условиях, по крайней мере, которые не соответствуют вашим представлениям о достоинстве. Представьте, что вы строите хосписы в депрессивных социальных регионах, и эти хосписы выглядят в несколько раз лучше, чем жилье людей — мне кажется, это выглядит лицемерно.
Но я не хочу сказать, что ничего не надо делать. Обязательно надо.
«Первые уголовные дела в благотворительности не за горами»
— Была выдвинута инициатива, что в медицинских вузах необходимо обучать паллиативной медицинской помощи. Как вы считаете, после того, как побывали в трех хосписах, нужно ли это?
— Да, конечно это нужно. С этого и нужно начинать. Вопрос в том, что должно мотивировать людей идти туда и получать образование. Уровень современного российского медицинского образования, будем честны, не очень высокий, поэтому понятно, какие там будут и паллиативные специалисты.
Пока все это очень неплохо работает в рамках волонтерских инициатив, где каждый друг друга знает. Сейчас все это будет превращаться в государственную машину и, я боюсь, превратится во всем понятные и известные практики коррупции, кумовства, блата и так далее.
— А зачем люди сейчас идут работать в хосписы в России?
— Это сложный вопрос. Боюсь, что пока я на него не могу ответить. У людей разные потребности, в том числе и ритуального характера. Кто-то пережил экзистенциальный опыт, связанный с собственным заболеванием, например, с онкологией, а сейчас находится в ремиссии и решил помогать другим людям. Какая-то часть людей приходят туда по религиозным мотивам. Достаточно большая часть людей приходят туда совершенно случайно — они просто идут заниматься благотворительностью.
Последний момент наиболее важный. Сейчас в России очень много людей начинают заниматься благотворительностью, потому что они не находят других способов для защиты своих прав и для проявления собственной политической активности. Все инструменты, такие как выборы, правозащита, низовые инициативы, оказались под запретом. Поэтому бум благотворительности произошел после того, как в 2012-2013 годах спали московские протесты. Можно сказать, что все эти сотни и тысячи активистов, разочаровавшись в протесте, точнее в его перспективах, и почувствовав достаточно серьезные репрессии на себе, начали искать выход своей самоорганизации. Кто-то стал красить и ставить лавочки и велодорожки, кто-то занялся искусством и другими культурными проектами, а кто-то занялся благотворительностью. Это такое строительство гражданского общества с самого низа. Сейчас у многих волонтерских организацией определенный кадровый кризис в этом фокусе — второе поколение сильно отличается от старого, происходят конфликты и недопонимание.
Здесь и кроется главная опасность — государство научилось очень хорошо работать с такими инициативами, пожирая и институционализируя их. Мы это видим постоянно, в том числе в конфликтах вокруг «коллаборационизма»: можно ли работать с государством, если у тебя благие цели. Например, в таком ключе постоянно осуждали Лизу Глинку, обвиняют Митю Алешковского и ту же Нюту Федермессер.
Но это все не построит никакое гражданское общество, конечно. Конкуренции нет, источников финансирования нет. Надо понимать, что государство чувствует все эти активности, любые объединения и старается их интегрировать. Сначала были закрыты все подозрительные НКО, иностранное финансирование, а потом создан централизованный Фонд президентских грантов. Логика простая: «Хочешь, чтобы в России было лучше? Предложи как, и получай деньги от государства на социальные услуги, но сильно не гавкай, иначе получишь по носу». Ведь надо понимать, что этот фонд является отличным инструментом не только покупки социальных услуг, но и контроля и репрессий. Я думаю, что первые уголовные дела не за горами.
Паллиатив, эвтаназия и аборт
— Как и почему появилась паллиативная медицина?
— Паллиативная медицина появилась в Европе из вопроса о том, каким должно быть вообще достойное умирание. Это, как и эвтаназия, как и аборты и многие другие пограничные темы, напрямую связано с правами человека, пониманием достоинства, автономности и многими общегуманитарными базовыми вещами — я уже об этом сказал.
Эти вещи базируются на определенных общефилософских вопросах. Что есть человек? Где границы его жизни и смерти? Где границы контроля государства за этими вещами? Проблема абортов — это не проблема церкви, женщин и так далее. Это вопрос о том, где границы контроля человека, личности над его собственным телом.
Это также вопрос того, где вообще начинается человек. С какого месяца, с какой стадии эмбрионального развития мы можем говорить о том, что вот это уже человек, и это уже будет не аборт, а убийство. Где-то это решает потенциальная мать, где-то общественный консенсус, где-то медицина, а где-то государство.
И спор про эвтаназию ровно такой же: имеет ли человек право распоряжаться собственной жизнью или нет? И мы понимаем, что для многих репрессивных государств и социальных институций такой разговор в принципе невозможен. Авторитарные режимы не поддерживают эвтаназию не потому, что они гуманные и заботятся обо всех и каждом, а потому что человеку в таком государстве не принадлежит право распоряжаться собственной жизнью. Посмотрите какие государства разрешают эвтаназию, а какие нет, а потом посмотрите на их участие в военных конфликтах.
— Можно ли считать эвтаназию и паллиативную медицину альтернативными вариантами для неизлечимо больных?
— Это немного разные области, а ни в коем случае не альтернатива. Но, конечно же, здесь есть пересечения. Многие люди, которые выступают за активное развитие паллиативной медицины, полагают, что легальная эвтаназия снижает ее качество и поэтому выступают против.
— Почему они так думают?
— Есть исследования, которые говорят, что, например, голландская паллиативная помощь стала хуже после введения эвтаназии: у институций меньше желания, шансов и потребностей развивать поддержку умирающих людей.
Но надо быть честными. Если посмотреть, достаточно маленькое количество людей проходят эвтаназию. В Голландии, самой легальной и прогрессивной стране в этом плане, это несколько тысяч людей в год. В некоторых штатах США, к примеру, в Орегоне, это сотни человек. Исследования показывают, что для многих людей это способ почувствовать собственную автономность и понять, что у них есть варианты и возможность обсуждения.
Мы не должны создать конвейер, который бы убивал тысячи людей, а должны дать право людям решать самостоятельно уровень их комфорта.
Понятно, что при этом мы должны давать им паллиативную медицину, а не подводить человека под отказ от жизни из-за того, что он, например, не получает обезболивания, как это в России происходит. Мы периодически видим информацию в СМИ, когда люди выбрасываются с балконов, стреляют себе из ружья в голову, потому что не хотят терпеть невыносимую боль. В России физическая боль — это первоочередная проблема.
Мы не должны разрешать эвтаназию и при этом ничего не делать для альтернативы. Это история про права человека и про понятие человека как таковое.
— Аборты во многих странах разрешены. Почему к эвтаназии относятся по-другому?
— Аборт же разрешен на определенном сроке, а дальше считается, что это человек. Вы же не можете убить своего девятимесячного ребенка. На девятом месяце аборт уже запрещен.
— Но это ведь забота и о женщине, которая вынашивает ребенка.
— Я сомневаюсь, что речь идет о здоровье женщины. Думаю, там есть аргументация про безопасность женщины до какого-то месяца, но основная причина в том, на какой стадии ребенок признается человеком. Что это уже не техническая операция, а убийство.
— То есть, это подобно отключению человека от аппаратов жизнеобеспечения, когда у него умер мозг?
— Да, есть четкие критерии, что смерть мозга у нас считается смертью человека, а значит человек мертв. Но проблема поддержания жизни человека с помощью всевозможных аппаратов — это отдельный и большой вопрос.
«Сестер милосердия разогнали большевики»
— Вы в своем фейсбуке писали, что паллиативная медицина, зародилась в Европе, оттуда ее привезли в африканские страны, а в Россию привезти неоткуда. Почему так получилось?
— Здесь все не очень просто. Надо понимать, что тысячелетняя история христианской Европы очень планомерно подходила к тому, чтобы получить, что имеет — в том числе, свою медицину и социальную политику, куда относится и паллиативная медицина. Например, строила и развивала инфраструктуру.
Для паллиативной помощи это монашеские ордена, сестры милосердия, госпитали и дома для умирающих, профессионализация медицинских сестер. Начиная с XIX века это все постепенно переходит под государственный контроль, где потом разбавляется идеей социального государства, идеями прав человека и достоинства, автономности личности, а потом вырастает уже в самостоятельные нормальные продукты: хосписы и паллиативное движение.
У Европы и Нового света была своя мощная колониальная история и чувство вины, поэтому все такие вещи, начиная от железных дорог и фабрик и заканчивая социальными услугами — все это, даже та же паллиативная помощь, импортировалось и импортируются уже в бывшие колонии.
В Российской Империи все это тоже существовало: сестры милосердия и помощь умирающим. Существовало, пока не пришли большевики. Сестер милосердия разогнали. Что предложил Советский Союз взамен? Ничего. Социальная политика была достаточно специфическая и замкнутая, без опоры на традицию и укорененные ценности.
Сейчас нам не на чем строить, и никто ничего не завезет. В бывшую французскую колонию паллиативную помощь французы привезут: откроют клиники и расскажут, как это нужно делать. А вот кто ее в Россию привезет, как сделает и на основе чего — совершенно непонятно. Привозили немцы помощь через свои организации вроде Каритас, а на месте все разворовали — все пропало за 20 лет, и ничего не построили.
Поэтому в России вообще особая логика предоставления и получения социальных услуг — ресурсная и очень колониальная. У нас есть регионы, которые ничего не производят, экономики почти нет, федеральная власть только качает ресурсы от леса до нефти и алмазов и продает. Взамен дает некоторые подачки вроде пенсий и бюджета на социальные услуги. У нас же есть целые города и поселки, где часть населения занимается мелкими промыслами, а другая оказывает друг другу социальные услуги: доктора лечат учителей, которые учат детей докторов, и так далее.
Это очень внутренняя колониальная логика: аборигенам дают некоторые блага, чтобы они не возмущались, а сами качают ресурсы и продают их. При этом постоянно ищутся способы оптимизировать и минимизировать потери государства и нарастить репрессивный аппарат, особенно когда ресурсов становится мало, а борьба за них серьезнее, как сейчас.
Поэтому социальная политика здесь не имеет ничего общего с западными моделями — ни в инфраструктуре, ни в традиции, ни в целях, ни в ценностях.
«Я боюсь смерти»
— А что в исследованиях смерти привлекает именно вас?
— Это отдельная психоаналитическая история. У меня был опыт потери отца, опыт переживания смерти деда. Возможно, этот опыт был не пережитый, не проговоренный. И он заставляет меня обращаться к этой теме.
— Можно ли сказать, что вы изменились из-за своих исследований?
— Изменилось мое отношение к смерти. Я стал более гедонистически относиться к собственной жизни. Я стал позволять себе многие вещи, которые раньше не мог позволить. Кажется, что ты все контролируешь, все под твоим чутким руководством, а на самом деле это не так. Например, люди, которые подавились бутербродом с колбасой утром и умерли, хотя, казалось бы, еще вся жизнь впереди.
— А вы видели это в рамках своих исследований?
— Да, конечно. Сейчас я работаю в хосписе, вижу огромное количество людей, у которых все было в порядке, а потом у них нашли опухоль, резкое ухудшение — и все. Поэтому гадать на тему того, когда ты умрешь и от чего — очень глупо. Это звучит очень примитивно, но так остро это понимать я начал совсем недавно, с большим количеством пережитого опыта.
— То есть, смерти вы боитесь, но не так, чтобы каждый день о ней думать?
— Я боюсь смерти, моя ежедневная работа связана с тем, что я про нее думаю. Просто смерть гораздо более естественна и неконтролируема, чем нам это кажется. Я стал больше концентрироваться на удовольствии сегодняшнего дня, чем на долгосрочных планах.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.