Будни символической жизни. Лев Рубинштейн о флагах и памятниках

В информационном и сетевом пространстве нет более впечатляющих и широкомасштабных сражений, чем символические сражения за не менее символические объекты — памятники, монументы, портреты, знамена, топонимы…

Помню, как прошедшей осенью в дни захватывающих событий в Беларуси силами властей всех уровней была развернута настоящая, не символическая война против собственных граждан, своевольно, без разрешения начальства вдруг ощутивших вкус к свободе и к человеческому достоинству. 

Картины физического воздействия власти на живых людей, с гневом и состраданием наблюдал в те дни весь мир. 

Менее заметной, но не менее семиотически насыщенной была и война символическая. То есть война одних символов с другими и защита одних символов от других.

На меня, помню, произвела сильное впечатление (даже на фоне всего прочего, что происходило на улицах и площадях белорусских городов) защита памятников, посвященных событиям Второй мировой войны от бело-красно-белых флагов, названных почему-то фашистскими. Характерно, что защита эта осуществлялась силами даже не полиции, а армии. И это тоже было символическим жестом, говорившим о том, что такому могущественному врагу, как этот флаг, как эти ленточки, эти шарфики, шарики, зонтики и цветочные букетики, может противостоять только грозная и непобедимая регулярная армия, достойная наследница героических традиций… ну, и так далее.

В данном случае совершенно неважно, по какой такой причине цвета традиционного флага белорусской нации сделались вдруг «фашистскими», а также какую конкретно угрозу и каким конкретно образом могли представлять эти цвета прочим памятникам и монументам.

В те же дни воздушные разноцветные шарики, вероломно вторгшиеся в воздушное пространство суверенного Белорусского государства, были властями квалифицированы как иностранное вмешательство во внутренние дела. И все это говорилось абсолютно всерьез — без улыбок и веселых подмигиваний.

В первой четверти ХХI века на глазах у всех имела место чисто языческая ритуальная реакция на происходившие в стране политические события. Ибо никаким другим образом нельзя объяснить оборону идолов и кумиров, защиту одних символов от гипотетического символического поругания со стороны других.

Это было в Беларуси. А у нас совсем недавно пронеслась — хотя, к счастью, и стороной — очередная, возникающая время от времени, как сезонные обострения, кампания имени Железного Феликса. Когда обществу в целом и отдельным гражданам в частности вновь и вновь предлагалось в порядке тщательно дозированной, спущенной сверху «демократии» сделать свой выбор между двумя сортами… ну, в общем, понятно.

Я подумал тогда: как хорошо все-таки, что на месте бассейна «Москва» уже стоит клон Храма Христа Спасителя. А то бы какие-нибудь еще «деятели культуры» выступили с инициативой возвести там циклопический Дворец Советов, эскиз которого успел ужаснуть одних и восхитить других. И который уже начали было строить в конце тридцатых, да война помешала. 

Но не все так просто и так очевидно. Опять и опять спотыкается вялотекущая, но неугомонная мысль об этого злополучного Феликса, отсутствие которого беспокоит некоторые сердца не меньше, чем другие сердца — его присутствие. Разговоры о его восстановлении на соответствующем месте возникают снова и снова, как снова и снова возникает на лбу густо запудренный прыщ. 

Вопрос, почему чаще всего говорят именно об этом памятнике, вопрос безусловно интересный и заслуживающий отдельного разговора. 

Не служит ли тайной пружиной этой неудовлетворенной страсти созвучие имени «Феликс» с «птицей Феникс», в соответствии с легендой обладавшей способностью возрождаться из праха?

Всякое может быть. Но в любом случае вряд ли, конечно, беспокойные сердца «реставраторов» так уж прямо волнует зияющая пустота на месте «пространственной доминанты». Доминанты у них совсем другие — не пространственные. 

Так называемая общественная жизнь нашей страны — это сплошное движение, столкновение, взаимодействие, взаимовлияние и взаимоистребление знаков и символов.

Интриги, страсти, пламенные монологи и загадочные диалоги, подпитываемые подводными потоками с причудливыми своевольными траекториями совокупно составляют драматургию этой бурной символической жизни.

Все вертится вокруг «снести», «воздвигнуть», «поставить», «убрать», «вернуть», «не возвращать ни в коем случае», «поставить на место», «поставить, но на другое место», «назвать», «переименовать», «вернуть прежнее название», «назвать как-нибудь по-другому, но не так, как нам тут предлагают, а совсем по-другому», «закопать», откопать», «снова закопать».

Ряд подобных инфинитивов не может не завершиться тем, чем завершаются Пушкинские «Сцены из Фауста», то есть сакраментальным «Все утопить». Так что этот ряд лучше уж не доводить до его логического завершения.