«МБХ медиа» продолжает публикацию цикла статей доктора политических наук, профессора НИУ ВШЭ Эмиля Паина «Преодолевая стереотипы: политико-этнографические этюды».
Три предыдущие мои статьи этого цикла были написаны по материалам политической истории Российской империи и Советского Союза. На какое-то время я прерву свои эксперименты в новом для меня историческом жанре и вернусь к этносоциологическому анализу проблем постсоветской России. В этой статье я прежде всего постараюсь опровергнуть распространенное представление о всемогуществе пропаганды в формировании образа врага и показать, что исторически устойчивые социально-культурные дистанции способны противостоять быстро изменяющейся политической конъюнктуре.
О динамике негативных этнических стереотипов
Начну с характеристики двух основных понятий, используемых в этой статье. Этнические стереотипы — под ними в социальной психологии понимают массовые представления людей, причисляющих себя к тому или иному этническому сообществу, об образах «своего» народа (автостереотипы) или «других» (гетеростереотипы). Эти образы более или менее устойчивы в историческом времени. И хотя они всегда упрощенные, а оценки качеств своего и других народов редко соответствуют реальности (народ может идеализироваться или, напротив, демонизироваться), исторические изменения этнических стереотипов всегда отражают некие важные общественные процессы.
Под социально-культурной дистанцией в данном случае понимается разная степень восприятия близости или отчужденности между этническими общностями, выраженная в опросах общественного мнения через показатели негативных и позитивных оценок стереотипного образа того или иного народа. Основой для анализа послужили материалы исследований «Левада-Центра» почти за три десятилетия (начиная с того времени, когда он назывался ВЦИОМ). Эти материалы дают представление об отношении россиян к разным этническим общностям. Фактически же речь идет об отношении этнических русских к другим народам, поскольку в выборочной совокупности русские составляют около 80% опрошенных, что близко к их доле в составе населения Российской Федерации. Я тоже имел некоторое отношение к этим исследованиям — по своей методике обрабатывал массив опросов общественного мнения в 1990-е годы. В этой статье представлены преимущественно данные о степени отчужденности русских от тех или иных групп, то есть об этническом негативизме.
В 1990-е годы были выделены следующие категории на шкале социально-культурной дистанции:
«Чужие» — этнические сообщества, образы которых воспринимались респондентами наиболее негативно. Единственными стереотипами, конструируемыми в массовом сознании, негативное отношение к которым высказывало более половины респондентов, в 1991–1997 года были чеченцы и цыгане. В эту же категорию мы включили оценки образов такой этнической общности как азербайджанцы. По отношению к ним доля негативных оценок до 1997 года превышала 30%, но уже к концу 1990-х годов дистанция с русскими уменьшилась — негативные оценки снизились.
«Другие». Из народов бывшего СССР умеренный негативизм проявился к евреям и эстонцам: доля негативных оценок к этим группам колебалась по годам от 13 до 20%. Из народов Запада в эту группу, с указанным интервалом негативных оценок, попали американцы.
«Свои». Это, прежде всего, этнически родственные для русских группы с минимальным уровнем негативных оценок, не превышавшем в 1990-е годы 10%, — украинцы и белорусы. В эту же категорию входили тогда (и входят ныне) татары и башкиры. Это единственные в данной категории этнические общности, большая часть представителей которых исторически связана с исламом. Отношение именно к этим преимущественно мусульманским народам Урало-Поволжья доказывает, что в России негативные стереотипы пока формируются в основном по этническому, а не по религиозному признаку, и направлены они не столько на «иноверцев», сколько на «инородцев». Поскольку отношение к татарам и башкирам мало изменялось во времени, оставаясь преимущественно позитивным, то я не включил показатели по этим народам в представленные в статье графики.
Сравнивая эти данные с материалами более поздних опросов, мы видим постепенное смягчение этнического негативизма по отношению ко всем народам России. В 2000-е годы ни она из этнических общностей, представленных в исследованиях «Левада-Центра», не оценивалась негативно более чем половиной респондентов, как это было в 1990-х годы. Все общности, отношение к которым замерялось в это время, находились преимущественно (на две третьих) в зоне положительных и нейтральных оценок.
Есть еще одна категория, которую я в своих публикациях назвал «неизвестные». Это этнические общности, стереотип восприятия которых не сложился или попросту отсутствует в массовом сознании. Оценки респондентов по отношению к представителям этой категории не менялись под воздействием информации в прессе. Например, в 1990-е годы в российском массовом сознании еще не сложился негативный образ арабов, связанный с терроризмом («арабские террористы»). В 1990-е годы как террористы чаще упоминались в российских СМИ представители российских северокавказских народов, а также баски в Испании и ирландцы в Великобритании (только к 1998 году были достигнуты договоренности о прекращении вооруженной борьбы баскской организации ЭТА и ирландской ИРА). Постоянные же сообщения о террористических актах на Ближнем Востоке не влияли, судя по опросам, на реакции российского общественного мнения, не формировали негативный образ арабов среди основной части населения.
Но если не сложился стереотипный образ некоего сообщества, то отсутствует и дистанция отчужденности по отношению к нему, и это создает ограничения для формирования негативного образа народа в массовом сознании. В связи с этим зададимся вопросом: каковы границы использования устоявшегося и широко понимаемого термина «ксенофобия»? Я считаю, что его не стоит применять ко всем случаям проявления этнического негативизма по ряду причин. Во-первых, термин «фобия» заимствован из психологии и подразумевает некий устойчивый, иррациональный, навязчивый и патологический страх или неприязнь. Мы же часто видим, что в этническом негативизме доминируют отнюдь не иррациональные мотивы, а вполне понятные и актуальные политические или социальные задачи, например, мобилизация этничности в условиях экономической, социальной или политической конкуренции. Во-вторых, называя всякий негативизм ксенофобией, мы лишаемся возможности отличать свежие и, как правило, неустойчивые стереотипы от исторически глубинных предрассудков, рациональные основания для возникновения которых уже забыты, но порожденная ими ненависть осталась. Такая ненависть как раз и может быть иррациональной, необъяснимой для субъекта, поскольку она выступает как основа того, что часто называют «зоологической» ксенофобией (например, «зоологический антисемитизм»).
В-третьих, в политических целях фобиями называют критику политического режима или даже конкретных политических действий властей той или иной страны, хотя эта критика совершенно не связана с отношением к этничности. Например, критику действий России по отношению к Украине российские политики и государственная пропаганда часто называют «русофобией», а критику вторжения войск Турции на территории проживания курдов турецкие политики определяют как «туркофобию». В-четвертых, методики, которые обычно применяют социологи (в том числе и «Левада-Центр») для измерения этнического негативизма, на мой взгляд, не дают возможности выявить собственно фобии, хотя они хорошо фиксируют динамику этнических стереотипов разного происхождения. В качестве такой методики чаще всего используются вариации шкалы социальной дистанции Эмори Богардуса, известной уже почти сто лет. В ней индикатором крайней формы негативизма (в исследовании «Левада-Центра» она названа «ксенофобией») выступает утверждение «не пускал бы их (“чужих”) в страну», а высшей формой благожелательности — «принял бы в свою семью».
«Волны» этнического негативизма
По материалам своих многолетних исследований сотрудники «Левада-Центра», используя названную шкалу Богардуса, в 2018 году построили график «приливов» и «отливов» этнического негативизма.
Пик такого негативизма пришелся на 2013 год. Массовое социальное недовольство, во многом стимулировавшее сравнительно широкую поддержку протестных выступлений в Москве в 2012 году, нашло (или ему помогли найти) иную нишу — негативизм практически против всех этнических «чужих». Зато после присоединения Крыма в 2014 году подъем негативных настроений сменился беспрецедентным спадом. На графике можно увидеть «яму», провал, указывающий на минимальный уровень негативных оценок за 30 лет наблюдений. Эксперты заговорили о закате ксенофобии в России. Думаю, этот период еще будет предметом исследований историков, психологов, социологов и политологов, потому что до сих пор непонятно, какие же факторы вызвали кратковременный, но сильный спад этнического негативизма.
Однако уже в 2018 году начался возвратный подъем этнической отчужденности, и к следующему году этот показатель вернулся к уровню 2010–2012 годов. Пока мы можем охарактеризовать лишь внешнюю канву событий. После присоединения Крыма что-то необъяснимое произошло с массовым сознанием россиян: нельзя сказать, что на них снизошла массовая любовь ко всем этническим группам, но, бесспорно, радикально уменьшилась ощущение отчужденности по отношению к большинству этнических групп (это видно на втором графике).
Так, в период общего спада этнической отчужденности вчетверо снизилось негативное отношение к евреям (с 17,4 до 4,9%). Примерно то же самое можно сказать об отношении к немцам — уровень негативных оценок упал с 14,3 до 4,7%. В три раза сократилась доля негативных оценок грузин, а это значит, что заглохло эхо российско-грузинского конфликта 2008 года. С 1990-х годов в число лидеров по уровню негативизма входили образы чеченцев и цыган, в первой декаде 2000-х годов к ним присоединился образ китайцев. К 2015 году из этой группы выпали стереотипы о китайцах и чеченцах, их заменили образы американцев и украинцев. Это единственные группы, по отношению к которым негативные оценки в посткрымский период возросли. Что касается американцев, то рост был незначительным (с 19% в 2010 году до 20,7% в 2015 году). За 30 лет наблюдений негативные оценки в их адрес в среднем высказывало около 20% респондентов (умеренный негативизм) вне зависимости от политических обстоятельств. Действительно радикально возрос негативизм только к украинцам. Однако это сугубо политические оценки, потому что вторая часть шкалы Богардуса, которая показывает в качестве высшего уровня благоприятного отношения к какому-либо народу готовность «принять в свою семью», за 30 лет наблюдений не менялась, включая годы противостояния России и Украины вокруг Крыма и Донбасса. Украинцы были и остаются самым «братским народом» для русских и наиболее желаемыми брачными партнерами среди других этнических общностей. Никакие политические события не смогли изменить эту ситуацию. Кстати, об этом свидетельствуют не только данные опросов общественного мнения, но и материалы анализа межэтнических браков. В связи с этим я хотел бы поделиться одним из моих общих выводов.
О границах влияния политических факторов на этнические стереотипы
Систематические наблюдения указывают на ряд устойчивых этнических предпочтений русского населения, которые определяют этнические стереотипы в общественном мнении России и слабо реагируют на политическое воздействие. Так, даже вооруженный конфликт 2008 года лишь на относительно короткое время (около семи лет) отклонил в негативную сторону в целом благоприятное отношение русских к грузинам. Политическая пропаганда ухудшила отношение российского общества к украинцам, но только в политической сфере, не изменив их позитивного восприятия «в быту». А в отношении к китайцам наблюдается противоположная тенденция: Китай с 1990-х годов занимает в опросах второе место (после Белоруссии) по позитивности политического образа в российском общественном мнении, но китайцы как этническая общность с 2010 года располагаются в зоне преимущественно негативного восприятия. В целом это восприятие более негативное, чем в отношении американцев, которые еще с конца 1990-х годов рассматриваются в России как главный политический враг. Итак, политические и бытовые оценки зачастую не совпадают, и политика (в том числе пропаганда) мало влияет на предпочтения в бытовой сфере. Возможно, это происходит до тех пор, пока государство не начинает указывать и в быту, кого считать врагом, а кого — другом.
Вот об этом влиянии государства на этнические стереотипы мы и поговорим в следующий раз, на примере народа, который знают все, или, по крайней мере, все о нем слышали.
Читайте другие материалы цикла:
- «Постимперская ситуация: гражданственность и национализм проигрывают державности»
- «„Бомба для империи“. О том, как борьба Российской империи с автономизацией не спасла ее от распада»
- «„Право наций на самоопределение“. Как один и тот же принцип использовался для разрушения царской и создания советской империй»
- «Маятник национальной политики: от коренизации к этническим чисткам»
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.