Мне уже не раз и не два приходилось говорить о том, что меня с давних пор интересуют, интригуют, вдохновляют так называемые маргинальные жанры словесности.
Когда, например, я читаю инструкции по использованию только что приобретенных бытовых приборов и пытаюсь вникнуть в «план содержания», я все время ловлю себя на том, что я настолько увлекаюсь самой музыкой этих текстов, их ритмом, порядком слов, магией бесконечных числительных и аббревиатур, что само практическое содержание предательски ускользает от меня, и я начинаю подозревать самого себя — боюсь, что не без основания — в сугубой тупости и неспособности усвоить простейшие вещи.
Такие словесные конструкции, как «рукоятку “С” установить в положение “4” и медленно повернуть против часовой стрелки до слабого щелчка, после чего установить ее в положение “5” и нажать на кнопку “пуск”», воспринимаются мной не как руководство к действию (что было бы, в общем-то, естественно), а исключительно как фрагмент поэтической речи, и я ничего не могу с этим поделать.
В годы поздней перестройки я пережил недолгое, но сильное увлечение текстами газетных объявлений. Своеобразная поэтика этих маленьких шедевров была обусловлена чисто экономическим фактором: размещение объявления стоило недешево, поэтому они должны были быть максимально краткими. Что-то вроде: «Тараканы. Срочно».
Какие-то из них я выписывал в тетрадочку. Какие-то я подвергал творческой переработке. Какие-то – дополнял «от себя». Так, например, к объявлению «Женю татар», мое воображение прибавило: «Развожу евреев», где слово «развожу» заиграло всеми своими значениями одновременно.
Особняком там стояли многочисленные объявления, гарантирующие стремительное и радикальное похудание. Моя жена, например, обнаружила однажды душераздирающее объявление, предлагающее за какие-то пару-тройку недель «похудеть до 8 кг».
А кто-то из знакомых и вовсе нашел где-то поразившее его своей суровой лапидарностью объявление, в силу явно не предусмотренных авторами стилистических особенностей звучавшее скорее как недвусмысленная угроза: «Лишу живота».
Но сильнее и дольше всех прочих завораживает меня особая поэтика новостных текстов. Они, без преувеличения, служат неиссякаемым источником вдохновения и бесперебойно работающим механизмом безбрежного фантазерства.
Эти тексты, увы, не отличаются сугубым стилистическим разнообразием. Но типологические различия все же есть.
Когда-то мне особенно нравились тексты, явно сочиненные людьми, когда-то что-то прочитавшими и теперь не знающими, что с этим прочитанным делать и куда его девать.
Одно время я любил развлекать сам себя такими «новостными» текстами, где новожурналистская суховатость кентаврическим способом соединялась с квази-беллетристической «задушевностью» и «образностью».
Примерно так:
«По мнению большинства экспертов, заходящее солнце позолотило верхушки деревьев».
Или:
«В это утро Николай Иванович Коростылев проснулся с неясным ощущением смутной тревоги, со ссылкой на неназванный источник сообщил радиоканал “Цинковый сугроб”».
Впрочем, эта милая моему сердцу стилистика ушла в прошлое. Ее победила лапидарная — немногословная, непременно косноязычная и торопливая стилистика то ли медицинских заключений, то ли полицейских протоколов, то ли смс-сообщений. Примерно так же в 20-е годы прошлого столетия так называемый «телеграфный» стиль новой журналистики и беллетристики победно потоптался на поверженном и грубо осмеянном вязком многословии литературного «старья» с его «образами», «туманами», «безднами» и «очистительными бурями».
Сейчас все другое. Но привычка повсюду обнаруживать следы поэзии, прозы и драматургии, как бы они ни прятались, никуда не девается.
Сами тексты, как это часто бывает, вовсе не так искрометны, как их заголовки. Они, заголовки, часто бывают столь невероятны в свой последней прямоте, что не нуждаются ни в какой конкретизации. Более того — какая-либо их связь с профанной реальностью только вредит их первозданной хрупкой прелести.
«Преподаватель военной академии съел рабочего», — читаю я, например, и воображение, как это ни странно, фиксируется не столько на макабрическом «съел», сколько из последних сил пытается изобразить хотя бы условный портрет этого незадачливого рабочего — промасленный комбинезон, торчащий из нагрудного кармана гаечный ключ, обтирочная тряпка в натруженных руках.
Ну как тут можно удержаться и не схарчить такую соблазнительную вкусняшку, сами подумайте! Особенно если ты преподаватель военной академии, и к тому же, — как это особенно часто случается именно с преподавателями военных академий, — ты не ел полторы недели.
Все подобные новостные заголовки никак не могут восприниматься нами именно как новостные в силу своей нарочитой дерзкой фантасмагоричности. Поэтому мы просто не можем не воспринимать эти тексты как тексты исключительно художественные. И это ощущение художественности необычайно усиливается именно тем, что она как бы вовсе не заявляет о себе. Чем меньше претензий на художественность, тем отчетливее и рельефнее проступает она на пластиковой поверхности каждого такого текста.
Особенно, конечно, хороши бывают новости, касающиеся не магистральных путей-дорог мировой и местной политической и общественной жизни, а те, что приковыляли откуда-то сбоку, со стороны тускло освещенной периферии, со стороны чего-то такого, что, сто раз пройдя мимо, не очень-то и заметишь.
Именно они отзываются порывистыми всплесками дремлющего до поры до времени воображения. Именно их хочется азартно толковать и перетолковывать, вводя за руку, как бы они ни упирались, в контекст собственного социального, эстетического, чувственного опыта.
Многие из них непостижимы, как дзенский коан.
Вот мы, допустим, читаем:
«Самарец отрезал голову своей матери и уехал жить в Петербург».
В этой «новостной» фразе, которую разум, из последних сил цепляющийся за наши базовые представления об основах жизнеустройства, отказывается воспринимать как нечто, имеющее отношение к реальности, почему-то сильнее всего прочего, и даже гораздо сильнее, чем «отрезал голову», бросается в глаза вот это вот «уехал жить».
Или узнаем мы вдруг о том, что «в Подмосковье стая лабрадоров загрызла грузина». Согласитесь, что едва ли нам с вами придет в голову воспринимать этот леденящий душу сюжет именно как сюжет, как ситуацию. Гораздо интереснее здесь не ключевой, казалось бы, глагол «загрызли» — ну загрызли и загрызли, с кем не бывает, — а, разумеется, «стая лабрадоров».
А если уж и обратить внимание на глагол «загрызли», то он может нас заинтересовать не как слово, что-то обозначающее, а как слово всего лишь звучащее, да и то только в сочетании с «грузином». Потому что, произнося вслух или про себя словосочетание «загрызли грузина» мы с облегчением абстрагируемся от словарных значений каждого из этих двух слов, радостно вслушиваясь в простенькую, негромко, но мило звучащую аллитерацию, свойственную скорее поэтической речи, чем прозаической и тем более — журналистской. И это еще раз указывает на чисто художественную мотивацию порождения подобных текстов.
А некоторые из этих летучих шедевров, — если, конечно, повезет, — бывают такие, что там что ни слово, то загадка Сфинкса. Я вот уже больше года нахожусь под впечатлением от того, что «Олимпийская чемпионка избила елкой директора школы, названной в ее честь».
Попытка понять «кто на ком стоял» не приводит ни к чему, кроме экзистенциального отчаяния и довольно неприятных подозрений в собственной интеллектуальной ущербности.
Сама минималистская поэтика этого жанра, как бы убогая и как бы скупая на выразительные средства, и при этом нагруженная определенным, хотя и не слишком богатым набором обязательных элементов, пренебрегающая фактором авторства, наглядно демонстрирует свое близкое родство с фольклором.
Фольклорным этот жанр, в общем-то, и является. И лишь ясно осознав это и приняв как данность, можно его по-настоящему понять и полюбить.
И именно в силу своей фольклорной природы специфическая поэтика этого специфического жанра столь соблазнительна. Именно поэтому перо так неудержимо тянется к бумаге и, грубо подавляя слабое авторское сопротивление, само пишет что-то вроде этого:
Петербуржец был смертельно ранен из дуэльного пистолета гражданином Франции
Инцидент произошел в районе «Черная речка», где мужчины встретились по взаимной договоренности. Их беседа быстро перешла в ссору, в результате которой один из мужчин нанёс другому пулевое ранение, оказавшееся смертельным. Стрелявший скрылся с места события.
Тяжело раненный мужчина — им оказался 37-летний камер-юнкер и литератор А. Пушкин — скончался через трое суток после этого инцидента.
Возбуждено уголовное дело по статье 109 УК РФ «Причинение смерти по неосторожности».
Анонимный источник, назвавшийся коллегой скончавшегося мужчины, комментируя трагическое происшествие, в частности, сообщил: «Солнце русской поэзии закатилось».
Достоверность данной информации проверяется соответствующими органами.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.