Какая-то крупная чиновница из Татарстана, кажется, кто-то там по правам человека (сокрушительного, судя по всему, ума женщина) высказалась в том духе, что трагедии со стрельбой, вроде случившейся недавно в одной из казанских школ, в принципе возможны лишь потому, что в стране нет государственной идеологии.
Ну, какую-то логику (как, впрочем, и во всем остальном, даже в самом, на первый взгляд, нелепом) найти, конечно, можно. Главное — захотеть. Так, например, мама одного моего старого приятеля горячо убеждала его в том, что он начал рано лысеть, потому что в детстве грыз ногти.
И уж тем более — про идеологию. Не, ну а правда — была бы госидеология, люди хотя бы знали, в кого пулять, а не как теперь — куда попало.
Если же серьезно, то государственная идеология, конечно, есть. И не так уж важно, что она не кристаллизована в четких и ясных прописях, не вписана в текст Конституции — а вписано в этот текст, черным по белому, совершенно обратное: нет и не может быть в нашем государстве никакой единой идеологии. Но мало ли что написано в Конституции, изнасилованной многократно и с разной степенью цинизма.
Есть государственная идеология. Она жирными пятнами проступает на поверхности политического и общественного организма, она все менее застенчиво прячется в складках и закутках политического сознания, она все заметнее на улицах, площадях и в кабинетах государственных учреждений. Я уж не говорю про телевизор. Или про «контент» и стилистику лаконичных сообщений в лентах новостей.
Читаем мы, допустим, такую новость, практически благую весть: «Россия “выбьет зубы” тем, кто попробует “откусить” какую-либо часть ее территории, заявил президент Владимир Путин».
И мы уже не задаемся некоторыми вполне резонными, казалось бы, вопросами. Резонными они казались нам еще относительно недавно, а теперь уже не кажутся. Это раньше можно было спросить, хотя бы у самого себя: «А кто, собственно, собрался в своем безумном самозабвении откусывать что-либо от нашей малосъедобной территории? И, главное, зачем?» Нет, нет, все вопросы в прошлом. И вообще, как принято говорить в канонических диалогах с участием следователя и подследственного, «здесь вопросы задаю я».
Но что-то в самом этом коротком, но ярком тексте завораживает, заставляет искать и, разумеется, находить исторические, культурологические, стилистические рифмы и параллели. Непрошенной бегущей строкой проносятся в сознании какие-то «Кто с зубами к нам придет, тот без зубов и уйдет…», «Зубы прочь от России», ну и все такое прочее.
Так что идеология, конечно, есть, даром что не сформулирована и ее чеканные фрагменты не висят в виде красочных плакатов на стенах учебных и других учреждений.
Если совсем коротко и совсем лапидарно, то называется эта идеология «милитаризм».
Говорят, что такого не было еще. Что такое наблюдается впервые после окончания войны. Что выросло первое поколение, совсем войны не боящееся. Что лозунг «лишь бы не было войны», долгое время служивший знаком и оправданием народного долготерпения (и в то же время девизом неявного низового пацифизма) уже вовсе не работает.
Говорят, что чем дальше по времени от той самой войны (которая, по многим признакам, уже вовсе и не та самая, а какая-то другая, придуманная и заново сконструированная, имеющая с той, настоящей, лишь некоторые чисто формальные сходства), тем громче, все яростнее, все истеричнее, все непримиримее звучит неумолчный мотив войны. Уже даже и не так важно, какой именно.
Говорят о мощном и, конечно же, весьма опасном напоре инфантильного гламурного милитаризма при полном отключении не только чувства реальной истории, но и самого элементарного воображения.
Это все правда, так оно и есть. С одним только уточнением. Ответственно скажу, что не такое уж это небывалое и новое явление.
Относительно новыми являются лишь стилистика, риторика и, главное, мифологические источники этой самой идеологии.
Это только на первый взгляд кажется странным, что сама тема событий без малого восьмидесятилетней давности, сам даже намек на дискуссию, столь болезненны для самой власти и ее агитпроповской обслуги. С одной стороны совершенно понятно, что вся эта болезненность, эта взвинченная истерика есть чистая симуляция, самозавод. С другой стороны, вменяемый гражданин недоумевает — да что ж за нервозность такая, что они под все под это даже и уголовный кодекс подсовывают? Нервные-то какие, господи!
Это, впрочем, понятно. Вторая мировая война сознательно выбрана главной мифотворческой базой, служащей архиважному делу — легитимизации нынешней власти, претендующей — как это свойственно и любой не слишком легитимной власти, — на свою вечность и безбрежность.
Человеку моего поколения уж точно не следует изумляться и удивляться. А если и настигает подчас приступ острого недоумения, то это скорее по инерции.
В годы моего детства и моей юности было по-другому, хотя и во многом вроде бы так же. Но — по-другому. Другой миф, другая война, другая риторика, другая истерика, другое неприкосновенное «святое», другие «победы», а соответственно — и «деды» другие.
Вторая мировая не могла тогда стать государственно-сентиментальным мифом, она была слишком близка, слишком, если угодно, обыденна, слишком буднично персонифицирована обилием ее живых и совсем еще не старых участников.
Эта война, называемая тогда просто «войной», не перешибла, а лишь добавила некоторое количество новых красок к той, другой, долго длившейся в качестве Великого государственного мифа, войне. К той, единственной, гражданской.
Это теперь почти узаконенная шизофреническая картина мира, в соответствии с которой революция — это плохо, а советская власть — хорошо, уже перестала казаться дикой и грубо игнорирующей даже самые первоначальные представления о причинно-следственных связях.
А тогда тема революции и гражданской войны служила тем же, чем теперь служит тема Второй мировой и, главное, «Великой победы». А роль нынешних полусказочных «ветеранов» играли в то время многочисленные «участники штурма Зимнего» или «бравые конники Первой конной». Именно они, а не участники недавно закончившейся войны, ходили по школам и рассказывали пионерам о том, как они принимали участие в штурме Перекопа и в первом субботнике на станции «Депо-Сортировочная».
Анекдоты про Василия Ивановича или про «не бейте его, он Ленина видел», стали, кажется, первыми ласточками низового фольклорного сопротивления.
Миф Гражданской войны стал давать заметную течь к концу 60-х годов, когда его черно-белая оптика вдруг сама собой разукрасилась полутонами и нюансами, когда в кинофильмах и книжках вдруг стали появляться сначала «неоднозначные», а потом и вовсе обаятельные, рефлексирующие, руководимые в своих поступках представлениями о чести белые офицеры.
Чуть позже миф и вовсе окончательно расползся, оставив за собой лишь следы в виде все тех же кинофильмов и анекдотов.
Много, конечно, отличий между тем временем и нынешним. Но «наш бронепоезд стоит на запасном пути» и «можем повторить» находятся в очень близком родстве, хотя и принадлежат совсем разным поколениям.
Глубинная, не всегда осознанная военизированность давно и прочно поселилась в общественном и персональном сознании. Она вальяжно и уверенно расположилась в идиоматике нашего родного языка, что безусловно свидетельствует о ее глубокой укорененности. Чего стоят хотя бы бесконечные и изнурительные «битва за урожай» и «борьба за выполнение плана».
Даже сам наш язык всегда был, в общем-то, военнообязанным, что отражалось не только в тех речевых конструкциях, которые отвечали за «урожай» и «план», но поселялось и в тех, которые обслуживали, казалось бы, сугубо частную жизнь. «Ну, а как дела на личном фронте? Скоро свадьбу играем?» — как бы полушутливо и по-свойски подмигивая, допытывался комсорг у рядового комсомольца. Фронт, конечно, фронт, пусть даже и «личный»! А что же еще, если не фронт!
Риторические фигуры официального дискурса всегда оказывались по сути оксюморонами, если их не глотали целиком, а хотя бы пытались распробовать, надкусить.
В неофициальном же сознании как неизбежная реакция рождались шутливые оксюмороны вроде знаменитого «не теряйте отчаяния» или «ты нанес мне огромную пользу».
Что же касается одного из наиболее часто употребляемых в политической речевой практике словосочетания «борьба за мир», то время от времени я вспоминаю остроумное высказываение одного математика, специалиста по математической логике.
«С точки зрения логики, — сказал он, — словосочетание “бороться за мир” это примерно то же самое, что “совокупляться за девственность”».
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.