«Преступление и наказание». Отрывок из книги Сергея Плохия «Чернобыль. История ядерной катастрофы»

В «Новом издательстве» выходит книга Сергея Плохия «Чернобыль. История ядерной катастрофы». Она впервые вышла по-английски в 2018 году, а затем была переведена на русский. Ее автор — Сергей Плохий, один из крупных исследователей истории Украины и ведущий специалист по истории Восточной Европы, профессор Гарвардского университета в США. 

«Одно из наиболее значимых и до конца не осмысленных ни современниками, ни потомками последствий Чернобыля — влияние атомной катастрофы на распад Советского Союза. Было бы ошибкой считать, что, не будь Чернобыля, Советский Союз существовал бы и сегодня, но попытка воссоздать, а главное, осмыслить его распад, не принимая во внимание Чернобыль, была бы ошибкой вдвойне, — пишет Сергей Плохий в предисловии к русского изданию книги, — распад СССР — создателя, главного бенефициара, а потом и одной из главных жертв чернобыльского реактора — привел к фрагментации памяти о Чернобыле. О том, что происходило после аварии в Белоруссии, сегодня известно главным образом в Беларуси, о происходившем в Украине знают в Украине, о событиях в России — в России».

В своей книге Плохий помещает катастрофу в международный контекст, но в то же время старается удержать фокус на истории реактора и Чернобыльской станции — с 70-х годов прошлого века до наших дней. «А это означает, что вместе с реактором в центре внимания оказывается Украина, — пишет ученый, — И я надеюсь, что как раз украинские сюжеты, связанные с ролью Чернобыльской аварии в мобилизации украинского национального движения, окажутся для российского читателя среди наиболее интересных и неожиданных». 

Очевидно, что ценность этой книги в том, что она написана не просто историком и крупным специалистом по Украине, но еще и свидетелем событий. Во времена катастрофы Сергей Плохий жил на берегу Днепра, АЭС находилась пятистах километрах от его дома выше по течению. Когда в 90-х годах он эмигрировал с семьей в Канаду, врачи обнаружили у него тревожный симптом облучения — воспаление щитовидной железы. Так что история Чернобыля не отпускала исследователя долгие годы во всех смыслах этих слов. Закончить книгу он смог только после Майдана, когда в Украине наконец открылись все архивы, в том числе КГБ Украины и двух комиссий — союзной правительственной и той, что учредило в 1986 году политбюро ЦК Компартии Украины. Так что в итоге Сергий Плохий совместил в своей книге ранее не публиковавшиеся исторические документы с личными воспоминаниями участников и свидетелей тех событий.

Первое, англоязычное издание книги вышло, когда американская компания HBO совместно с британской Sky начали снимать сериал «Чернобыль», который стал для многих откровением и, можно сказать, основой знаний о чернобыльской катастрофе для современных зрителей. Книга во многом дополняет сериал и уточняет его — важно, что в ней (в отличии от фильма) нет придуманных и собирательных персонажей, все повествование базируется исключительно на фактах. Плохий стремится рассказывать о героях и событиях максимально холодно, без эмоций, оставляя читателю право самому делать выводы о грандиозной катастрофе XX века. Автор задается вопросом — может ли подобная ядерная катастрофа повториться? Он не дает однозначного ответа, но констатирует: «Правильные выводы из того, что произошло в Чернобыле, уменьшат вероятность очередного апокалипсиса».

«МБХ медиа» с разрешения «Нового издательства» публикует главу 17 из книги «Чернобыль. История ядерной катастрофы», в которой рассказывается о судьбе людей, которые были признаны основными виновниками Чернобыльской аварии.

Глава 17. «Преступление и наказание»

16 октября 1986 года в возрасте восьмидесяти трех лет Анатолий Александров, ветеран советской атомной промышленности и научный руководитель проекта по созданию РБМК, покинул пост президента Академии наук СССР. Он был готов уйти и с должности директора Института атомной энергии имени И.В. Курчатова. Первая, важнейшая страница истории советской атомной программы была перевернута. Какой окажется следующая ее страница, зависело от того, кто станет преемником Александрова, отвечавшего за работу около 10 000 человек — ученых и вспомогательного персонала.

Александров считал подходящей кандидатуру своего первого заместителя Валерия Легасова, но далеко не все были с ним согласны. В ходе борьбы за директорское кресло, которая началась незадолго до отставки Александрова, против Легасова объединилось значительное число ведущих ученых. Весной 1987 года во время очередных выборов в ученый совет института против Легасова проголосовали 129 человек. Это было тяжелым ударом для первого заместителя директора, привыкшего брать на себя руководство институтом, когда Александров бывал занят в Академии наук. За Легасова голоса отдали всего 100 человек.

Легасов был романтиком. Он писал стихи и даже подумывал о поступлении в Литературный институт, но известный поэт Константин Симонов отсоветовал ему это делать. В годы его юности среди молодежи шли споры о физиках и лириках, о том, кто из них важнее для страны. В 1959 году видный поэт Борис Слуцкий начинает одно из стихотворений строчками: «Что-то физики в почете. / Что- то лирики в загоне…» — и дальше приходит к выводу, что от физиков обществу больше пользы, чем от тех, кто посвятил себя литературным занятиям. Партийные идеологи, внимательно следившие за дискуссией, которая развернулась после публикации этого стихотворения, предложили компромисс: стране нужны и важны и те и другие. Моральный кодекс строителя коммунизма, вошедший в третью программу партии, постулировал принципы коммунистической морали, в которой нашло отражение то, что один из критиков назвал «единством разума и чувств». Химик по образованию, Легасов решил по возможности следовать обоим призваниям.

Подобно Никите Хрущеву, преемнику Сталина на вершине советской властной пирамиды и архитектору оттепели, благодаря которой в травмированном сталинскими репрессиями обществе стали возможны дискуссии вроде вышеупомянутой, Легасов верил в советскую систему. Свою веру он продемонстрировал, студентом вступив в Коммунистическую партию — аполитичные однокашники посчитали, что он поступил так либо по наивности, либо из карьеристских соображений. Уважение к власти было не слишком широко распространено в советских научных кругах, выходцами из которых были многие видные диссиденты, в том числе физики Андрей Сахаров и Юрий Орлов. Начальник Легасова Анатолий Александров после революции полтора года воевал в Украине против красных; в партию он вступил только в пятьдесят девять лет, потому что беспартийному было неприлично возглавлять созданный Курчатовым институт. Большинство ученых старались держаться подальше от всего, так или иначе связанного с Коммунистической партией, Легасов же, напротив, разделял ее идеалы и принимал диктуемые ею правила.

Кроме того, он искренне верил в мощь советской науки и в безопасность ядерных реакторов, в создании которых участвовал его институт. Всего за два года до Чернобыльской аварии Легасов доказывал их преимущества в печати: «Можно смело сказать, что ядерная энергетика наносит существенно меньший ущерб здоровью людей, чем равная по мощности энергетика на угле <…> Специалисты, конечно, хорошо знают, что устроить настоящий ядерный взрыв на ядерной электростанции невозможно, и только невероятное стечение обстоятельств может привести к подобию такого взрыва, но не более разрушительному, чем артиллерийский снаряд». Создавалось впечатление, что Легасов послушно вторит генеральной линии партии и официальной позиции отрасли. Вера в безопасность реакторов словно бы досталась ему в нагрузку к должности первого заместителя академика Александрова. Евгений Велихов, его коллега и соперник как по институту, так и по работе на Чернобыльской аварии, позже рассказывал, что Легасов не участвовал в разработке реактора и не понимал физики происходящих в нем процессов. А один титулованный физик назвал его «мальчиком с далекой химической окраины». 

Легасов, кроме всего прочего, продвигал РБМК, потому что первому заместителю директора института это полагалось по должности.

И в институте, и в Чернобыле Легасов всегда был на переднем крае, демонстрируя, помимо веры в советский строй, умение руководить и готовность жертвовать собой. «Легасов был там единственным грамотным человеком, — говорит, вспоминая чернобыльские дни, его украинский коллега. — Он лез всюду. В первые дни побывал на „этажерке“ (трубе АЭС). Он боялся радиации — ее все боятся. Но он должен был иметь моральное право посылать других и потому первым шел сам». Легасов очень скоро понял, что Советский Союз столкнулся с катастрофой общемирового масштаба. Что на карту поставлены жизни миллионов людей, а то и всего человечества. Ради спасения людей он без малейшего сомнения поставил под удар собственные жизнь и здоровье. Как и многие специалисты, приехавшие в Чернобыль примерно в одно время с ним, Легасов на первых порах не вполне отдавал себе отчет, какой опасности подвергается, но вскоре осознал это яснее всего.

Как и многие на Чернобыльской АЭС, Легасов сравнивал ситуацию после ядерной аварии с Великой Отечественной войной. При этом он не ограничивался мифологизированным пропагандой образом войны, уподобляя самоотверженность чернобыльских ликвидаторов жертвенной отваге бойцов Красной армии. Легасов говорил и о том, что советская система была не готова ни к той, ни к другой катастрофе — ни к ядерной аварии, ни к нацистскому вторжению летом 1941 года. «На станции — такая неготовность! — вспоминает он свое первое впечатление об АЭС. — Такая безалаберность! Такой испуг. Как сорок первый год. Точно. Сорок первый год, да еще в худшем варианте. С тем же „Брестом“, с тем же мужеством, с теми же отчаянностями, но и с той же неготовностью».

Будучи главным научным советником правительственной комиссии, Легасов отвечал за важнейшие решения, принятые комиссией в первые, критические сутки после аварии. Именно он предложил завалить реактор тоннами песка, глины и свинца. Ценой здоровья и зачастую жизни вертолетчиков задача была выполнена, но некоторые коллеги Легасова посчитали, что все это было пустой тратой человеческих жизней и материальных ресурсов. Насыпанный над «жерлом» реактора холм не помог уменьшить радиационные выбросы и, как многие считали, только увеличил вероятность перегрева реактора и повторного взрыва. Легасов до конца отстаивал свою правоту, но Чернобыль не только подточил его физическое здоровье — полученная им доза многократно превышала считавшиеся максимально допустимыми 25 рентген, — но и внушил тяжелые, навязчивые мысли о том, что по его вине рисковать жизнью и здоровьем были вынуждены другие люди.

Работа над докладом, который в августе 1986 года был представлен в Вене на конференции МАГАТЭ, воодушевила Легасова и заставила поверить, что он сумеет повысить безопасность советских атомных станций. Однако прием, оказанный ему по возвращении из Вены, совершенно обескуражил ученого. Официальные лица были недовольны тем, что он рассказал, на их взгляд, слишком много лишнего о советской ядерной программе. Недовольство выражали не только партийные начальники, но также — что было гораздо чувствительнее для Легасова — руководители ядерной промышленности и коллеги по Курчатовскому институту, которые считали его предателем. Легасов, со своей стороны, был уверен, что поступил правильно и действовал на благо своей страны и всего мира. В узком кругу он даже сожалел о том, что был слишком сдержан и сказал не всю правду. В своем венском докладе Легасов объяснил аварию почти исключительно ошибками персонала и не стал упоминать о недостатках конструкции реактора, из-за которых ситуация, чреватая серьезной аварией, вылилась в ядерную катастрофу.

Первые симптомы лучевой болезни Легасов почувствовал летом, во время подготовки доклада для конференции МАГАТЭ. Согласно официальной справке, доза облучения, полученная Легасовым, составила 100 бэр. Какой она была на самом деле, не знал ни он сам, ни лечившие его врачи, потому что в Чернобыле, направляясь на самые опасные участки, дозиметра с собой он не брал. В ноябре 1986 года он получил приглашение на трибуну Мавзолея, чтобы оттуда вместе с членами политбюро приветствовать парад в честь годовщины Октябрьской революции. Такое приглашение было высочайшей честью для любого советского ученого, но из-за недомогания Легасов не смог им воспользоваться. Его жена Маргарита начала записывать симптомы в дневник: тошнота, головная боль, непроходящая усталость. Анализы показывают повышенное содержание лейкоцитов в крови.

В мае 1987 года в крови Легасова были обнаружены миелоциты — молодые клетки, которые в норме находятся в костном мозге, а их появление в крови может свидетельствовать о злокачественном заболевании крови. В августе, с подорванным здоровьем и в тяжелом душевном состоянии, не оставлявшем его с тех пор, как коллеги забаллотировали его на выборах в ученый совет Курчатовского института, Легасов лег в больницу. В больничной палате он предпринял попытку самоубийства — проглотил горсть снотворного. Но врачи успели сделать ему промывание желудка и таким образом спасли. После этого Легасов попытался не зацикливаться на Чернобыле и жить дальше, но этого у него не получилось.

Пока Легасов лечился в московской больнице, руководители Чернобыльской АЭС предстали перед судом. Именно они, по мнению политбюро, были виновниками ядерной аварии, о чем Легасов сообщил всему миру в Вене.

Провести суд было решено в Чернобыле, в самом сердце тридцатикилометровой зоны отчуждения. Формально это обосновывалось принципом территориальной подсудности, в соответствии с которым процесс должен проходить по месту совершения преступления. Принцип принципом, но выбор места все равно был странным. Радиационный фон в Чернобыле все еще оставался высоким. Несмотря на то что старое асфальтовое покрытие дорог и тротуаров сняли и захоронили, а вместо него уложили новое, радиация была повсюду, а особенно — на обочинах свежепостроенных дорог. По всему городу стояли стационарные дозиметры. У входа в чернобыльский Дом культуры, где проходили заседания суда, поставили корытца с водой, в которых люди обмывали обувь, прежде чем войти в помещение. Благодаря режиму безопасности, действовавшему в зоне отчуждения, власти легко обеспечили полный контроль за всем, что происходило в Доме культуры и в непосредственной близости от него.

На окна Дома культуры установили решетки, а зрительный зал превратили в зал заседаний — для этого завесили плотным занавесом сцену и переставили стулья. Зал суда вмещал до двухсот человек и всегда бывал полон — операторы и прочие работники атомной станции при любой возможности старались присутствовать на заседаниях. Один из них, Николай Карпан, вел записи, которые опубликовал через два десятка лет. Суд длился 18 дней, с 7 по 29 июля 1987 года с перерывом на выходные. Прессу пустили в зал только два раза: в первый день на оглашение обвинительного заключения и в последний — на оглашение приговора. Журналисты острили, что освещают «открытый суд в закрытой зоне».

Перед судом предстали шесть руководителей и сотрудников Чернобыльской АЭС. Главные обвиняемые были арестованы задолго до начала процесса: бывший директор станции Виктор Брюханов, бывший главный инженер Николай Фомин и его заместитель Анатолий Дятлов, в ночь на 26 апреля руководивший остановкой реактора четвертого энергоблока, которая привела к взрыву. Во время заседаний они все вместе сидели за столом, стоявшим по правую руку от судейской коллегии. Остальные обвиняемые — начальник реакторного цеха Алексей Коваленко, начальник смены станции Борис Рогожкин и ответственный за безопасность инспектор Госатомэнергонадзора Юрий Лаушкин — сидели отдельно.

Для Виктора Брюханова роль главного обвиняемого не была неожиданностью. Впервые увидев разрушенный взрывом четвертый энергоблок, он сразу подумал о том, что его посадят. По огромному опыту работы в советской промышленности он знал, что в случае любой крупной аварии виновником назначают директора, а если авария совсем серьезная, директору дают тюремный срок. После исключения Брюханова из партии в июле 1986-го «за крупные ошибки и недостатки в работе, приведшие к аварии с тяжелыми последствиями», арест был неизбежен. Следователь КГБ, приказавший в августе взять Брюханова под стражу, сказал, что в тюрьме ему будет лучше. Людям, потрясенным масштабами катастрофы, нужен был козел отпущения, и бывший директор станции как раз подходил на эту роль. Во время одного из допросов в ходе предварительного следствия в кабинет вошел незнакомый Брюханову офицер КГБ и бросил ему в лицо: «Я бы тебя расстрелял». — «Ну что ж, ставь и расстреливай!» — ответил ему Брюханов. В тот момент он был готов к чему угодно.

До суда Брюханов почти год провел в следственном изоляторе КГБ. Там он прошел медицинское обследование, в ходе которого было установлено, что он получил дозу радиации, в несколько раз превышающую максимально допустимую для ликвидаторов. Брюханов страдал лучевой болезнью, его мучили головные боли, периодически невыносимо ломило в затылке. Бо́льшую часть предварительного заключения он провел в одиночной камере, что само по себе было тяжелым испытанием. За весь год ему лишь однажды разрешили свидание с женой Валентиной. С арестом жизнь всей семьи Брюхановых, у которых был сын-подросток и взрослая дочь, через четыре месяца после аварии родившая девочку, сильно переменилась. Еще недавно они были одним из самых уважаемых семейств в городе, а теперь их избегали друзья и соседи. При экстренной эвакуации все их имущество осталось в Припяти. Только в августе, уже после ареста Виктора Брюханова, Валентине разрешили зайти в квартиру за вещами. «Первым в дверь вошел дозиметрист, — вспоминает она. — Разрешил взять кое-что из вещей и книги. Каждый том мы протирали тряпкой, смоченной слабым раствором уксусной кислоты. Верили, это может спасти от радиации». 

Вдобавок ко всему власти арестовали деньги на сберегательной книжке, на которую Виктору перед самым арестом перечислили отпускные.

Оберегая свою дочь, мать грудного младенца, Валентина целый год не говорила ей, что Виктор Брюханов находится в следственном изоляторе. Чтобы прокормить себя и сына-подростка, она снова пошла работать на Чернобыльскую АЭС, два уцелевших реактора которой были заново запущены осенью 1986 года. По ее просьбе Валентине разрешили работать без выходных — она надеялась, что, работая на износ, будет меньше думать об аварии и о том, что ждет их с мужем впереди. Такой режим скоро дал о себе знать: начались скачки давления, а однажды коллегам пришлось вызвать ей скорую прямо на работу.

После этого Валентина стала искать другие способы справляться со стрессом и чернобыльской травмой. В конце концов она нашла новую цель в жизни, полностью посвятив себя близким. Ей помогла женщина-врач, к которой Валентина пришла на прием: она встряхнула Валентину за плечо и велела взять себя в руки — хотя бы ради семьи. Была и другая встреча. «Я очень благодарна одной простой женщине из Припяти, — рассказывает она. — Однажды, когда я шла с остановки автобуса и ревела, она подошла ко мне, обняла и сказала: „Валюша, что ж ты плачешь? Виктор ведь живой, а это главное! Посмотри, сколько могил осталось после Чернобыля“». И Валентина решила бороться — за себя саму и за мужа. Первым делом убедила его взять адвоката — тот, ни на что уже не наде- ясь, сначала не соглашался даже на это.

Процесс, назначенный на весну 1987 года, пришлось перенести из-за нестабильного психического состояния одного из обвиняемых — бывшего главного инженера станции Николая Фомина. Его арестовали 13 августа 1986 года, в один день с Брюхановым. Незадолго до этого Фомин выписался из московской Клинической больницы № 6, где проходил лечение от лучевой болезни. Шок от ареста вкупе с проявлениями лучевой болезни стал причиной депрессии. В марте 1987 года, находясь в тюремной камере, Фомин разбил очки и осколком вскрыл себе вены. Врачи его спасли и к июлю привели в состояние, позволявшее предстать перед судом.

В зале чернобыльского Дома культуры посередине между Брюхановым и Фоминым сидел человек, которого многие считали подлинным виновником катастрофы, — заместитель Фомина Анатолий Дятлов, в ночь аварии отвечавший за злосчастный эксперимент с генератором. Как и Фомин, Дятлов проходил лечение в Клинической больнице № 6, но был выписан из нее только в начале ноября 1986 года. По оценкам врачей, он подвергся воздействию дозы облучения во много раз выше допустимой. Из больницы Дятлов вышел с открытыми незаживающими ранами на ногах — результатом радиационных ожогов, полученных в ночь на 26 апреля. Следователи с самого начала решили, что именно на Дятлове лежит основная вина за аварию. Они также попытались привлечь к ответственности начальника смены четвертого энергоблока Александра Акимова и начальника смены реакторного цеха Валерия Перевозченко, но дела пришлось закрыть: Акимов и Топтунов умерли в мае, Перевозченко в июне 1986 года. Дятлов же был болен, но все еще жив. Его поместили под стражу 4 декабря, ровно через месяц после выхода из больницы.

В июне 1987 года, когда приготовления к процессу были завершены, Брюханова, Фомина и Дятлова из киевского следственного изолятора КГБ перевели в районную тюрьму в поселок Иванков, расположенный в 50 километрах от Чернобыля и служивший штаб-квартирой правительственной комиссии по ликвидации последствий аварии. Оттуда их каждый день возили на судебные заседания в Чернобыль. 

Обвинения Брюханову и его бывшим подчиненным были предъявлены по трем статьям Уголовного кодекса Украинской ССР: нарушение правил техники безопасности на взрывоопасных предприятиях, злоупотребление служебным положением, выразившееся в сокрытии информации о подлинных масштабах аварии, и халатность при исполнении служебных обязанностей, по причине которой руководители не обеспечили должной подготовки персонала станции. По первым двум пунктам обвинения Виктор Брюханов себя виновным не признал. По его словам, ни в одной инструкции и ни в одном регламенте атомная электростанция не отнесена к взрывоопасным предприятиям: ни законодатели, ни авторитетные специалисты, составлявшие эксплуатационную документацию, никогда не рассматривали возможность взрыва реактора. Что касается второго пункта, то Брюханов заявил, что он в меру возможностей информировал власти о происходящем на станции, а его предложение эвакуировать население Припяти было оставлено без внимания. Тяжкой уликой против Брюханова было подписанное им утром 26 апреля информационное письмо, в котором был указан лишь самый низкий уровень радиации из зафиксированных на станции. «Почему в письме партийным и советским органам не было сведений о 200 рентген в час?» — спросил обвинитель. «Я невнимательно посмотрел письмо, нужно было добавить, конечно», — ответил бывший директор АЭС. На суде Брюханов защищался, как мог, хотя и знал, что его участь уже решена в Москве. «Заранее было понятно, что меня накажут», — говорил он, годы спустя вспоминая судебный процесс.

Виновным в халатности Брюханов себя признал. «Я виноват как руководитель, что-то не досмотрел, где-то проявил халатность, нераспорядительность. Я понимаю, что авария тяжелая, но в ней у каждого своя вина», — заявил он суду. То, что Брюханов взял на себя частичную вину за аварию, произвело хорошее впечатление на судей, хотя всем было отлично известно, что в событиях 26 апреля он прямого участия не принимал. «Вы знаете, впервые встречаю такого подсудимого — выдержанного, спокойного, — в частном разговоре сказал один из судей Валентине Брюхановой. — Хотя чувствуется, что переживает. Настоящий мужик!»

Николай Фомин выбрал другую линию поведения. Спасенный тюремными врачами после попытки самоубийства, он воспрял духом и решил свалить всю вину на подчиненных. Фомин настаивал: утвержденная им программа испытания турбины была безупречной, и если бы Дятлов с Акимовым в точности ей следовали, взрыва бы не произошло. «Я убежден, что не программа явилась причиной аварии», — заявил он суду. На вопрос прокурора: «Кто, по-вашему, главный виновник аварии?» Фомин ответил: «Дятлов, Акимов, которые допустили отклонения от программы».

Анатолий Дятлов, непосредственно руководивший действиями операторов, которые нарушили программу испытания турбины, в отличие от Фомина не стал перекладывать ответственность на подчиненных, тем более на тех, кто уже умер и хорошо подходил на роль козла отпущения. Дятлов занял позицию более благородную — и более опасную с точки зрения властей. Он признал свою вину в нарушении инструкции, в частности в том, что оставил в активной зоне реактора меньше пятнадцати регулирующих стержней, после падения мощности реактора не поднял ее до предписанных программой 700 мегаватт и с опозданием нажал кнопку аварийного глушения реактора (АЗ-5). При этом Дятлов упорно утверждал, что ни одно из перечисленных нарушений не могло привести к взрыву, если бы реактор не имел конструкторских изъянов. «Нажали бы мы [кнопку] раньше, взрыв случился бы раньше, — объяснял он свою позицию суду. — То есть взрыв был обусловлен состоянием реактора. Я дал команду остановить мощность реактора на 200 мегаватт, так как считал, что реактор соответствует уровням безопасности, принятым в СССР». По сути дела, Дятлов указывал на вину разработчиков РБМК, которые получились взрывоопасными из-за положительного коэффициента реактивности, то есть из-за того, что при введении в активную зону регулирующих стержней интенсивность реакции возрастала. Обвинения против создателей реактора, с которыми публично выступил Дятлов, в промышленных и политических верхах многие считали оправданными.

Дятлову скоро стало ясно, что ни председатель судейской коллегии, член Верховного суда СССР Раймонд Бризе, ни государственный обвинитель, старший помощник генерального прокурора СССР Юрий Шадрин не заинтересованы в том, чтобы были установлены и преданы огласке все причины взрыва. Разработчиков реактора они фактически спасли от ответственности: изъяли из дела в отношении должностных лиц станции все материалы, касающиеся конструкции реактора, и завели на их основании отдельное уголовное дело. Созданная в его рамках экспертная комиссия, которая должна была разобраться в причинах взрыва, состояла в основном из представителей научных институтов, причастных к созданию РБМК. При этом свидетельские показания операторов и инженеров Чернобыльской АЭС судьи часто оставляли без внимания.

Новое руководство станции назначило на день оглашения приговора собрание старшего персонала. Брюханов был уверен, что это было сделано нарочно — чтобы избежать проявлений недовольства. Тем не менее более пятисот работников АЭС подписали прошение о помиловании Брюханова. Дятлов позже писал: «К июлю 1987 года многим стала ясна неправомерность обвинения персонала. Свидетели знали, какие меры принимаются по модернизации оставшихся реакторов, осмысливали и делали выводы». Он имел в виду модернизацию реакторов типа РБМК, которая началась после заседания политбюро в июле 1986 года. Отлично понимая, что нельзя возлагать вину за аварию исключительно на операторов станции, представители верховной власти тем не менее решили сделать из них козлов отпущения. Годы спустя комментируя свой приговор, Брюханов заметил: «Ведь надо было показать Центральному комитету партии, всему миру: вот, мы нашли виновника. А разве может наука хромать в Советском Союзе? Она самая передовая в мире».

Суд признал Брюханова и его подчиненных виновными в том, что «в результате допущенных [ими] нарушений производственно- технологической дисциплины и правил ядерной безопасности наступили последствия, которые справедливо именуются катастрофическими». Брюханов также получил обвинение в несвоевременной эвакуации персонала станции. «Проявив растерянность и трусость, Брюханов не принял мер к ограничению масштабов аварии, не ввел в действие план защиты персонала и населения от радиоактивного излучения, в представленной информации умышленно занизил данные об уровнях радиации, что помешало своевременному выводу людей из опасной зоны», — гласил приговор.

Брюханова поразила суровость приговора — десять лет лишения свободы; столько же дали Дятлову и Фомину. Получалось, что не имеет никакого значения, что каждый из них делал во время аварии и как вел себя в суде — приговор был общим для всех. Остальные трое обвиняемых получили от двух до пяти лет. «Судья Верховного Суда вынес тот приговор, какой ему велели, — рассказывал позже Брюханов. — Думаю, если бы для меня нашли расстрельную статью, так и расстреляли бы. Но не нашли». Тюремное начальство опасалось, что потрясенный приговором Брюханов может совершить самоубийство.

«В ночь после приговора охранник поставил стул рядом с моей кроватью и просидел всю ночь — как бы я чего с собой не сделал, — вспоминал Брюханов. — Но он только мешал мне спать». О самоубийстве Брюханов не задумывался — он был сделан из другого теста. Через много лет он сказал в беседе с журналистом: «Уйти из жизни — дело нехитрое, но кому и что этим докажешь, чего добьешься?»

Но не все так или иначе причастные к аварии обладали подобной стойкостью. 27 апреля 1988 года, на следующий день после второй годовщины Чернобыля, Валерий Легасов совершил вторую, на сей раз удавшуюся, попытку самоубийства. Дождавшись, пока домашние разойдутся по делам, он повесился у себя в квартире. О том, насколько серьезными были его намерения, говорит среди прочего то, что следователю лишь с большим трудом удалось развязать узел, затянутый на веревке. Предсмертной записки Легасов не оставил, зато привел в порядок стихи, которые писал своей жене с первого дня их знакомства. Накануне он принес с работы домой все личные вещи, в том числе любимую фотографию двух чернобыльских аистов, символизирующих возрождение жизни на месте катастрофы.

После первой попытки самоубийства, предпринятой летом 1987 года, Легасов пытался вернуться к нормальной жизни и снова погрузился в работу, целиком посвятив себя теме безопасности советских атомных реакторов. В октябре 1987 года он опубликовал в газете «Правда» статью, в которой отстаивал приоритет науки над требованиями промышленности и производства. «Вернемся на 40 с лишним назад и вспомним, в каких условиях решалась в нашей стране атомная проблема. Чтобы изготовить первый ядерный реактор, потребовались новые материалы… Не имела промышленность в то время ни таких материалов, ни способов их получения… Когда нужно было не улучшать старое, а создавать новое, принципиаль- ное слово предоставлялось науке, — писал Легасов. — И обратный пример, так трагически продемонстрировавший себя в Чернобыле. Когда наука стала вынужденно в своих предложениях исходить из возможностей производства… стали приниматься неоптимальные решения».

Советскую атомную промышленность Легасов критиковал в самых мягких и дипломатичных выражениях, но даже такой критикой сумел себе навредить и осенью 1987 года подвергся новому унижению. Анатолий Александров, по-прежнему часто выступавший на стороне Легасова, объявил руководству Курчатовского института, что за вклад в ликвидацию последствий аварии на Чернобыльской АЭС Легасов представлен к званию Героя Социалистического Труда. Но в последний момент Горбачев вычеркнул его имя из списка награждаемых. Это больно ударило и по авторитету, и по моральному состоянию Легасова. Здоровье его слабело, надежды на реализацию научных замыслов делались все туманнее. 26 апреля 1988 года, во вторую годовщину Чернобыльской аварии коллеги Легасова по Академии наук отвергли его план создания межведомственного совета по химии. На следующий день он забрал из рабочего кабинета личные вещи, в том числе чернобыльские фотографии. Еще днем позже он уже был мертв.

В последние месяцы жизни у Легасова стали появляться сомнения относительно перестройки — выбранной Горбачевым политики преобразования советского общества. В разговоре с коллегой он как-то высказал мысль, что у руководства стоят неподходящие люди. Вряд ли он при этом имел в виду кого-то, кроме самого Горбачева. В газетных интервью последних месяцев, как и в надиктованных на пленку воспоминаниях о Чернобыльской аварии, Легасов проявлял обеспокоенность уровнем безопасности советской атомной промышленности. Он отмечал многочисленные недостатки в конструкции советских реакторов типа РБМК и в первую очередь то, что проект не предусматривает возведения над реактором железобетонного укрытия, как того требовали международные стандарты. В случае аварии такая конструкция предотвратила бы распространение радиации. Легасов считал нецелесообразным применение регулирующих стержней с графитовыми наконечниками для замедления работы реактора. Он критически относился ко всемогущему министру среднего машиностроения Ефиму Славскому, но находил много добрых слов для председателя Совета министров Николая Рыжкова, поддержавшего его во время подготовки доклада для конференции МАГАТЭ летом 1986 года. На похоронах Легасова Рыжков был одним из немногих представителей советского руководства.

Валерий Легасов, на венской конференции МАГАТЭ рассказавший миру почти всю правду о последствиях аварии на Чернобыльской АЭС и утаивший многое, что касалось ее причин, ушел из жизни, раздавленный депрессией, развившейся под воздействием радиации и до крайности обострившей в нем чувство вины за якобы совершенное предательство. Виктор Брюханов, Николай Фомин, Анатолий Дятлов и трое их коллег находились в заключении. С точки зрения советского обывателя, смерть Легасова стала результатом несчастного стечения обстоятельств, а назначенные виновным сроки — справедливым наказанием за содеянное. После того как реактор был похоронен под саркофагом вместе с неудобной правдой об аварии, Михаил Горбачев смог наконец сосредоточиться на политических и экономических реформах. Будущее выглядело многообещающим, пусть и не вполне безоблачным. Никто не предполагал — ни в СССР, ни во всем мире, — что Чернобыльская авария вновь отзовется самым неожиданным образом на судьбах людей, уже принявших на себя ее удар.