В последнее время я все чаще ловлю себя на том, что я стал более пристально, чем обычно, и с большим, чем обычно, сочувствием пытаться всматриваться и вслушиваться в малодоступный для меня внутренний мир моего кота Дживса, вся мыслимая вселенная которого ограничена пространством нашей совсем не обширной квартиры.
Прежде мне как-то не приходило в голову, что его опыт «самоизоляции» не только в относительных, но и в абсолютных временных показателях намного обширнее, чем мой, и что я могу у него многому в этом смысле, — да и не только в этом, — поучиться. Вот я и стараюсь.
«Квадратик неба синего и звездочка вдали сияют мне, как слабая надежда», — с нервным смешком мурлычет себе под нос нынешний замурованный в четырех стенах горожанин, перемещаясь из кухни в спальню.
«Нам целый мир чужбина. Отечество нам — спальня и клозет», — бормочет он же, перемещаясь в этот раз из спальни в уборную.
Моему коту, уверенному в том, что наша квартира не только его отечество, но и целый, повторяю, мир, наверняка кажется, что его редкие выходы из дому, например, визит в ветеринарную клинику, расположенную в соседнем дворе, — это что-то вроде космического перелета в соседнюю галактику.
Вот и многие из нас, собираясь минут на пятнадцать-двадцать выбраться наружу, — ну, например, с небрежным видом продефилировать с двумя пакетами мусора в руках до ближайшей помойки и, налегке, обратно, — снаряжаемся и внутренне готовимся к этому торжеству примерно так же, как если бы нам предстоял выход в открытый космос.
Сравнения с котом некорректны, скажут мне, потому что он другой жизни никогда и не знал, а мы, мол, знаем, и поэтому нам в отличие от него есть, что с чем сравнивать, и есть, по какой жизни скучать.
Ну, знать-то мы, может, и знаем. Кое-что мы даже и помним. Но с некоторой неожиданной внутренней готовностью довольно стремительно забываем. Хотя фантомная печаль по полузабытому ушедшему миру накрывает нас иногда буквально с головой.
И это касается не только радикального изменения бытовых условий нашего физического существования. Это касается языка.
К условностям и этикетным предписаниям этой новой ситуации мы привыкаем не вдруг.
К фразе «В эти трудные дни мы должны держаться подальше друг от друга» привыкнуть не легко. Трудно привыкнуть и к тому, что конструкции типа «Теснее сплотимся вокруг…» звучат почти криминально. Трудно не заметить, что довольно зловещая формула «безвыходное положение» стала означать не только привычное и категоричное «нет выхода», но и всего лишь то неумолимое обстоятельство, что «выходить не дозволено».
Эти и другие расхожие, утоптанные метафоры стремительно теряют свои переносные значения, возвращаясь к прямым.
Поэтика, лексика, фразеология и особенности сюжетосложения устных или письменных историй, начинающихся с совсем еще недавно рутинных зачинов вроде «Сегодня в метро я увидел…», или «За соседним столиком в кафе сидели две девушки, и одна другой говорит…», или «На днях моя парикмахерша спрашивает…», ушли в какое-то отдаленное и даже, кажется, не слишком уже и достоверное прошлое.
Когда я смотрю старое кино (сейчас многие смотрят старое кино), мое внимание постоянно фиксируется на том, что герои и героини там все время прикасаются к своим или — пуще того — к чужим лицам, что они голыми руками хватаются за дверные ручки и бумажные деньги, что они совершенно не соблюдают социальную дистанцию и вообще ходят по улице без масок.
Рутинные бытовые и коммуникативные привычки «раньшего времени» рудиментарно тянутся за нами, и мы нехотя привыкаем к новым значениям старых слов.
На мерцании «старых» и «новых» значений привычных слов и фраз строится специфическая поэтика нового сетевого «карантинного» фольклора.
Вот мы и обмениваемся языковыми наблюдениями, вот и задаем мы друг другу и себе самим различные вопросы, вот и пытаемся сами же на них и отвечать.
Ну, хотя бы…
Когда-то письма заканчивались словами «обнимаю», «целую» и так далее.
А теперь как? «Всего вам самого доброго! Держусь от вас подальше!» Так , что ли?
Сами собой возникают какие-то — не сказать, чтобы серьезные, но и не вполне несерьезные — идеи и инициативы.
На днях я записал на своей странице в фейсбуке:
«Пора уже начать выпускать газету “Благонамеренный домосед”. Рубрики: “Социальная дистанция”, “Вместо валенок — перчатки”, “Маска, я тебя знаю”, “Доставка удовольствий”, “Мировая паутина не боится карантина”… и еще какие-нибудь, — надо подумать».
Комментарии на тему предполагаемых рубрик такого издания были обширными и временами вполне искрометными.
А в процессе очередной, тщательной и медитативной, рукомойной процедуры, ставшей теперь чем-то вроде одного из ритуалов нового религиозного культа под названием «Карантин», сама собой родилась легкомысленная частушка:
Говорила я милёнку:
«Не пойду на танцы я!
Перейдем на удалёнку,
Сохраним дистанцию».
Так, или примерно так мы развлекаем, отвлекаем от тягостных и тревожных раздумий и, если угодно, утешаем друг друга и самих себя.
Однажды некий знакомый кинорежиссер сказал другому знакомому кинорежиссеру с той особой интонацией, коротко и точно описать которую довольно затруднительно, но которая часто бывает свойственна тому или иному творческому человеку, когда он непосредственно общается с другим творческим человеком.
Именно с этой интонацией — как бы вскользь, как бы небрежно, как бы без нажима — он сказал: «Летел, между прочим, на днях через океан. Из Нью-Йорка. А на экране, кстати, показывали твою картину».
«Правда? — среагировал второй, довольно топорно изображая некоторое царственное безразличие по отношению к суетным признакам внешнего успеха. — И как? Смотрели?»
Первый ответил настолько стремительно, что стало очевидно, что он явно ждал этого вопроса, ответ на который был заготовлен заранее, и ради этого своего ответа и была, собственно, затеяна вся эта короткая мизансцена.
Он сказал: «Ну да, смотрели неплохо. По крайней мере никто не ушел».
Остроумно, да. Но в наши дни, дни тотальной «самоизоляции» этот разговор, оставаясь вполне остроумным, становится чуть менее смешным. И даже — не «чуть».
Кто-то сравнивает эту нынешнюю нештатную ситуацию с салоном самолета, откуда «никто не ушел». Кто-то — с подводной лодкой. Кто-то — с орбитальной станцией…
Моя давняя знакомая, работавшая когда-то на телевидении, рассказывала, как однажды она делала большое телеинтервью с космонавтом Гречко, в те годы мировым рекордсменом пребывания на околоземной орбите, о чьем уникальном опыте «самоизоляции» нельзя не вспомнить в наши дни.
Какие-то из снятых эпизодов по какой-то причине не вошли в окончательный вариант. Она с удовольствием вспоминала об одном из них.
Она спросила его, как после очень долгого пребывания на орбите, в состоянии невесомости, человек заново привыкает к земной «весомости».
«Здравствуйте! — сказал NN и, как всегда, соврал». Лев Рубинштейн о доверии к власти
Речь идет о доверии. А точнее —...
«Ну, не очень было легко, если честно, — отвечал он. — И не только физиологически — это само собой. Но и в быту непросто было. Ну, вот, например, такой забавный случай. Стою я как-то на своем балконе с чашечкой кофе в руках. И слышу, что внутри квартиры звонит телефон. Я, разумеется, выпускаю из рук чашку, чтобы она тут пока повисела. И уверенно иду внутрь. И тут же слышу за спиной звон разбитой посуды. Потом, конечно, привык к нормальной земной жизни. Но не сразу, не сразу».
Не сразу, не сразу, но ведь будет же и в этот раз!
И однажды в каком-нибудь чате одна из подружек спросит у другой: «Вы где окончание карантина-то собираетесь справлять? Придумали уже?» «Да нет пока, — ответит ей другая. — Не решили пока. Но это же вроде как семейный праздник. Так что дома, наверное».
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.