Вы ведь, конечно, тоже, как и я, постоянно натыкаетесь в самых различных контекстах, чаще всего пропагандистских, на слово «кукловоды»? Вы ведь, конечно, уже твердо усвоили, что «кукловоды», как правило «западные», — ну, а какие еще, — дергая за невидимые миру ниточки, руководят мыслями и поступками некоторых наших и даже не наших граждан, своими в лучшем случае безответственными действиями или даже высказываниями дестабилизирующих все, что дестабилизируется, и раскачивающих все, что и без того шатается.
В государствах и обществах, тяготеющих к патриархальной архаике, по старинной привычке принято полагать, что подданный такого государства сам по себе социальной или интеллектуальной воли лишен абсолютно и что без чьего-либо непосредственного руководства он не способен шевельнуть ни рукой, ни ногой. Принято считать, что любой из тех, чьи телодвижения не приводятся в действие соответствующими, специально для этой цели назначенными механизмами родного государства, живет, дышит, думает, говорит и действует под руководством тех самых «кукловодов».
Кроме «кукловодов» примерно в той же роли выступают иногда их близкие родственники — «заокеанские покровители». Но в последние годы в этой специфической риторике существенно чаще фигурируют именно «кукловоды». В общем, если чуть-чуть перефразировать известную шекспировскую формулу, «весь мир — кукольный театр, все люди в нем — куклы». Ну, или кукловоды.
Слово «кукловоды» в грязевых пропагандистских потоках я стал кое-как различать относительно недавно. Зато с ранних лет мне известно слово «марионетки». Видимо, потому, что оно, это слово, звучало забавно и весело. Причем интересно, что сначала я узнал это слово в его переносном значении, считая это значение прямым и единственным — «американская марионетка Чан Кайши». А уже потом я узнал, что марионетка — это, вообще-то, такая кукла из кукольного театра, а Чан Кайши это такой живой дядька с острова Тайвань.
Постоянно и упорно воспроизводимая картина мира, в соответствии с которой человечество делится на кукол и кукловодов, то есть на Пьеро с Мальвинами и на Карабасов-Барабасов, — это, мне кажется, интереснейший объект для психоаналитических манипуляций. Но мы с вами, пожалуй, не станем влезать в эти непроходимые и топкие дебри, чтобы, как говорится, не множить сущности.
И вообще признаюсь: я завел весь этот разговор, в общем-то, для того, чтобы вспомнить о своих личных взаимоотношениях как с куклами, так и с кукловодами. Не с теми, с настоящими.
Сначала — куклы.
Начать придется с раннего детства. А именно с того, что в раннем детстве я их боялся. Боялся панически. Настолько панически я их боялся, что я это хорошо и отчетливо помню до сих пор.
Сколько бы ни осталось мне лет жизни, столько же, — а может быть, и еще дольше — я буду помнить соседскую девочку Таню Белецкую со своей — будь она неладна — куклой Катей.
Никогда мне не забыть, как эта Таня доводила меня до рыданий с икотой, до полусмерти пугая меня своей говорящей Катей. Почему я так боялся этой хрипловато-писклявой куклы, я, разумеется, объяснить не смогу. Но боялся я ее ужасно, это точно.
Эта Катя была моим повседневным кошмаром. Выходя из нашей комнаты в общий коммунальный коридор, я опасливо озирался — не маячат ли где-нибудь поблизости эти Таня с Катей. Если я видел хотя бы вдалеке эту зловещую парочку, я скрывался в комнате, шумно захлопывая за собой дверь.
Иногда моя бдительность давала сбой, и тогда зловредная Таня, которая была на год старше меня и потому значительно сильнее, прижимала меня к стене и прямо перед моим носом дергала за пуговичку на спине своей сообщницы. Катя в ответ мерзким вороньим голосом выкрикивала что-то отдаленно напоминавшее «маму», а я немедленно отзывался могучим ревом.
Пусть только не обижаются на меня многочисленные знакомые и незнакомые тезки злополучной Таниной куклы, но визуальным образом самого имени «Катя» на долгие годы стала для меня эта страшная, торчащая из целлулоидной кукольной спины пуговка на веревочке. Именно она, эта маленькая, но смертоносная как ядерная кнопка пуговка и звалась Катей.
Шли, как говорится, годы. Один или два приблизительно. И однажды мы с другом Смирновым решили поиграть в интересную игру — в смертную казнь. Это он, он придумал, не я! Честное слово! А я лишь согласился.
В общем, нашли в сарае ржавый ничейный топор. Рядом с сараем обнаружилась колода для колки дров. А кого бы нам казнить, мы долго придумать не могли.
«А давай, — говорит Смирнов, — возьмем у Таньки Белецкой куклу. Все равно валяется без дела за сундуком. Она и не заметит. Она уже давно про эту куклу забыла. У нее новая есть».
Я почему-то не стал рассказывать другу Смирнову о своих особых отношениях с этой валявшейся за сундуком куклой и даже не стал ему сообщать, что мне известно ее имя. Я просто тотчас же, без малейших сомнений и уколов совести согласился лишить ее жизни.
Мы тихонько вытащили из-за сундука эту старую пыльную Катю. Отнесли ее во двор. Отрубили ей голову. Правда, не с одного удара, потому что шея была тряпочная, и топор в ней застревал.
Потом от греха подальше утащили куклу вместе с отрубленной головой в угол двора, и закопали ее там среди лопухов и крапивных зарослей.
Таня и правда ничего не заметила. Она про эту обезглавленную нами Катю действительно забыла.
В отличие от меня.
Так я в первый и последний раз в своей жизни жестоко отомстил самому первому в моей жизни врагу.
Был и еще один враг. Но он казни удачно избежал, потому что, в отличие от покойной Кати, был настолько мимолетным, что не успел обзавестись даже именем…
Я отчетливо помню день своего четырехлетия. И помню, кто и что подарил мне в этот день.
Старший брат — настольную игру «Полет на Луну», в которую потом сам и играл, потому что я был слишком мал для нее. Сосед Сергей Александрович, летчик в отставке, — полевой бинокль без одного стекла, а второе было совсем мутным. Сверстник Валера Кирнос из соседнего двора — вырезанные из «Огоньков» штук пять портретов красивых и нарядных маршалов Советского Союза, разукрашенных, как новогодние елки, орденами и медалями. Упомянутый Смирнов — калейдоскоп.
В какой-то момент пришла глухая соседка Татьяна. Отчества у нее почему-то не было. Татьяна и Татьяна. Татьяна была портнихой, обшивала весь дом.
Она пришла не совсем одна. Вместо ее правой руки я увидел и даже услышал нечто абсолютно инфернальное. Это была сшитая из отходов ее профессиональной деятельности, из разных лоскутков и тряпочек кукла, надеваемая на руку. Вместе с ней она и вошла. И кукла эта судорожно зашевелилась. И некоординированно задвигала своими тряпочными руками. И эпилептически задергала своей ватной башкой. И залопотала что-то невнятно-поздравительное оглушительным и неуправляемым полубасом-полуфальцетом, какой умеют издавать только глухие люди, не слышащие самих себя.
В моих ушах, кажется, до сих пор звучит тревожным фоном всей моей последующей и уже, можно сказать, почти прошедшей жизни мой собственный гомерический рев. До сих пор, когда я вспоминаю об этом сверхчеловеческом вопле вселенского ужаса перед Непостижимым, мне хочется зажать уши.
Эту куклу торопливо унесли туда, откуда ее принесли, и я ее никогда больше не видел.
Скорее всего я это выдумываю, скорее всего мне это только так кажется, но я до сих пор уверен, что от этой острой «куклофобии» меня, по методу «клин клином», излечила тоже кукла. Другая.
Я даже не помню, откуда она взялась, из каких метафизических пространств явилась ко мне она, точнее он.
Конечно, он! И он настолько прочно поселился в моей отзывчивой к добру памяти, что я даже сочинил когда-то про него прочувствованный рассказ и назвал этот рассказ его же именем. Вот, как я описал его, своего друга и брата:
«Красный мятый колпак, красные же шаровары, свернутый набок, а изначально победоносный нос. Первозданных, фабричных глаз его я, кажется, так и не видел. Когда мы познакомились, он смотрел на меня равно выразительными, но абсолютно разными глазами. Один из них был костяной пуговкой от маминого бюстгальтера, второй – был тоже пуговкой, но уже от папиных кальсон, да и покрупнее. Так два родительских тепла слились в нем, как и во мне. Он был мне братом, он был красавец, его звали Петя».
Петя утонул в реке Волге, когда мы с мамой плыли на теплоходе в город Горький в гости к моему дяде, маминому брату, и мои руки не сумели удержать его над бездной. Что я буду рассказывать о глубине своего отчаянья, кто ж этого не знает. Петя стал, кажется, первой из бесконечной череды потерь. Но он прожил свою жизнь не напрасно — начиная с нашего короткого, но бурного, богатого событиями знакомства, мир кукол перестал быть враждебным для меня.
И я не только всей душой полюбил кукольный театр, но и сам стал, терзая своих домашних, что-то такое показывать-рассказывать, стоя за ширмой и бессистемно шевеля чем-то условно антропоморфным, надетым на руку.
Пусть только читатель не подумает, что увлекшись историями про кукол, сыгравших в моей жизни ту или иную роль, я забыл о «кукловодах». Нет, не забыл.
Среди моих близких друзей есть также и создатели, режиссеры, артисты, художники кукольного театра, хорошо известного в театральном мире театра «Тень», который я не только люблю как верный и благодарный зритель, но и радостно с ним сотрудничаю как постоянный автор и даже, иногда, извините, актер.
Эти люди, эти мои дорогие друзья — именно что кукловоды. В самом, наконец, буквальном и в самом, наконец, осмысленном значении этого слова. С каким же катарсическим облегчением я пишу здесь это слово безо всяких колючих и царапающихся кавычек.
А напоследок я все же буквально на минутку хочу вернуться к этим кавычкам, к этим метафорам, утоптанным, как мартовский сугроб, и растоптанным, как старые тапки, потому что хочется сказать им, этим неугомонным «кукловодофобам» — от рядового теле-пропагандиста до думского дьяка, от тетки из маршрутки до президента огромной страны — хочется сказать им вот что.
«Эта ваша метафора, — хочется сказать им всем, — это совсем не удачная метафора. Она, как говорится, мимо. Она не только не “за вас”, она против вас. Потому что кукловод — это вовсе не тот, кто превращает человека в куклу, а тот, кто куклу превращает в человека. Так что зря вы про “кукловодов”, зря».
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.