Когда-то было проницательно замечено, что Пушкин в нашей культуре играет примерно ту же роль, какую в архаических цивилизациях играет умирающее и воскресающее божество.
Именно поэтому два главных биографических события, две главные календарные даты как бы постоянно спорят между собой за право первородства.
Одна дата — это дата рождения поэта, другая — дата его смерти, ставшей, соответственно, его вторым рождением, рождением «солнца русской поэзии» и «нашего всего».
Если говорить точнее, то спорят между собою не то чтобы сами даты. И не биографические события, этими датами обозначаемые. Это, условно говоря, «старинный спор» тех, кто любят Пушкина живым, с теми, кто любят его памятники, причем рукотворные.
Несколько лет тому назад социологи «Левада-центра» выяснили, что в опросе россиян на предмет выявления самых выдающихся людей лидером оказался все тот же, неизбежный в наши дни, товарищ Сталин, опередив при этом не только Пушкина (почетное второе место), но и самого постоянно действующего президента РФ, оказавшегося на третьем месте.
Ну, что ж, в шорт-лист Пушкин все же попал, что с одной стороны не может не радовать ревнителей великой русской культуры, не может не наполнить их сердца основательно увядшей от вековой усталости надеждой. С другой же стороны диковато, конечно, выглядит «наше все» посреди «этих всех». Но только на первый взгляд.
Не в первый раз уже Пушкин и Сталин оказались запряженными в одну и ту же гоголевскую тройку, несущуюся невесть куда и упорно не дающую внятного ответа на вполне законный вопрос, куда именно.
В феврале 1937 года исполнилось сто лет со дня смерти поэта. Каковое горестное событие широчайшим образом праздновалось (я не оговорился, именно праздновалось, а не отмечалось) в СССР.
Это была настоящая юбилейная вакханалия, развернувшаяся на фоне не менее значительных, но куда более чувствительных событий того же достопамятного года. И божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь врубались на полную громкость и звучали в общей тональности и в едином ритме с решительными требованиями рабочих, колхозников и представителей творческой интеллигенции уничтожить, как бешеных собак, проклятых врагов и шпионов.
Это был не какой-нибудь заветный «мой Пушкин». Это был «наш», сталинский Пушкин, как сталинской и была, и называлась новенькая, с иголочки, конституция, вослед поэту восславившая в свой жестокий век все мыслимые свободы, но, как и последующие конституции, включая нынешнюю, отнюдь не предполагающая хотя бы приблизительного соблюдения этих самых свобод.
10 февраля того же года в Большом колонном зале Дома союзов, который едва успели проветрить после только что прошедшего там показательного судебного процесса по делу троцкистов и закончившегося расстрельным приговором для большей части подсудимых, состоялось торжественное заседание, посвященное празднованию (sic) дня смерти Пушкина.
С приветственным докладом на этом заседании выступил советский поэт, лауреат и орденоносец Николай Тихонов. Вот что в числе прочего он сказал:
«Любовь к Пушкину, — сказал он, — как и любовь к наркому внутренних дел Ежову, является формой любви к товарищу Сталину».
Не поленитесь и перечитайте еще раз. И вы заметите не только то, что эта кажущаяся в наши дни неправдоподобной по своей зловещей эксцентричности фраза проливает некоторый свет на происходящее здесь и теперь, но еще и то, что, как и в нынешней, «левадовской», упряжке, там затесался некто третий. И тот «третий» все из того же самого славного ведомства, что и этот. И этот третий, как и тот, — явление исключительно временное, хотя и немало преуспевшее в порученном ему деле. Третий — что в том, что в другом случае — это не субъект истории. Это функция. Это — такое место в упряжке. Тройка должна быть полностью укомплектованной.
Но мы всегда праздновали и впредь будем праздновать рождение поэта, не желая терять из виду его такую родную хрупкую летящую фигурку в крылатке и цилиндре.
Сказано о нем, в общем-то, все, что только возможно. Но говорить о нем все же хочется. Думать о нем всегда весело. Без него скучно.
Пушкин — это не про почитание, не про преклонение и не про поклонение. Пушкин — это про любовь.
Его любят более или менее все, вкладывая в него как в объект любви самые разные, иногда прямо противоположные, смыслы и значения.
Исторические, культурные и личные мотивы этой любви могут, соответственно, и формулироваться по-разному.
Чуть выше мы можем и в третий раз перечитать слова поэта-функционера Тихонова. Они ведь тоже — как бы про любовь. А любовь, как мы знаем, зла.
Пушкина рвут на части. А он рвется легко, безо всяких травм и, главное, ничуть не теряя собственной целостности. Ибо он не монолит. Он — вопреки классической формулировке — не солнце русской поэзии, а скорее ее воздух, атмосфера.
Есть люди, знающие всего Пушкина наизусть. Есть такие, которые не очень твердо помнят, что там было после «не в шутку занемог». Но он очевиден для всех. Он вошел в состав крови безо всяких инъекций. Он — не допинг и не транквилизатор. Он скорее витамин. Потому что полезен для здоровья. А в наши «карантинные» дни уместно будет добавить, что он еще и эффективный антисептик, препятствующий торжеству зловредных вирусов, что бы под ними ни подразумевалось.
К нему решительно не подходит слово «учитель». А если уж он все же и учитель, то его дидактическое кредо укладывается в компактную формулу «Люби то-то, то-то. Не делай того-то. Кажись, это ясно!»
Еще бы не ясно! Яснее некуда! Спасибо за уроки, Александр Сергеевич. И с днем рождения! Вас и нас всех.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.