Мещанин в карантине, или Кто заказывает политическую музыку в России во время пандемии? 

Этот текст не добавит мне популярности, но эта моя честная реакция на тренды в русской блогосфере эпохи коронавируса.

Старик Гегель писал, что каждый народ имеет того правителя, которого заслуживает. В этой связи любая критика Путина — это обоюдоострый меч. Чем-то же Россия его заслужила? Сегодня мой взгляд все чаще вынужденно скользит поверх головы Путина, упираясь в не имеющую политических опознавательных знаков физиономию русского обывателя, как обожающего власть до беспамятства, так и ненавидящего ее до судорог. Русский обыватель в условиях кризиса сам стал пандемией. Он формирует сегодня популистскую политическую повестку как для власти, так и для оппозиции. 

Наряду с голосами тех, кто выступает против карантина, потому что столкнулся или вот-вот столкнется с прямой и непосредственной угрозой разорения, потери работы или здоровья (вследствие невозможности получить доступ к лечению других, иногда не менее опасных болезней), все громче стали звучать голоса тех, кто либо вообще пока не пострадал, либо пострадал несущественно, но кто не выносит карантин всем своим естеством, поскольку он ломает привычный образ жизни. Это голос русского мещанина.

С наступлением карантина русский мещанин впал в истерику. Она выплескивается раздражением на страницы социальных сетей, неся в себе все оттенки сарказма и стеба по поводу избыточных ограничений, мешающих ему жить привычной жизнью. Свою озабоченность исключительно собственным благополучием мещанин маскирует демонстративным псевдонаучным скептицизмом. Он высказывает сомнения как в необходимости и адекватности любых ограничительных мер, так и в существовании самого вируса. 

Каноническое определение мещанства дали Вайль и Генис: мещане — это люди, которые уверены в том, что им должно быть хорошо. Я бы добавил, глядя на то, что сегодня происходит, что мещане — это люди, которые уверены в том, что все будет хорошо (прости меня, Сердючка, за плагиат). Ну, во-первых, потому, что они этого достойны. Во-вторых, потому что они всегда движутся в правильном направлении по нужной полосе со скоростью потока. В-третьих, потому что все плохое может случиться только с неудачниками и лохами, а это — не они: смотри пункт первый. 

Тяготы карантина для обывателя невыносимы, потому что персонально для себя он никакого практического смысла в нем не видит, тем более что ему долго до этого объясняли, что умирают только старики, инвалиды и просто убогие. Как-то так начиналась в свое время эпопея со СПИДом. При этом в целом, в отличие от основной массы населения, мещанин прилично обеспечен, умереть с голоду ему не грозит, хотя, конечно, бюджет его тоже пострадает. То есть речь, повторюсь, вовсе не о тех, у кого выбор — голод или болезнь. 

Удивительно, но мещане оказались сегодня как социальной базой режима, так и социальной базой оппозиции — такие разные, но в карантине они все-таки вместе. При этом и для тех, кто «за», и для тех, кто «против», очень важно определиться в своем отношении к власти. Мещанин-лоялист оказывается в особенно затруднительном положении, поскольку ограничительные меры вводит власть, которую он априори поддерживает. Ему как-то нужно совместить свою нелюбовь к карантину со своей любовью к режиму. Выход он находит в заместительной политической терапии, переводя стрелки раздражения с Путина и правительства на «мировую закулису». Он бесконечно мусолит самые разные графики, схемы, ссылки, якобы доказывающие, что вирусная угроза — это фейк. И смертность у вируса не та, заразность и того жиже, а умерли только те, кто и так должен был помереть. Вывод простой — правительство попало в сети либо паникеров, либо масонов. 

Но и оппозиционно настроенный мещанин попадает в ненамного лучшее положение. Отрицать полностью необходимость ограничительных мер сложно, а признавать хотя бы частично их целесообразность противно. В России по определению оппозиционер должен отрицать все, что делает власть. Чтобы выйти из этого затруднения, оппозиционно настроенный мещанин сосредоточивает все свое внимание на отдаленных политических последствиях карантина — всеобщей слежке, усилении репрессий и так далее, убеждая себя и окружающих в том, что карантин и был придуман властью с единственной целью уничтожить свободу (ну или то, что от нее осталось) в России. Наверное, это одна из форм истерики, когда коллективный социальный суицид кажется уже меньшим злом. 

Я, кстати, не исключаю, что все именно так и закончится. Безусловно, власть воспользуется случаем, если ее саму эта эпидемия не выкосит, но, к сожалению, карантин и все другие ограничительные меры не становятся от этого менее необходимыми. Другое дело, как умело это все реализуется на практике, но в этом случае акценты должны быть расставлены иначе. Я бы вообще не стал об этом писать, если бы не обнаружил, как много порядочных и достойных людей включились в это опасное заигрывание с обывателем. Они талантливо изобличают грядущую катастрофу, но не объясняют при этом, что нам сейчас делать с текущей катастрофой. 

По моим наблюдениям, русский мещанин в условиях карантина окреп и раздобрел, получив непропорционально большое влияние на формирование политической повестки как власти, так и оппозиции. Он сегодня провоцирует развитие в России вульгарного и агрессивного «карантинного популизма». Многие оппозиционеры увидели в пандемии только новые возможности для пропаганды. Они обещают спасти Россию в какие-то несколько шагов, забывая предупредить, что шагать придется через пропасть. Зачем, ведь обыватель так жадно ищет сегодня простых решений и так отзывчиво на них реагирует. 

Здесь нет ничего нового. Для русской оппозиции по-прежнему невыносима сама мысль, что власть вообще, и тем более русская власть, может выполнять какие-то общественно значимые функции. Диалектика истории, в которой тиран и реформатор, злодей и гений зачастую выступают в одном лице, ей недоступна. Частным примером такого подхода стала оценка деятельности Собянина на поприще борьбы с коронавирусом. Я не являюсь фанатом Собянина ни в политическом, ни в каком ином отношении, поддерживаю ту критику, которой он часто и справедливо подвергается, в том числе в связи с процветающими в Москве коррупционными схемами, но считаю безответственным игнорировать тот факт, что в данный момент его команда находится на острие борьбы с пандемией и прилагает серьезные усилия к тому, чтобы предотвратить катастрофу в столице. 

Но дело, конечно, не в Собянине, а в том, какой стратегии в принципе должна придерживаться радикальная оппозиция в момент национального кризиса. Должна ли она, например, идя на поводу у обывателя и следуя «заветам» Ленина, стремиться к поражению своего правительства в любой войне, пусть даже и с коронавирусом, или она должна в критической ситуации отказаться от фронтальной критики власти и даже признать за последней право на ошибку, если последняя не является преднамеренной? Должна ли оппозиция руководствоваться общенациональным интересом в ущерб сиюминутному узкополитическому интересу? Последний вопрос является чисто риторическим, поскольку большинство спикеров оппозиции сам термин «национальные интересы» считают срамным. 

К сожалению, это не новая дилемма для русской оппозиции, и у нее нет однозначного решения. Генерала Петра Краснова, повешенного в Лефортовской тюрьме в Москве в 1947 году, логика борьбы с большевизмом привела к нацизму. Гильотинированная в Париже в 1944 году княгиня Вера Оболенская (прообраз главной героини фильма «Рай» Андрея Кончаловского) отказалась сотрудничать с гестапо в борьбе с большевизмом. Каждый выбирает свой путь, но мне лично ближе путь Оболенской. Я не готов к тому, чтобы покончить с режимом ценой национальной катастрофы. Хотя, конечно, могут быть и другие точки зрения.