В середине декабря в издательстве «Время» выходит сборник «Дочки-матери». Составитель Ирина Головинская поселила под одной обложкой разные истории, написанные писателями, журналистками, есть в книге и рассказ Дианы Арбениной.
В предисловии Ирина Головинская предупреждает, что «книга поневоле носит гендерный характер, так как мы все смотрим на проблему изнутри — мы, матери, и мы, дочери, сплошь женские имена авторов разбавлены лишь одним мужским — израильского художника Саши Галицкого, мудреца и философа».
Тексты и правда очень разные — есть среди них веселые, есть грустные, драматические и даже трагические.
У каждого — своя история отношений с матерью. Бывают такие матери, которые, что называются, «заедают» жизнь своим дочерям, подавляют и своим авторитетом и суперконтролем: у таких мам дочери, как правило, несчастны.
А бывает иначе: моя мама, например, навсегда осталась для меня примером, но в нашей общей жизни случались периоды, когда мы не общались годами. Когда же мы мирились и снова были вместе, только мама, как мне теперь кажется, понимала и любила меня, как не любил никто другой.
Собирая тексты для сборника у авторов из разных страт общества и разной степени известности, Ирина Головинская искала ответы на сущностные вопросы, возникающие внутри пары «мать-дочь». Вот некоторые из них: «Почему часто взаимная любовь между матерью и дочерью бывает так похожа на военные действия? Почему к безусловной дочерней любви часто примешивается отчетливое раздражение? Почему материнская любовь воистину способна на подвиги и самопожертвования в форс-мажорных обстоятельствах и порой бывает невыносима в обычной жизни? Почему, наконец, именно эта пара так сильно заряжена самыми разнообразными эмоциями?»
Не на все свои вопросы Ирина Головинская получила ответ от авторов текстов. Пробелы заполнило эссе психолога Юлии Рублевой. В этом эссе, обозначенном как послесловие, Рублева затрагивает одну из болевых точек, которая напрямую касается главной темы сборника. Она описывает последнее поколение, прожившее взрослую жизнь в Советском Союзе.
«Они — родители тех, кому сейчас 30-40-50 лет, — пишет Рублева. — Именно они сейчас у власти в нашей стране». У тех, кто родился в 70-80-е годы, самый частый запрос при общении с психологами касается как раз отношений с родителями. Юлии Рублевой часто приходилось слышать подобные вопросы от своих пациентов: «Я не хочу быть таким, как они. Я не хочу быть похожим на них. Я не хочу обращаться со своими детьми так, как они».
«Что же такого делало — и чего не делало — поколение наших родителей со своими детьми, с нами? Такого, что мысль быть похожим на них наполняет нас ужасом?», — спрашивает психолог. И отвечает: «Переработав огромное количество материала по этой теме, я могу ответить просто: оно не справлялось. Они били нас и дрались друг с другом. Часто — избивали. Они усыновлялись и удочерялись к своим совсем маленьким детям, в три года научив их: «Ты уже взрослый». Отцы почти поголовно пили. Матери не заступались за своих детей ни перед школой, ни перед отцами, ни перед другими взрослыми. Они имели сложные отношения с деньгами и сексом, почти не имея ни того ни другого. Они жили в хрущевках со своими родителями, даже не делая попыток отселиться. Они не разговаривали с нами, своими детьми, ни о смерти, ни о болезни, ни о любви, не говорили о сложном и важном. Они говорили на все наши просьбы «денег нет» и закрывали дверь перед нашим носом, если мы не приходили домой вовремя. Наконец, они беспрерывно орали на нас. Они говорили соседям «алкаш», «разведенка», «торгаш», «мещане» и «чтоб вы сдохли» <…> Они рожали нас, когда сами были совсем юными, в 18— 20 лет. Они не справлялись. Они справлялись как могли».
Этот «диагноз» кажется справедливым только отчасти, поскольку любые обобщения грешат однобокостью. Тому подтверждение — рассказ писательницы Наталии Ким из того же сборника «Дочки — матери».
Это воображаемый разговор с матерью через двадцать лет после ее смерти — пронзительный и нежный.
Писательница Наталия Ким родилась в 1973 году в семье поэта и барда Юлия Кима и участницы правозащитного движения Ирины Якир. Ирина Якир умерла в 1999 году от рака в Израиле, куда уехала из России лечиться.
Монолог Наталии Ким, обращенный к матери — это продолжение ее сна. Ей снится, что Ирина Якир не умерла, она где-то лечилась, а вот сейчас возвращается в Москву и Наталия едет ее встречать. Кто из нас хоть раз в жизни не пытался обратиться к нашим любимым родителям, ушедшим и оставившим нас «быть взрослыми» и отвечать самим за все происходящее? Кому, как Наталии Ким посчастливилось видеть во сне своих любимых близких, тот поймет и услышит в ее тексте печаль, любовь и гордость: «Через пару лет мне будет столько, сколько тебе, когда ты умерла. Я часто из своего нынешнего возраста пытаюсь представить, была ли ты такой же, как я сейчас. Что тебя мучило, что дарило надежду? Единственное, в чем я не сомневаюсь, — это в том, что ты была абсолютно живой, когда не терзали болячки, — энергичной, стремящейся на помощь, умеющей забыть обо всем, когда дело касалось чьих-то, что теперь называется, «прав человека». Звонки после твоего ухода продолжались еще несколько лет — от тех, кому ты помогла, а мы и не знали с папой».
С разрешения издательства «Время» мы публикуем рассказ Наталии Ким «Монолог на Немецком кладбище».
Монолог на Немецком кладбище
Весь Facebook пестрит сообщениями, мол, мир отмечает нынче День матери. В 80-х не было никаких спецдней, да, мам? Ну разве что 8 марта папа приносил цветы нам обеим, и то со всякими шуточками, нивелирующими гендерный праздник. Я тебе не рассказывала сон, я не знаю, могла ты оттуда посмотреть его вместе со мной? Он повторялся уже много раз за эти 20 лет — будто ты не умерла, а лечилась где-то в тайном месте, на островах каких-то, и про это нельзя было никому знать, но вот я получаю письмо, что ты поправилась и летишь домой, и я еду тебя встречать. Ты почему-то не удивляешься тому, как я выросла, да ладно, не просто выросла — резко постарела. Вот я сажусь за руль — ты весело комментируешь, что вот, мол, все-таки не зря ты меня учила водить еще на «копейке» в 98-м, и мы едем долго-долго домой из Шереметьева, по дороге ты все время всплескиваешь руками, поражаясь тому, как изменился город. Тебе все интересно, ты задаешь тысячу вопросов в минуту, комментируя билборды, «Москва-Сити», марки машин, одежду, собак, торговые центры… Я специально еду очень долго, потому что совершенно не знаю, как придется объяснять — почему я везу тебя не в наш дом, почему там нету папы и Ксюши, зато есть двое незнакомых тебе детей, взрослых, проблемных, совершенно чужих тебе, как рассказать, откуда они взялись и где их отец, и почему я без мужа «опять» — я же слышу это твое огорченно-досадное «опять!..». Вот мы уже на Автозаводской, и ты в очередной раз восклицаешь что-то удивленное про шлагбаумы возле арок, и мы долго паркуемся, и ты сердишься и хочешь сделать это сама, а я объясняю про то, что у меня машина-автомат, вызывая в твоем переполненном впечатлениями сознании очередной всплеск удивления и радости — надо же, как удобно! Я веду тебя в наш дом, где мы живем почти 15 лет уже, но он не твой, ты открываешь рот, а я быстро забалтываю тебя чем-то ненужным, смешным, не даю вставить слова, пока мы поднимаемся на лифте. И вот я вставляю ключ в дверь, из-за двери почему-то лает всегда молчаливый пес, которого я за всю его длинную жизнь слышала раз пять всего, и ты восторженно говоришь: «Ка-а-ак, у нас снова собака?» Я вставляю ключ в дверь — и просыпаюсь.
Я просыпаюсь с облегчением, потому что ничего не придется объяснять и чувствовать себя виноватой за все, что тебя может огорчить, но чувствую себя виноватой за это облегчение, и так было всегда, мам, ты же помнишь. Ты помнишь наши разговоры на подтекстах, твои попытки уберечь свою единственную дочь — от себя и от меня самой, мою морду ящиком в ответ и очи долу за ворованные и испорченные шмотки — тот единственный хлопок, что ты могла носить из-за псориаза, мучившего тебя десятки лет; стыренные сигареты и деньги, раскуроченную косметику, бесконечное вранье и попытку суицида напоказ; мой бешеный пубертат и то, как ты рано утром кралась за мной, выслеживая, куда, в какой подвал или на какую крышу я тащу завтрак своему возлюбленному юному уголовнику, ты скрываешься, потому что боишься спугнуть, оскорбить меня своим присутствием — в страхе, что я замкнусь совсем и сорвусь с катушек окончательно. Ты так боишься за меня, что хочешь в какой-то момент показать психиатру, но слава богу, у тебя лучшая в мире подруга, которая простым разговором без криков, укоров и рукоприкладства ставит на место мои мозги и реанимирует ощущение нужности городу и миру, и главное — тебе.
Наверное, я до сих пор стараюсь заслужить твое одобрение, потому что помню все эпизоды, когда разочарование вспыхивало в твоих глазах и оседало на дне, и помню тот последний замах, который я перехватила, потому что была уже выше и сильнее тебя, и вдруг чуть не впервые заметила удивленное уважение в ответ на слова «если ты еще раз ударишь меня, я дам сдачи». С того момента мы больше не боялись друг друга, и ты разрешила мне курить при себе, но велела ныкаться от папы. Мы завели с тобой собаку и радовались ей совершенно одинаково по-детски. Ты простила мне мой стремительный детсадовский брак и ребенка в 18 лет, хотя сама не отошла еще от смерти моей сестры. Мы успели прожить только один отличный год — когда я уже отошла от развода, а ты еще не заболела, и справили мое 25-летие так счастливо, ярко, по-родному и без всяких фиг в кармане, — с тех пор я не праздновала, мам, не пришлось. Ты всегда боялась залетевших в дом птиц, поэтому всегда стараюсь не допустить, а допустив, оставить рядом с собой, чтобы этот условный символ смерти близкого перестал быть символом, оставшись простой тупенькой синичкой, машиной для поедания сверчков, орехов и семечек, ничего страшного… Твоего ухода не предварила никакая птица, и ничто для нас с папой не предвещало, мы же так верили, что израильская медицина — это волшебство, и даже предуп реждение «если хочешь увидеть маму живой, вылетай немедленно» было также немедленно вычеркнуто из сознания, мы с папой верили не в смерть, а в то, что ну хотя бы в августе успеем еще поехать в твои любимые полтавские Шишаки. Дураки, да?..
Масштаб твоей личности и огромную глубину я, кажется, начинаю понимать только сейчас. Тут дело не столько в твоем жутком детстве, тяжелом отце и твоей искореженности, диссидентстве, «Хронике текущих событий», твоих раскопках в дневниках К.Р. или черновиках Блока, твоем иной раз кромешном одиночестве, твоем умении любить людей или ярчайшем уме и обаянии. Дело в том, что я становлюсь похожей на тебя. Мне подчас очень этого не хочется и не очень нравится, когда меня твои старые друзья называют твоим именем, а потом восклицают: ну ведь вы одно лицо, — но я не смиряюсь, а принимаю. И вот, сидя тут, на скамейке в ограде Немецкого кладбища, где тебя нет, потому что ты лежишь на горе Гиват Шауль в Иерусалиме, говорю тебе, мам: спасибо тебе за то, что ты мне дала и что я смогла взять у тебя, я не судья ни тебе, ни себе, за все спасибо, я не лучше и не хуже, просто — другая. Думаю, что ты уже это понимаешь и тебе не обидно…
Через пару лет мне будет столько, сколько тебе, когда ты умерла. Я часто из своего нынешнего возраста пытаюсь представить, была ли ты такой же, как я сейчас. Что тебя мучило, что дарило надежду? Единственное, в чем я не сомневаюсь, — это в том, что ты была абсолютно живой, когда не терзали болячки, — энергичной, стремящейся на помощь, умеющей забыть обо всем, когда дело касалось чьих-то, что теперь называется, «прав человека». Звонки после твоего ухода продолжались еще несколько лет — от тех, кому ты помогла, а мы и не знали с папой. Ты дорастила мою Ксюшу до такого момента, когда человек уже сформировался, и в ней много от тебя — в обход меня. Думаю, что тебе более-менее все там видно, так что не буду рассказывать, насколько все удалось или не удалось. В людях я так и не научилась разбираться, хожу по граблям, как по тысячу раз переложенному на Автозаводской асфальту. Езжу на Немецкое кладбище. Теперь там наших гораздо больше, ты знаешь. Продолжаю врать себе в чем-то самом главном, ну потому что страшно, а иногда потому что лень разбираться. Прости меня за те единственные твои кроссовки, которые я сперла и сразу потеряла в школе. Ты так плакала, а мне так не было стыдно. Но теперь, мам, тот стыд перешел в другое количественнокачественное, и, пока жива, буду посюжетно разбираться, приходя каждый раз к одному и тому же финалу. Помнишь, за год до того, как тебя не стало, папа написал:
Проходя по житейскому морю,
Пять сердец я разбил дорогих.
Правда, если я не разбил их,
То разбил бы четыре других.
Все равно, брат, вались на коленки
И тверди, подводя результат:
«Виноват. Виноват.
Виноват. Виноват.
Виноват. Виноват. Виноват!!!»
(«Безразмерное танго», стихи Юлия Кима).
Наталия Ким — журналист, редактор, писатель. В 1996 году окончила журфак МГУ. Работала в международном комитете Госдумы РФ, пресс-секретарем ВЦИОМа («Левада-центра»), обозревателем журнала «Континент», заместителем главного редактора журнала ElleGirl, редактором журнала Psychologies. Рассказы и стихи публиковались в «Иерусалимском журнале», журнале «Знамя», сборниках рассказов «Одна женщина, один мужчина» (АСТ, 2013), «Казенный дом и другие детские впечатления» («Время», 2019), «Счастье» («Время», 2020). Автор книг «Родина моя, Автозавод» («Время», 2018), «По фактической погоде» («Время», 2019), номинант на премию «Национальный бестселлер» (2018).
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.