Навальный в «кроличьей норе» правосудия. Владимир Пастухов о доследственной проверке как пробеле права

Мир пытается ответить на два вопроса: кто все-таки стал президентом США по итогам выборов и кто отравил Навального? Других проблем у человечества, похоже, нет. При этом как везде, кроме Белого дома, убеждены, что выборы выиграл Байден, так и повсюду, кроме Кремля, верят, что Навального отравили российские спецслужбы. Разница только в том, что Белому дому придется доказывать свою точку зрения в Верховном суде, а Кремлю ничего никому доказывать не надо, потому что он и есть высший суд. 

Стремление Навального вытащить спор с Кремлем на международный уровень, подключив к своему делу Европейский суд по правам человека, привело к всплеску активности в Москве. С заявлениями практически одновременно выступили МИД, МВД, СВР и Генпрокуратура. Нельзя сказать, что их заявления были хорошо скоординированы. МИД традиционно возмущался и угрожал, в то время как Генпрокуратура так же традиционно жаловалась на недостаточное внимание со стороны западных правоохранительных органов. Здесь не просматривается новизны. А вот пока МВД заявлял, что его сверхтщательная проверка не обнаружила никаких признаков отравления Навального и, по мнению российских врачей, у него случился острый приступ панкреатита на почве диеты для похудения, СВР сообщила, что у нее есть косвенные веские доказательства того, что Навальный стал сакральной жертвой одной из спецслужб НАТО. «Что-то у них не вяжется», — подумал Исаев-Штирлиц, заброшенный и забытый ГРУ в далеком Берлине. 

Кажется, будто в этой какофонии нет логики, но это ошибочное впечатление. Просто Кремль не ставит перед собой задачу кого-то в чем-то убедить. Смысл игры в другом: Москве важно удержать дискуссию в очень узком диапазоне «слово против слова», ведь для самого Кремля слова на войне не значат ничего, они лишь «белый шум», с помощью которого можно скрывать мысли и намерения. Вы говорите — нашли яд, мы говорим — сами его и подбросили. Вы говорите — симптомы отравления, мы говорим — нарушение обмена веществ вследствие диеты. Наше слово такое же веское, как и ваше. Что бы вы не сказали, мы скажем противоположное, потому что ваши слова ничего нам не доказывают. Чем абсурднее, тем лучше, — главное не вылететь с волшебного ковра в «правовое поле», где слова превращаются в доказательства, за которыми следует ответственность. В этой игре при повышении ставок правила не меняются. Если ваш суд признает что-то доказательством, наш суд это опровергнет и соорудит, как Авраам, свои собственные доказательства из ничего. 

Это замкнутая система, она практически непробиваема до тех пор, пока не случается Нюрнберг или Гаага, где создается специальная юрисдикция, в которой можно сделать авторизованный «фактчекинг». Казалось бы, Кремль еще долго может спать спокойно и плевать с высоты Спасской башни на логические неувязки и нестыковки фактов. Но на каждую старуху есть своя проруха. У системы обнаружилась скрытая уязвимость, так сказать, камушек в ботинке. И где?! В работе собственного корявого и косорукого следствия. В рамках принятых правил игры единственной возможностью для любого факта стать доказательством и, соответственно, для любого подозрения стать обвинением является признание их таковыми российским следствием и судом. Казалось бы, какие тут волнения, — полностью зависимое и управляемое из Кремля правосудие никогда ничего подобного не сделает. Но есть одна проблемка — у этой послушной и полностью управляемой системы имеются «вшитые» в нее конституционные рудименты, что-то вроде скрытого от посторонних глаз либерального хвоста на копчике. Я бы назвал это остаточным конституционным атавизмом правосудия. 

Несмотря на то, что в России уже более десяти лет существует неототалитарный авторитарный режим, Кремль не может полностью отказаться от внешних атрибутов демократии. Прежде всего потому, что Москва должна говорить с Западом на равных: мы ж цивилизация, а не просто так. Иначе как Путин выйдет и скажет: это вообще меня не касается, все решает российский суд, как известно, самый справедливый в мире. И вот в эту систему правосудия, прогнившую до самого дна, с 90-х оказались «вписаны» определенные конституционные права как для подозреваемого или обвиняемого, так и для потерпевшего по уголовному делу. Из-за этих, в общем-то ничтожных, попираемых нещадно полицейским сапогом прав и разгорелся весь сыр-бор, из-за них ломается вся комедия с невозбуждением уголовного дела по факту попытки отравления Навального. 

Если открыть дело по заявлению Навального, то он, какой ни есть, а все-таки потерпевший, что уже само по себе унизительно для Кремля. Но бог с ним, с унижением, с лица воду не пить, гораздо хуже то, что у него автоматически появляется пусть и весьма ограниченный, но строго формализованный набор прав. Он может, например, знакомиться с определенным числом следственных документов, среди которых постановление о возбуждении самого дела, сведения о составе следственной группы (какая прелесть в контексте действующего «Акта Магнитского»), постановления о назначении экспертиз и результаты этих экспертиз, в том числе токсикологических, ну и еще кое-что по мелочи. Помимо этого, Навальный как потерпевший получил бы право подавать многочисленные ходатайства, которые нельзя отклонить, просто послав его эротически-познавательным маршрутом, а придется в каждом случае подробно (точнее — мотивировано) объяснять, почему именно он этим маршрутом должен идти. Но и это не все: будучи посланным, он может пойти не туда, куда послали, а в суд, и морочить там голову своими бесконечными жалобами, на каждую из которых формально надо-таки мотивировано отвечать. При этом, зная Навального, можно ни секунды не сомневаться, что на каждый отказ последует прямиком обращение в Европейский суд по правам человека, и вся эта грязная история окажется на рассмотрении пока признаваемой Россией международной инстанции. Да легче из ЕСПЧ по-быстрому уйти, чем это терпеть. 

Но даже и это все не главное. Главное в том, что любые документы, как бы мало их ни было, полученные Навальным как потерпевшим, это уже не слова, а доказательства, авторизованные самой системой. Это плацдарм, зацепившись за который, при условии сохраняющегося общественного внимания, — чего-чего, а уж этого Навальный обеспечит «по самое не хочу», — систему можно начать терзать не по-детски. От сегодняшней нагловатой наступательной позиции очень скоро мало что останется, и Кремлю, как и в «деле Магнитского», придется уйти в оборону. Вот и получается, что основной фронт сегодня проходит именно по линии открытия-неоткрытия уголовного дела. А как вот его на самом деле можно не возбуждать? Тут мы и подходим к самому интересному. Вроде бы никак, но оказывается, есть хорошо отработанный метод. За долгие годы путинских конституционных контрреформ в уголовно-процессуальном законодательстве были прорыты многочисленные «кроличьи норы», в одну из которых и угодил Навальный. 

Фирменная фишка современного российского уголовного процесса состоит в том, чтобы вывести следствие из конституционного поля, сделав его невидимым как для потерпевших, так и для подозреваемых и обвиняемых. Допустим, Конституция и действующее законодательство обеспечивает и тем, и другим определенный набор прав на этапе следствия. Но если следствия нет, то и прав нет. Значит, надо изобрести юридического кота Шредингера, когда следствие вроде как идет, но одновременно его как бы нет, а на нет, как говорится, и прав нет. У этого кота есть имя — доследственная проверка. По замыслу доследственная проверка — вещь безобидная. Это должна быть короткая и сугубо формальная процедура, целью которой является установление «данных, которые указывают на признаки преступления». Есть такие данные — надо возбуждать уголовное дело и начинать следствие, нет данных — в просьбе о расследовании может быть отказано. Тут главное не путать данные о признаках с самими признаками — в этом вся соль. 

Поясню на примере. Некто пишет, что ему приснился сон, что его отравили, и на этом основании он просит возбудить уголовное дело. В рамках доследственной проверки будет установлено, что поскольку это был только сон, то данных, указывающих на наличие признаков преступления, не имеется, расследовать нечего и в возбуждении уголовного дела должно быть отказано, и это будет правильно. Совсем другое дело, если кто-то пишет, что он полагает, будто его отравили, в связи с чем он три недели пролежал в коме в больнице. Тут никакой доследственной проверки в принципе не нужно, потому что данные, которые свидетельствуют о возможном наличии признаков преступления, налицо (в случае Навального в прямом смысле слова — в виде трубок аппарата ИВЛ). Были там уже на самом деле признаки преступления или нет, не решает доследственная проверка — это исключительная компетенция следствия. 

В чем «схема»? В подмене следствия доследственной проверкой. Это одна из тех милых вещей, которые Генри Резник очень метко называет «процессуальным хулиганством». Все то, о чем сегодня так браво рапортует МВД (сотни проверок, десятки экспертиз, взмыленные сыщики, допросившие тысячи свидетелей), оно просто не имеет право делать в рамках доследственной проверки — это исключительная компетенция следствия. Либо они не должны эти проверки проводить, либо они должны все это осуществлять в рамках возбужденного уголовного дела как следственные действия, обеспечив Навальному реализацию предусмотренных Конституцией и уголовно-процессуальным законом прав. Третьего не дано, все остальное — чистой воды мошенничество. Это азы права, уровень первого курса юридического вуза, но в стране, где в основном проживают лица с пониженной правовой ответственностью, этот фокус легко сходит с рук. Особенно если это тренированные мозолистые руки наперсточника. 

Навальный отнюдь не первый, кто провалился в эту «кроличью нору». Она до отказа набита объегоренными (не подумайте плохого) жертвами российского правосудия. А всего-то трюк выстроен на небольшой «дыре» в законе — по-научному «пробел права». Эта дыра возникла не сама по себе, ее проколупали вполне сознательно, чтобы спустить воздух из уголовного правосудия. Закон не определяет четко границы доследственной проверки, ограничившись указанием на общий принцип. Это дало возможность российским правоохранительным структурам раздуть муху (доследственную проверку) до размеров слона, а слона (следствие) упаковать как моську. Благодаря такому нехитрому приему как потерпевшие, так и подозреваемые (в зависимости от конкретного дела и конкретной политической заинтересованности Кремля) оказываются напрочь отрезаны от своих конституционных прав и наблюдают за расследованием касающихся их уголовных дел в качестве зрителей из партера, если не из другого, более влажного места. 

вот такую:

Эта практика, как в целом, так, в частности, и в деле об отравлении Навального, является откровенно неконституционной. В нормальной ситуации Конституционный суд давным-давно должен был бы ее устранить. Для этого стоило бы рекомендовать законодателю строго и внятно ограничить рамки доследственной проверки целями, прямо указанными в уголовно-процессуальном законе (установление данных о признаках преступления, а не установления самих признаков преступления), обеспечив таким образом защиту конституционных прав граждан. Или распространить эти конституционные права на саму стадию доследственной проверки, предоставив гражданам, — потерпевшим, подозреваемым или обвиняемым — на этой стадии те же возможности, которые по закону у них есть на стадии следствия. Но, похоже, Конституционный суд сегодня не столько думает об устранении пробелов в законе и праве, сколько опасается устранения себя самого из правовой реальности. Это во многом объясняет широкой читательской аудитории смысл и направленность затеянной реформы Конституционного суда. Государство заботится, чтобы Конституционный суд не отвлекался на такие пустяки, как дело Навального.