Значение этого часто употребляемого слова плавает где-то рядом с нами, как толстая ленивая рыба в мелком и тесном водоеме.
Я, как и все, слышу или читаю это свистящее, как дидактическая розга, слово на протяжении всей своей жизни.
В детстве, конечно, особенно часто.
«Не трусь, мой хороший, не трусь», — приговаривала мама, когда на кухне намыливала мне голову, а я, склонившись над эмалированным тазом с некрасиво облупленными краями, начинал заранее повизгивать в предвкушении неизбежного проникновения едкой пены в глаза.
«А ну не будь трусом!» — отрывисто говорил отец, под аккомпанемент моего панического рева сталкивая меня на санках с довольно крутой и высокой горки.
«Если не будешь трусом, дашь ему сдачи! Но только сам!» — безжалостно говорил старший брат-девятиклассник, когда я позорно прибежал к нему жаловаться на обидчика Витьку Леонова, больно ударившего меня обледеневшей колючей варежкой по губе, да так, что пошла кровь.
«Ну, ты трус!» — презрительно говорил мне друг Смирнов, когда я решительно и, разумеется, позорно отказался прыгать с крыши дровяного сарая со старым маминым зонтиком в качестве парашюта. Сам-то он, конечно, не прыгал, а в беззаветные герои выдвинул меня, мотивируя это тем вроде бы рациональным обстоятельством, что я — легче. Он не прыгал с зонтиком с сарая. Но он трусом, конечно, не был. Трусом был я.
«Что? Трусишь?» — презрительно говорил хулиганистый Валера Кирнос, когда я наотрез отказался вместе с ним разбить камнями окна на веранде Сергея Александровича Фомина про прозвищу Помещик за то, что упомянутый Фомин однажды надавал крепко ему по шее за кражу яблок с его участка.
«Трус!» — резко, как выстрел, прозвучало из уст Борьки Никитина, когда я под предлогом срочно выдуманной мною болезни печени (заимствовал из разговоров взрослых) уклонился от коллективного поедания зажаренных на костре дождевых червяков.
Я хорошо помню, как я ненавидел и презирал самого себя за многочисленные постоянные проявления трусости, как я мучительно и не очень-то успешно боролся с ними. То есть с ней, с трусостью.
Главный пафос детского, по крайней мере мальчишеского, опыта — это неравная изнурительная борьба с трусостью, преодоление трусости, что бы это ни значило в каждый отдельно взятый момент. И все это, разумеется, — рудиментарные проявления древнейшей практики инициаций.
К генетическим воспоминаниям об инициации, кстати, восходят также и хорошо знакомые многим из нас кошмарные сны о том, что нам в нынешнем нашем возрасте и социальном статусе по какой-то причине необходимо срочно сдать экзамен по алгебре за девятый класс средней школы.
И мы все преодолевали трусость. Как могли. И я преодолевал. Как умел.
В сугроб с крыши гаража прыгал? Прыгал. По перилам на заднице съезжал? Съезжал. Руку бритвой резал? Было такое. По деревьям лазил? Ну а как же! С дерева я однажды все-таки сверзился, причем не куда-нибудь там на травку, а непосредственно на довольно острую и довольно жесткую спину козы Наташи. Но зато в те моменты я трусом не был.
Был, правда, придуман нами однажды и еще один способ преодоления трусости, такой, с позволения сказать, аттракцион, о котором я стараюсь вспоминать как можно реже. Когда нам было лет по одиннадцать, мы залезали под железнодорожную платформу, ждали, когда у платформы остановится очередная электричка, и пока она стояла, мы быстро, гуськом пробегали между ее колесами. Этим постыдным воспоминанием я до поры до времени не делился ни с кем, даже с близкими друзьями и любимыми девушками. Не говоря уже о родителях.
Но тогда это было для нас нормально. Трусами мы не были, ура.
Трусость мы считали исключительно детским качеством. Ведь говорили же: «Что ты трусишь, как маленький!» Ведь говорят же так и до сих пор!
Взрослые трусами не бывают, казалось нам. Ага, как же!
Я, конечно, слышал в разговорах взрослых такие странные конструкции, как «Ой, я такая трусиха! Когда я вижу таракана, я почти теряю сознание!» или «Он такой трус! Даже не выступил на собрании в поддержку нашего предложения, хотя на словах поддерживал и расхваливал!»
Но все равно трусость долгое время ассоциировалась с детством, со слабостью — прежде всего физической.
Аристотель связывал трусость с недостатком уверенности. Противоположностью трусости, то есть избытком уверенности, Аристотель считал безрассудство, а «золотая середина», то есть храбрость, характеризовалась балансом уверенности и страха.
Это так, но антонимами все равно считаются «трусость» и «храбрость». Меня слово «храбрость» почему-то уводит в сторону фольклора, в сторону былинных героев и богатырей, а я, размышляя или рассуждая на эти темы, чаще употребляю слово «отвага». Особенно в таких словосочетаниях, как «интеллектуальная отвага» или «творческая отвага». Вот что на самом деле противоположно трусости. Вот что на самом деле есть искомый результат борьбы с ней и ее преодоления.
Нравственной, интеллектуальной, культурной трусостью, свойственной человеку вроде бы взрослого мира можно считать инерционность мышления, конформизм, традиционализм, культ авторитетов, иррациональный ужас перед новым, перед непонятным, перед «другим».
Впрочем, все перечисленное — это ведь, в общем, тоже не вполне взрослые качества. Это же в принципе детство и есть. И мы в свои детские годы были, конечно, правы в своей уверенности, что трусость – это свойство исключительно детское.
Трусость взрослого человека — это нежелание взрослеть, это ужас перед развитием и ответственностью.
«Взрослая» трусость может выглядеть и часто выглядит примерно так, как это описано в одной из записной книжек Лидии Яковлевны Гинзбург:
«Икс, собираясь выступать с докладом о “социальных корнях формализма”, говорит: “Надо иметь мужество признаваться в своих ошибках”. Б. сказал по этому поводу: “Я перестаю понимать, чем, собственно, мужество отличается от трусости”».
И правда! Подобным «мужеством» в определенной среде принято считать готовность к предательству собственных убеждений и к саморазрушению собственных репутаций в угоду «текущему моменту», «политической целесообразности» и всему прочему, что у них пышно квалифицируется как «вызовы времени».
Интересно, что когда нравственная и умственная трусость не только поощряется, но и культивируется государственными институтами, обществу в порядке компенсации навязываются именно такие представления о мужестве или мифологические атрибуты всяческого «геройства» и «мущинства», декорированных елочным обилием воинственных цацек и звенящих от внутренней пустоты слов.
А мне очень хочется надеяться на то, что я хотя бы чуть-чуть усвоил слова моей мамы, ласково говорившей мне, когда она намыливала мне, четырехлетнему, голову над эмалированным тазом с облупленными краями : «Ну, не трусь! Не трусь, маленький! Немножко пощиплет, зато потом будешь у меня чистый-чистый».
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.