Фото: Владимир Андреев / ТАСС
Был когда-то такой советский пропагандистский еженедельник, который назывался «Новое время». Он пережил и саму советскую власть, а в годы перестройки, гласности и еще сколько-то лет после этого успел побывать одним из активных проводников прогресса, свободы и всего такого прочего.
И редакция его на протяжении очень долгих лет располагалась в одном и том же месте — на Пушкинской площади, рядом с кинотеатром «Россия».
На крыше редакции название журнала горело нарядными красными буквами. Это было привычно и практически не замечалось.
Однажды мы с приятелем шли мимо, и он, толкнув меня в бок и указав пальцем в сторону неоновой надписи на крыше, сказал: «Посмотри!» Я посмотрел. Последняя буква, то есть буква «я», не горела. Поэтому название журнала читалось как «Новое врем».
«Врут, но хотя бы что-нибудь новое», — философски заметил приятель. «Да и вряд ли такое уж особенно новое, — ответил я. — Так что и тут они скорее всего врут». И мы пошли дальше.
Один из столь же проклятых, сколько и вечных вопросов: почему здесь и теперь так много, так постоянно, так самозабвенно, так сладострастно врут? Врут, никого и ничего не стесняясь. Врут, ничуть не смущаясь, когда их ловят на отъявленном вранье? Почему ложь наряду с воровством и коррупцией стала почти официально узаконенной нормой социальной жизни?
И скажу сразу, что всякие новомодные словечки вроде «постправды» что-нибудь, возможно, и означают, но уж точно ничего не объясняют.
Многим из нас в силу нашего неистребимого и все-таки отчасти душеспасительного благодушия все время кажется, что прежде такого не было, что это примета именно нынешнего времени, а стало быть это в принципе излечимо.
«Может быть, может быть», — думаю и я с определенной долей надежды, но, если честно, без особой уверенности.
Раньше было по-другому, да. Не то чтобы не врали. Еще как врали. Вранье было столь же тотальным, сколь тотальным было и само государство, заполнявшее собою, как газом, все щелочки, трещинки и дырочки общественной и даже повседневной жизни. Но вранье — а мы имеем в виду прежде всего вранье, так сказать, официальное — носило скорее ритуальный характер. В поздние советские годы, то есть в годы моей молодости, между теми, кто врал, и теми, кто кивал в такт этому вранью, существовала некая негласная конвенция: мы делаем вид, что говорим вам правду, а вы делаете вид, что верите. Большего и не надо. Вы, главное, кивайте, не отвлекайтесь, не ерзайте и не пяльтесь по сторонам. А если не можете удержаться от зевоты, прикрывайте хотя бы рот рукой. И вообще следите за выражением лица.
Вранье тех лет было по-своему честнее. Как минимум потому, что существовала обязательная для всех и каждого государственная идеология, официально объявленная единственно верной.
Поэтому все, что ей соответствовало, было правдой. А все то, что от нее отклонялось, было ложью. Поэтому в официальном дискурсе существовали такие понятия, как «лженаука», «лжеучение», «псевдодемократия» и «так называемые права человека».
Поэтому неопровержимой правдой служили такие заветные откровения, как «народ и партия едины», «планы партии — планы народа» и «экономика должна быть экономной». Такую правду никому даже не приходило в голову оценивать с точки зрения степени ее правдивости и вообще признавать за ней статус высказывания. Так называемый план содержания там как бы и не предполагался. Это были привычные и неизбежные, как известные надписи на бетонных заборах строительных площадок, элементы агитпроповского ландшафта.
Поэтому главная газета страны, вравшая напропалую, вравшая, как сорок тысяч братьев соврать не могут, называлась «Правдой».
Поэтому население со школьных лет учили как бы правдивости, учили говорить «правду».
«Скажи, кто написал на доске эту гадость? Кто обломал сирень в школьном дворе? Почему ты опоздал на урок? Не ври про будильник. Говори правду. Кто подбил вас на коллективный прогул урока? Кто зачинщик? Не молчите! Не поддавайтесь ложно понятому чувству товарищества. Настоящее чувство товарищества не в том, чтобы покрывать дурные поступки, а в том, чтобы честно сказать правду». «Правда» в общем-то так или иначе сводилась к более или менее вульгарному стукачеству.
В соответствии с книжками про пионеров-героев, которыми нас до отвала кормили в нашем школьном детстве, «говорить правду» также требовали и в гестапо. Например, правду о том, где зарыто знамя пионерской дружины и под какой половицей в сарае спрятана книга «Как закалялась сталь». Но там как раз эту самую «правду» было необходимо всячески скрывать. Даже если тебя пытали. Ну, а напоследок полагалось выкрикнуть в лицо фашистским палачам какой-нибудь эффектный слоган или спеть первый куплет «Интернационала».
Очень люблю уморительную историю про двух моих приятелей. Они между собой дружат с самого детства, — они выросли в одном дворе, и их родители тоже дружили между собой.
Однажды, когда им было лет по десять, они как-то по-крупному нашкодили. Кажется, скинули с балкона пакет молока, упавший и брызнувший во все стороны прямо перед носом соседа, успевшего их заметить и узнать.
И вот их родители, собравшись вместе, поставили этих преступников перед собой, как лист перед травой, и учинили им строгий допрос:
«Нам просто интересно, кто из вас это придумал. Ну, скажите. Сумели нашкодить, умейте и признаваться. Саша! Ну-ка, скажи, чья эта идиотская и к тому же опасная идея?»
«Я ни за что не выдам своего товарища!» — гордо заявил юный герой Саша.
Это в детстве.
А потом: «Расскажите нам правду о том, как вы вместе с Петровым, Пилипенко и Коганом готовили покушение на руководителей нашей партии. Не отпирайтесь: органам все известно. Говорите правду».
И под грузом неопровержимой логики гражданина следователя, подкрепленной некоторыми специальными средствами дознания, люди говорили правду. И про себя, и про своих сослуживцев, и про соседей, и про близких друзей, и про жен, и про братьев и сестер. Правду, ничего кроме правды. Ведь правду говорить легко и приятно, правда же, Михаил Афанасьевич?
Правда всегда высоко ценилась в нашей стране. Так что не надо, пожалуйста, клеветать, очернять, искажать, отождествлять, принижать роль и переписывать историю.