Давно уж замечено (да и я сам неоднократно об этом что-то такое писал и говорил), что мы живем в фольклорном пространстве.
Мы — помимо собственной воли и собственных намерений — все время обнаруживаем самих себя то внутри анекдота, то — матерной частушки, то — старой доброй волшебной сказки из далекого блаженного детства.
В недавние дни, например, под влиянием различных веселых картинок, где завершившаяся наконец серия изнурительных мероприятий по всенародному одобрению обнуления осуществлялась то на сосновом пеньке, то в ольховом дупле, то в барсучьей норе, то в избушке на курьих ножках, в голове все время вертелось:
Сяду на пенек,
Отдам голосок.
Мы, кажется, уже обживаем кое-как это фольклорное пространство, мы развешиваем по его кривым стенам фотографии родственников, расставляем скромную и шаткую мебель, чего-то там жарим и варим, чего-то даже и едим, и пьем чего-то там.
Но привыкнуть трудно. И правильно — привыкать не надо, это не навсегда.
В наши, скажем так, удивительные дни многие из нас почти разучились поражаться или ужасаться, застигнутые врасплох очередными новостями. Потому что каждая новая весть плотным снежным комом сваливается на голову, и мы, как можем, увертываемся от нее, не успев толком осознать предыдущую. И это, конечно, плохо — это тревожный признак эмоционального оцепенения, блокирующего волю к сопротивлению. Похоже, что именно этого от нас и хотят.
Чтобы спастись в этом изувеченном пространстве, надо всеми силами сохранять способность к изумлению. Надо удивляться. Удивляться изо всех сил, пусть даже и последних.
На свойстве удивляться основано много чего. Восприятие искусства, например. Произведение, которому мы не удивляемся, это плохое произведение.
Относительно недавно, в самом начале нынешнего года, я был необычайно удивлен, узнав, что великому Федерико Феллини исполнилось сто лет.
«Надо же! — удивленно подумал я. — Я дожил до столетия Феллини, самого молодого и живого в смысле восприятия жизни из известных мне кинохудожников ХХ века».
Он всегда казался мне постоянно удивленным, каким бывает только очень чувствительный ребенок. И этой своей удивленностью и завороженностью жизнью он безжалостно заражал других.
То, что он какое-то время назад физически умер, меня, конечно, огорчило, но не поразило: молодые тоже умирают.
А вот сто лет! Моему современнику! А я ведь так молод! Это и правда поражает.
«Если на Святой Руси человек начнет удивляться, то он остолбенеет в удивлении, и так до смерти столбом и простоит». Это слова Салтыкова-Щедрина, великого проницателя в самую суть устройства российской жизни и абсолютного чемпиона по индексу цитирования. И это тот редчайший случай, когда я с ним не соглашусь.
Без удивления, мне кажется, — никак невозможно.
Мы обязаны удивляться сами. Мы обязаны удивлять других, удивлять друг друга…
Уже давно, неким летом начала 80-х годов прошедшего столетия, мы с женой и нашей маленькой дочкой жили на даче в Подмосковье.
На дачном участке был колодец. Вода из него извлекалась посредством электронасоса. Однажды, в середине лета, дачная хозяйка решила, что пора этот колодец почистить, для чего наняла пару специальных, приспособленных к этому делу мужиков.
Очистительный процесс выглядел таким образом. Один из «чистильщиков» посредством длинной лестницы спускался внутрь. Второй опускал к нему вглубь колодца ведро на длинной веревке. Первый наполнял ведро всякой тиной и прочей дрянью, после чего его напарник вытаскивал ведро наружу, выливал из него вот это все и снова опускал в глубину пустое ведро.
Трехлетняя дочка, разумеется, вертелась тут же. Интересно же! Да и мне, признаться, было интересно, как бывает интересно городскому гуманитарию наблюдать за любой деятельностью вне круга его привычных бытовых событий и телодвижений.
В какой-то момент ведро, вынимаемое из колодца, сорвалось с веревки и со страшным грохотом, существенно усугубленным специфической колодезной акустикой, ухнуло вниз.
В ожидании неизбежной, как мне казалось, вербальной реакции того, кто был внизу, я рефлекторно зажал нежные дочкины уши.
Но нет! Из глубины колодца гулко донеслось: «Ну ты, Толян, меня удивил!»
Психологически-то это понятно. Человек, в рутинном течении жизни изъясняющийся исключительно матом, в сверхштатных ситуациях и слова ищет небывалые.
Но «удивился» не только тот, на чью голову звонко сверзилось ведро. Необычайно удивился и я, потому что ожидал совсем, прямо скажем, другого.
Способность к удивлению — это иммунитет против инерции, против привыкания к социальной и культурной патологии.
«Ворованный воздух». Лев Рубинштейн о «театральном деле»
Приятель сказал мне пару лет тому назад:...
Удивление — хоть приятное, хоть неприятное, — это реакция на выход из ряда, на выпадение из привычного хода вещей, на неожиданный зигзаг течения времени, на нарушение инерции, на отклонение от того, что мы привыкли считать нормой — нравственной, эстетической, грамматической, любой.
Все, что происходит вокруг нас, как будто бы направлено на некую убийственную сверхзадачу — отучить нас удивляться. Чему угодно. Вообще.
Но этого нельзя допускать.
«Ты что, все еще чему-то удивляешься?» — с тонкой улыбкой говорит мне умный и, по собственному ощущению, все понимающий в этой жизни приятель.
«Да, — отвечаю я ему. — Я все еще чему-то удивляюсь и сколько смогу намерен удивляться и впредь. А когда я перестану удивляться, то прошу — перестань со мной разговаривать. Потому что это уже буду не я, а кто-то другой».
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.