Интересными бывают сны. Особенно те, что снятся под утро. Особенно те, где преобладает не столько событийная или визуальная, сколько вербальная составляющая. Ну, по крайней мере для меня, вербального человека, это безусловно так.
Примерно месяца полтора тому назад во сне я держал в руках книгу, которая называлась «Как пережить искусство». Перевод — хорошо запомнил — с английского. На ее обложке почему-то была схематически изображена классическая парковая девушка с веслом и, конечно же, — в соответствии с общепринятым и неизбежным в наши дни бледноватым юморком — с медицинской маской на нижней половине лица. Примета, так сказать, времени. О том, что там было внутри, и о том, кто ее автор, спрашивать не надо, это бессмысленно. Сказал же: «Во сне!» Да и вообще — забудем об этом. Тем более что к этой приснившейся мне книжке мы больше не вернемся. По крайней мере в этот раз.
И вспомнил я об этом лишь потому, что той же самой ночью мне приснился какой-то бурный спор, одним из участников которого был я сам, а вторым — какой-то молодой человек, чьи имя и фамилия были мне вовсе не известны, и вообще я не знал о нем ничего, кроме того, что он мой самый близкий друг. В этом сне, кстати, и я тоже был совсем молодой человек. Во сне так часто бывает, сами знаете.
Этот мой ближайший дружок в пылу спора, не помню да и неважно на какую тему, сказал в какой-то момент: «И запомни раз и навсегда, что метафора не имеет обратной силы».
Мучительно задумавшись над ускользающим смыслом этой эффектной, но не вполне ясной фразы, я не нашел в сложившейся ситуации ничего более уместного и своевременного, чем немедленно проснуться, что и сделал.
Однако фразу про метафору и ее якобы утраченную обратную силу я зачем-то запомнил, и уже некоторое время она оттягивает мне карман, не находя себе достойного применения.
Зачем-то я об этом думаю. С одной стороны, думаю я, как это не имеют, когда еще как даже имеют они, то есть метафоры, обратную силу. Не в мире ли материализованных метафор мы с вами живем. Не они ли, самые, казалось бы, сверхъестественные метафоры, прямо на наших глазах оборачиваются рутинной повседневностью, вроде того, как в волшебных сказках лягушонки в коробчонках с завидной непринужденностью превращаются в сексапильных царевен, а потом — обратно.
Не так давно некто, обозначивший самого себя как убежденного государственника, — то ли в комментариях, то ли даже в личном сообщении, — написал мне что-то такое наподобие того, что я, видите ли, из тех, кто отрицает само государство и мечтает — тайно или явно — уничтожить его вообще.
«Да нет вроде, — ответил я ему насколько смог кротко. — Я вполне признаю необходимость государства. Просто я за то, чтобы оно знало свое место».
После слова «место» я чуть было не прибавил распространенную в речевом обиходе идиоматическую формулу «у параши». Но не прибавил. Не из какого-то особенного почтения к государству и его институтам, а потому что именно в этот момент я понял, что государство — это та самая параша, в общем-то, и есть.
Для классического арестанта, вечного и непреклонного «оппонента» любого государства, «место у параши» — это, естественно, место позорное, означающее самый низкий социальный статус в соответствующем сообществе. Именно потому, что параша — это и есть, пусть даже не осознанная и не отрефлексированная, метафора государства.
И по той же самой причине в контексте этой развернутой, не слишком почтительной, но такой, в общем-то, прилипчивой метафоры, «место у параши» для определенного и весьма, надо сказать, распространенного типа людей — для патриота-государственника, для казенного телепропагандиста, для чиновника, встроенного в «систему» вместе с руками, ногами и головой, — означает место поближе к начальству, поближе к самой сердцевине государства, то есть место самое заветное и самое вожделенное.
Такая вот в момент диалога с моим заочным обличителем возникала сама собой метафора, которая имеет еще какую обратную силу.
Но я все же не стал говорить ему про парашу и про место около нее.
Нет, — ответил я ему, — не хочу я разрушать государство. Да и если бы даже захотел, то не смог бы. Я просто хочу, чтобы государство в жизни современного человека занимало бы свое скромное место. А его, государства, необходимость я осознаю полностью. Точно так же, как я признаю важность и необходимость, например, унитаза.
Эх, все-таки не удалось мне слишком далеко отъехать от «параши», от этой навязчивой метафоры, несмотря на безусловно заметную цивилизационную дистанцию между парашей и ее ближайшим родственником — безусловным достижением и одним из убедительных и наглядных свидетельств неостановимости прогресса, как технического, так и общегуманитарного.
Да, я безусловно признаю важность и даже необходимость этого достижения цивилизации. Но это мое безоговорочное признание вовсе не означает, что упомянутое достижение необходимо устанавливать на самом видном и почетном месте нашего жилища и украшать его цветами, государственными флагами и портретами обеспечивающего его бесперебойную деятельность персонала. Он, то есть унитаз, — как и государство, — вовсе не для этого, он для другого.
И поэтому крайне желательно, чтобы он располагался где-нибудь в сторонке, а не в непосредственной близи от тех мест, где протекает «негосударственная» жизнь — как можно дальше от обеденного стола, за которым едят и пьют вино, от кухни, где готовят еду и варят кофе, от кровати, на которой спят и зачинают детей, от детского манежа, от книжных полок, от ящика с игрушками, от письменного стола, за которым, — если, конечно, повезет, — иногда при определенных усилиях рождаются не вполне бесполезные мысли и сочиняются более или менее сносные тексты.
Вот и с необходимым в хозяйстве государством дело обстоит приблизительно так же. Оно просто должно знать свое место. Это, впрочем, касается обществ, позиционирующих себя как современные и цивилизованные. В тоталитарных обществах унитаз (это в лучшем случае, а гораздо чаще — просто дырка в полу) располагается не просто в каждой комнате, но в самой ее середине.
Мысль вроде бы совсем не хитрая и совсем очевидная.
Но для патриота-унитазопоклонника эта метафора не то чтобы даже не убедительна, но и скорее всего обидна. И между таким малоуважаемым (хотя и необходимым) предметом и Государством (именно так, с прописной буквы), которое надо чтить, уважать и которому надо приносить жертвы, в том числе и человеческие, в его представлении никакой связи не только нет и быть не может, но и вообще оскорбительна подобная связь.
Как это можно сравнивать! Что это за глупая и оскорбительная метафора, которая служит лишь очередным свидетельством … этой, ну, как ее, ну как это там у них называется… а, вот, «русофобии».
Ничуть, по-моему, не глупая и ничуть не оскорбительная эта метафора. А очень, по-моему, наглядная и даже поучительная. И имеющая к тому же обратную силу. И эту нечистую силу мы ощущаем на себе уже бог знает которое десятилетие.
Вот ведь, куда нас занесло. А началось-то ведь с какого-то дурацкого сна. Всего лишь сон. Дурацкий сон. А сколько дум (Бом! Бом!) наводит он.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.