Задержания, аресты, обыски, суды, приговоры, этапы, свидания в колонии, встречи после «звонка» — все больше и больше эти ранее незнакомые реалии становятся бытом и нормой нашей жизни. Число фигурантов уголовных дел из числа близких и просто знакомых людей или людей, которые становятся знакомыми и близкими, растет за эти 20 лет в стремительной прогрессии.
Если раньше в разговоре с родственниками фигуранта очередного безумного уголовного дела можно было услышать: «А мы думали, что следствие, суд разберутся, и вот видим, что нет», то теперь все чаще слышишь: «Да, вот пришли и за нами».
Наша беда, конечно, в незнании и в беспамятстве. Отсюда у многих из нас ощущение, что все, что происходит, это как будто бы впервые. А на самом деле, все подобное уже было и хорошо бы знать о том, как это случалось с другими, чтобы быть чуть-чуть готовым к тому, что может произойти с тобой.
Наверное поэтому у издателей и читателей в последние годы так востребованы мемуары.
В ряду этих мемуаров — книга Аллы Подрабинек «И край света в придачу», вышедшая в издательстве «Время» в серии «Непрошедшее время». Название серии как нельзя лучше отражает текущий момент.
Алла Подрабинек описывает свою жизнь и жизнь мужа, известного диссидента Александра Подрабинека, в конце 70-х годов в ссылке в Сибири.
В 1978 году на Западе вышла его книга «Карательная медицина». Подрабинек, один из основателей Рабочей комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях, приводит в книге множество случаев использования карательной психиатрии в СССР.
Книга была представлена Международной Амнистией как один из программных документов на международном конгрессе психиатров в 1977 году в Гонолулу. Ответ Москвы был предсказуем: против Александра Подрабинека было возбуждено уголовное дело по статье 190-прим УК РСФСР («Распространение измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй»). Его приговорили к пяти годам ссылки — была такая мера наказания в Уголовном кодексе — и отправили в поселок Чуна в Иркутской области.
Там же ранее отбывал ссылку Анатолий Марченко с женой Ларисой Богораз.
Понимаю, что многим эти славные имена уже не так знакомы, как были они знакомы нам и тем, кто интересуется историей диссидентского движения.
Но поскольку сегодня история нашего отечества во многом повторяется, опыт жизни советских инакомыслящих становится все более и более полезным.
Начинается книга, как история любви: в конце февраля 1979 года Александр Подрабинек позвонил из ссылки своей невесте Алле, предложил ей руку, сердце и «край света» в придачу. Вот туда в поселок Чуна на «край света» она и отправилась. Очень быстро молодоженов перевели на другое место ссылки — в Якутию, в поселок Усть-Нера.
Через два года, летом 1980-го Подрабинек был арестован снова.
Алла Подрабинек подробно и с юмором рассказывает о том, как счастливо прожили они чуть больше двух лет в суровом северном краю с новорожденным сыном. Счастливо прожили, пока в дом не нагрянули с очередным обыском и Александра не увезли в Якутск для следственных действий и предъявления обвинения. Судили Подрабинека в том же поселке Усть-Нера, по «месту совершения преступления».
Судили за «антисоветскую агитацию и пропаганду», которая выразилась в том, что он якобы продолжал работать над уже вышедшей на Западе книгой «Карательная психиатрия»(не абсурд ли?).
Срок — три года лагерей общего режима. Полтора года неотбытой ссылки пересчитали три к одному и приплюсовали к сроку. В итоге получилось: три года, шесть месяцев, тринадцать дней. Отбывал Подрабинек срок в поселке Большая Марха под Якутском.
С разрешения издательства «Время» мы публикуем два отрывка из книги «И край света в придачу» с небольшими сокращениями: о том, как встречали Новый год в ссылке, как собирали передачи в тюрьму в 80-х годах и как добивались свиданий с арестованным мужем, если нельзя, но очень нужно…
ГЛАВА 12. ЕЛОЧКА И «МАЛЫШ». ОБЫСК
А между тем до Нового года оставалось всего несколько дней.
Это был наш первый семейный Новый год. Ужасно хотелось елку! Но какие там елки… Они там просто не растут. Там вообще деревья не растут, а если они и есть на предсопниках, так вьюном стелются по земле, маленькие и кривенькие.
За окошком была полярная ночь, северное сияние, и мороз доходил иногда до минус шестидесяти по Цель сию. Впрочем, я из дома все равно не выходила.
Каждый вечер Саша приходил с работы очень похожий на Деда Мороза. Входил в дом в клубах белого пара. У него была ярко-красная пуховая куртка, а борода и брови обмерзали по дороге и сплошь были покрыты маленькими белыми сосульками. Ресницы превращались в толстые белые палки, и на улице лучше было не моргать, потому что верхние и нижние тут же склеивались.
Тридцать первого декабря мой Дед Мороз вернулся домой, когда я в дальней от входа комнате кормила Марка. От двери вместе с комком холода, который пробежался по полу и ткнулся, как живой, в колени, влетел в дом и тут же заполнил его запах свежей смолы и хвои. Прямо с Марком у груди я выбежала в прихожую. Саша держал в руках небольшую, чуть меньше метра, елочку, вполне живую. Вернее, это была сосенка. В стволе неизвестного происхождения, насаженном на деревянную крестовину, было насверлено множество дырочек, а в них вставлены ветки настоящего живого стланика, стелющейся сосны. Когда мой первый восторг унялся, мы сообразили, что у нас нет ни одной игрушечки для этого чуда. Саша был тут же снаряжен в экспедицию за елочными украшениями. Но все магазины по случаю праздничного вечера уже были закрыты, работала только аптека. Он купил там десятка два пустышек, старого еще образца, сейчас таких уже не делают. Они были маленькие, из рыжей резины, с плоским пластмассовым кружочком и колечком на нем. Он специально набрал пустышек с разноцветными кружочками и колечками. Это были самые подходящие и симпатичные украшения для Маркушиной первой елки. Она стояла на журнальном столике, немножко прыгала по нему во время маленьких землетрясений, которые бывают там очень часто, подвешенные за колечки пустышки качались…
Это был какой-то невероятный Новый год. Мы получили сотни открыток и телеграмм со всего мира, у нас был крошечный сын и живая елка.
<…>
В Москве тем временем закручивались гайки, и один за другим следовали аресты наших друзей. Мы узнавали об этом из написанных эзоповым языком телеграмм, из звонков с почты друзьям и родственникам, из дребезжавшего
глушилками радиоприемника. Тогда, если кого-то забирали, обыски по делу очередного арестованного устраивали у всех его родных и друзей. Не миновало это и нас. Пока мы там жили, обысков только за первые Маркины полгода было штук пять. Особенно запомнился первый. Марку было ровно шесть недель, когда они ввалились большой толпой, предварительно заехав за Сашей на работу, — местные гэбэшники, понятые, и даже сам заместитель прокурора Якутии пожаловал из Якутска, здоровый такой, пожилой сахаляр, с широким и наивным лицом и раскосыми якутскими глазами. Его раздирало противоречие между сознанием собственной значительности и непониманием, каких таких государственных преступлений могли натворить мы, молодые ребята с грудным младенцем на руках. Я была совершенно измучена бессонными ночами и только что перенесенным маститом — провалялась неделю с температурой сорок, но резать грудь не дала, раздоилась кое-как и, исхудавшая, как драная кошка, ползала по дому, держась за стенки.
Они искали Сашину книгу, ту самую, из-за которой мы и оказались на краю света; ее, изданную на Западе, нам привезли друзья незадолго до обыска. Она спокойно лежала себе в глубоком кармане зеленого махрового халата, висевшего на гвозде за дверью, и никто не догадался туда заглянуть. Ее нашли и забрали на следующем обыске, когда мы «хорошо» ее спрятали. Забрали какие-то письма, недочитанного «Доктора Живаго», еще какие-то бумаги. Несколько раз разобрали и собрали наше пианино, возлагая, видимо, большие надежды на то, что именно в нем мы храним залежи антисоветской литературы… Вдруг обнаружили в углу красный кубик, торчавший над полом, открыли подпол, сам зампрокурора, большой и грузный, ползал на четвереньках вокруг дыры в полу, пытаясь понять наши гнусные диссидентские происки и требуя объяснить, что это за враждебный механизм там плавает.
«Улов» оказался небольшим и явно их огорчил. Мы постарались многое убрать из дома после того негласного обыска, когда я была в роддоме. Тогда они попросили мужа собраться и пройти с ними. Следователь, лощеный такой комсюк, сказал, что постановление об аресте Саше предъявят на месте. Пока они писали протокол обыска, я, двигаясь как автомат, пришила оторванную пуговицу к Сашиной лагерной телогрейке и мохеровый шарф изнутри на спину — для тепла и, незаметно подпоров воротник, зашила туда немного денег. Сложила теплый свитер, шерстяные носки, какую-то еду. Сигареты там не полагались, поэтому я вытащила содержимое нескольких пачек, разломала сигареты и вытряхнула табак в пакет, подбросив туда и крохотные кусочки папиросной бумаги с надписью «Наша марка». Совсем не помню, как вела себя наша Марка эти несколько часов, — кажется, я покормила малыша в маленькой комнате, укачала у груди…
Потом мы обнялись и Сашу увели. На улице совсем стемнело. Там и днем-то темновато — полярная ночь, но наступил настоящий вечер. Я села на кровать, положила рядом завернутого в байковое одеяло сыночка и застыла в каком-то анабиозе. Удивительно, но он не плакал, будто понимал, что я сейчас совсем ничего не могу. Я осталась одна на белом свете, и, хотя находилась в теплом доме, это было еще страшнее, чем когда я бегала всю ночь по замороженному Якутску. Выйти с ребенком на улицу я не могла, там было слишком холодно для такого маленького. Пойти на почту одной и позвонить в Москву тоже не могла — как его оставить одного? Ни одной живой души, кто вспомнил бы о нас, в поселке не было. Картины одна страшнее другой проносились у меня в голове, но я даже плакать не могла, ужас сковал меня совершенно.
Не знаю, сколько времени я так просидела. Время остановилось, и я зависла в какой-то его ужасной точке. Вдруг хлопнула входная дверь, я вскочила и вылетела в прихожую. Он вернулся. Борода и брови были белые от инея, а родные глаза улыбались. Стены зашатались и пошли на меня, я «восхищенья не снесла» и потеряла сознание. Очнулась от того, что он тормошит меня, целует, несет на руках в комнату, а растаявший иней перемешивается на моем лице со слезами. Это был просто очередной допрос, не было никакого постановления об аресте. Это они так пошутили. Оно, это постановление, появилось позже, в июне, когда выжить нам с Марком было немножечко легче.
Он отогрелся, рассказал новости, я все держалась за него, словно боялась, что он сейчас исчезнет. Замигало и выключилось электричество, там это обычное дело. Мы зажгли свечи, по стенам заходили тени, все стало призрачным и таинственным. Нас на какое-то время оставили в покое, и нам было очень хорошо. Проснулся наконец Маркуша, заплакал, я поднесла его к груди и с ужасом обнаружила, что у меня нет ни капли молока. Страшно растерялась, ведь у меня его было море разливанное, а сыночек не знал другого способа прокормиться. Молочная смесь была, и не какая-нибудь «Малютка», а присланная заботливыми друзьями настоящая замена грудного молока в круглой железной банке. Но для того, чтобы ее приготовить, надо было вскипятить воду. Сделать это можно было только на плитке или кипятильником, но никто не торопился включать электричество. Ребенок кричал, а мы, два взрослых человека, ничем не могли ему помочь. Он выплевывал пустышку, снова и снова хватал грудь и разочарованно плакал, первый раз плакал настоящими слезами. Я тоже плакала. Саша надел эту, уже ставшую мне ненавистной телогрейку, взял эмалированный чайник с водой и пошел во двор. Отломал несколько досок от теплицы, развел костер и вскипятил воду. Там же, на улице, почти мгновенно остудил ее до нужной температуры. Через некоторое время Маркуша учился есть из бутылочки. Получалось не очень хорошо, но кое-как мы его накормили — то из бутылки, то с ложечки. Свет так и не дали до утра, а мы, измученные и уставшие, спали в эту ночь как убитые.
Молоко пришло на следующий день, Маркуша поел и заулыбался. И свет дали, и я сидела гладила пеленки с двух сторон, и ждала мужа с работы, и все думала: «Господи, какая же я счастливая!..»
«Доктора Живаго» я смогла дочитать лет через пятнадцать, когда его наконец издали в России. И, перечитывая, всякий раз спотыкаюсь в том месте, на котором остановилась тогда, и снова и снова вспоминаю, как у нас «свеча горела на столе, свеча горела».
Глава 17. ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ
Какие разные ассоциации могут возникнуть при словах «первое свидание»! У кого-то — влюбленность, нежность, цветы… У меня еще и тюремные решетки, конвой и время, исчисляемое минутами.
Была проблема, которая стала бы совершенно неразрешимой, если бы мы с Марком были там одни. Дело в том, что подследственным тогда полагалась одна продуктовая передача в месяц весом пять килограммов. Но принимали их только от близких родственников. Моим московским друзьям, находившимся в похожем положении, было проще — всего-то и дел, что доехать на трамвае до Лефортова, Бутырок или Матросской Тишины, а мне для этого нужно лететь в Якутск — за тысячу с лишним километров. В принципе, сложись все по-другому, я отправила бы продукты посылкой, но в середине августа я дозвонилась в Якутск следователю, чтобы узнать, когда будет суд, и заодно спросила о передаче и свидании. Следствие затягивалось, а передачу и свидание он разрешил. Сказал, что для этого мне надо будет, прилетев в Якутск, подписать заявление в МВД и с ним поехать в следственный изолятор. Похоже, следователь, зная мои обстоятельства, просто уверен был, что я никуда не двинусь без Марка, а пускаться в дорогу с ребенком ни за что не решусь. Но я попробовала.
Грамотно собрать посылку или передачу было тогда делом непростым. Перво-наперво нужно достать сухую копченую колбасу, а она мало того, что дорогая, больше пяти рублей за килограмм, ее и в продаже-то не найдешь. Чем суше эта колбаса, тем лучше — легче весит. Иногда ее даже подсушивали специально, чтобы убрать лишние граммы. Если колбасу достать не удавалось, на рынке покупалось самое лучшее сало. Его толстые розоватые куски пахли чесноком, были покрыты крупной солью и завернуты в марлю. Выбрать правильное сало — это целое искусство, и доверяли его покупку тем, кто в нем понимает и разбирается.
Шоколад нельзя было передавать, он официально считался возбуждающим средством, а возбуждаться заключенным запрещено. Но чем больше препятствий и рогаток придумывало государство, тем больше изобреталось спосо бов эти препятствия обходить. В магазине «Березка» за валюту продавался диковинный белый швейцарский шоколад в сливочно-желтых треугольных коробочках, и назывался он «Toblerone». Такую неизвестную иностранщину не взяли бы ни в одну передачу, но с ним делали вот что: умельцы с твердой рукой и точным глазом нарезали плитку горячим ножом на одинаковые треугольнички; покупалась коробка конфет, не важно каких, они в передачу не шли, а в любой коробке лежал кусочек картона меньше спичечного коробка с надписью: «укладчица № такой-то»; эту картонку вкладывали в полиэтиленовый пакет с кусочками шоколада, узаконивая таким образом его сомнительное происхождение, и готовый продукт передавали в тюрьму под видом ирисок или помадки — в зависимости от фантазии того, кто передавал. Так и писали в описи: «помадка белая молочная».
Вкладывали и хорошую карамель, стараясь добыть ее лучшие сорта: «Раковые шейки» или «Гусиные лапки». Но на фантиках можно было что-нибудь написать, поэтому конфеты в обертке не принимали. Приходилось вытряхивать их из одежек и тоже складывать в пакет, обходясь на этот раз без «укладчицы», выглядели они вполне невинно и не вызывали сомнений в своем пролетарском происхождении.
Передавали печенье, Саша очень любил «Овсяное», оно продавалось в картонных коробочках, но в продаже было далеко не всегда. Саша рассказывал потом, как из него делалось тюремное пирожное: тяжелый и сырой черный хлеб намазывали сливочным маслом, которое тоже разрешалось передавать, а сверху выкладывали размоченное в воде овсяное печенье.
А еще передавали самодельное печенье, приготовленное по особому рецепту, оно было сверхкалорийное, и даже маленький кусочек его мог поддержать голодного и ослабленного человека. В его состав входили: масло, сахар, какао, изюм, грецкие орехи, растворимый кофе и много еще чего, а главный секрет заключался в способе его изготовления: нужно было слепить из теста ровные батончики и разрезать их на равные кусочки примерно в сантиметр толщиной. Эти кусочки выпекались, а скорее, подсушивались в духовке и были очень похожи по форме на обычные магазинные сухари. Здесь тоже требовались твердая рука и точный глаз, потому что нужно было нарезать их так, чтобы они выглядели как приготовленные кондитерскими автоматами, а подтверждала это неизменная «укладчица».
Я готовила в Усть-Нере на слабенькой и неудобной электроплитке, а буквально за неделю до ареста Саша торжественно принес домой большую коробку, в которой оказалась электрическая духовка. Он купил ее в хозяйственном магазине, и была она тяжелая, грубая и довольно страшная, но я в тот же день испекла печенье из муки, маргарина и яичного порошка, и выяснилось, что печет она прекрасно. Я уже готова была замахнуться и на пироги, но тут Сашу арестовали и стало не до них.
Теперь же я пекла зэковское печенье из привезенных Ирочкой продуктов и с благодарностью думала о том, как Саша умел сделать что-то, чтобы занять мои руки и голову.
Был еще один рецепт, но годился он только для посвященных, то есть знающих, как его использовать. Для него нужно было всего три ингредиента: бульонные кубики, соевая мука и яичный белок. Кубики и необычная мука были тогда продуктами, практически не известными нашим гражданам. Сами кубики в передачу категорически не принимали, считая их заморским извращением и вообще неизвестно чем, поэтому надо было раскрошить их в порошок, смешать с мукой (соевая потом лучше растворяется в воде) и яичным белком и испечь тоненькие печеньица, из которых получался точно такой же бульон, как из кубиков, только мутноватый из-за муки. Есть такое печенье, не растворяя, невозможно — слишком соленое и жирное, но в тюремной жизни было оно хорошим подспорьем.
Табак служил тюремной валютой, и его передавали даже тем, кто не курит. Выбора практически не было, продавался только табак под названием «Нептун», и то не везде и не всегда. Можно было еще выпотрошить сигареты, предварительно оторвав от них фильтры, зачастую так и делали.
Но в тюрьме ходила и привычная валюта — обычные деньги, и надо было очень постараться, чтобы незаметно передать их. Со временем я стала настоящим мастером по части этого трюка, понимая, что деньги там могут очень помочь, а иногда и спасти.
Я брала обычную луковицу и специальным образом готовила ее к передаче. Самой удобной для этого купюрой была десятирублевая — красно-розовая, она ближе всего подходила под цвет луковой шелухи. Купюры в то время были меньше по размеру, чем сейчас, но луковица все равно нужна была достаточно крупная. Десятка скатывалась в рулончик, такой плотный, что он получался ненамного толще спички. Рулончик пропихивался в центр луковицы, и ее ставили на банку с водой. Через два-три дня на ее верхушке появлялся крошечный росток, зеленый, невинный и отметающий всякую мысль о каких-либо подвохах.
По аналогии с луком использовался и чеснок: выбиралась белая головка полохматее и на тонкой папиросной бумаге, почти неотличимой с виду от чесночной шелухи, карандашом писалась записка, тоже сворачивалась трубочкой и запихивалась в середину чесночной головки, вдоль стерженька.
Ирочка привезла с собой все, что было необходимо для обоих видов печенья и для передачи, и я собирала ее, скрупулезно обдумывая каждую деталь.
Собрав передачу и прихватив Маркушу, поехала в аэропорт в надежде улететь. Билет у меня был, но с открытой датой, и мне должно было очень повезти, чтобы я попала в самолет. В аэропорту было такое столпотворение, что ни покормить, ни переодеть Марка нигде не пристроишься, даже присесть некуда. Желающих улететь толпились сотни, а в день могли отправить не больше семидесяти двух человек. Из Якутска мог, конечно, прилететь дополнительный рейс и увезти обратно еще немножко народу, но такое счастье было совершенно непредсказуемым. Протолкавшись там весь день и вконец измучившись, мы вернулись домой.
И тогда я решилась лететь без Марка. Я все рассчитала: оставить его с Ирочкой и слетать в Якутск на три дня и две ночи: день туда, день там, день обратно. Все осложнялось тем, что, не зная заранее расписания работы некоторых учреждений, можно было вообще зависнуть там на неопределенный срок. Но выбора не было, была только надежда, что мне повезет. Да еще следователь предупредил меня, что свидания дают только по субботам, а значит, вы лететь я должна в пятницу и в тот же день получить разрешение. Нужно, чтобы погода была летная и чтобы я смогла пробиться через толпу желающих улететь из поселка. Но наконец звезды встали правильно, и в очередную пятницу я отправилась в дорогу.
Прилетев в Якутск, я первым делом бросилась в МВД, то самое здание, в котором мы сидели ночью в марте 1979-го, когда за дверью одного из кабинетов решалась наша судьба…
Мне надо было заручиться разрешением на передачу и попытаться выпросить свидание. Оказалось, что нужного чиновника нет на месте, и я примчалась туда на следующий день с утра пораньше. Мне несказанно повезло: чин, внешне похожий на карикатурного фашиста из советского фильма, принял меня сразу, но, увидев его, я ужаснулась и едва не попятилась: это был тот самый человек, который тогда, в марте 1979-го, разрешения на передачу не дал. Мы не были тогда с Сашей женаты официально, он смотрел на меня ехидно и, наслаждаясь моим горем, говорил, что я не жена, а сожительница, значит — никто и разрешения он мне не даст. На этот раз, проверив документы, он, кажется, и не вспомнил меня и довольно легко выдал бумагу, в которой было написано, что мне разрешаются и пере дача, и общее свидание. Общее — это на очень короткое время и в присутствии вертухая, но и это было великим счастьем, потому что тогда свидания подследственным не полагались в принципе. Не почувствовав пока никакого подвоха, я вылетела из мрачного здания МВД, и удача понесла меня дальше, время от времени лишь спотыкаясь на колдобинах этой странной действительности.
Следственный изолятор, попросту тюрьма, в которой Саша сидел, находился не в Якутске, а довольно далеко за городом, куда ходило несколько рейсовых автобусов в день. Оказалось, что нужный мне уже ушел, а уехав со следующим, я не успевала в тот день вернуться обратно в Якутск. Ночевать там было негде, и я авантюрно решилась ехать на перекладных. До ближайшего поселка на одном автобусе, до следующего на другом… Последние пять-шесть километров оказались самыми трудными: не было ни автобусов, ни попуток. Нещадно палило солнце, сильный ветер гулял по чахлым северным деревцам, гнул их до земли и поднимал тучи дорожной пыли. Пыль там особенная: жемчужно-серая, мягкая как шелк, встающая столбом и тянущаяся шлейфом от малейшего движения на дороге. Я брела по этой пыли, тащила сумку с продуктами, не позволяя себе думать о Марке. Хотя я и понимала, что подружка моя и пылинке не даст на него упасть, но мысль о том, что ни мама, ни папа не могут сейчас быть с ним, разрывала сердце на ленточки. Старалась думать, что вот сегодня, совсем скоро, я смогу увидеть мужа, надо только пройти совсем немножко…
За спиной послышался спасительный шум мотора, догнавший меня мотоциклист остановился и согласился подвезти, хотя ему было не совсем по пути. Видно, мой нездешний вид и что-то такое в глазах заставили его это сделать. Или просто Бог послал. Он домчал меня очень быстро и даже денег не взял. Это был местный мужик, седой и симпатичный, и, похоже, он прекрасно понимал, куда и зачем меня везет.
И вот я уже стою в крохотном помещении, где принимают передачи, и протягиваю в маленькое полукруглое окошко сначала свою разрешительную грамоту, а потом привезенные продукты. Их тщательно проверяют, что-то ломают, что-то режут на куски, что-то протыкают. Наконец все взяли, и я усаживаюсь ждать Сашиной подписи на квитанции. А вдруг ему удастся написать хоть словечко?..
Проходит минут тридцать-сорок, и из окошка мне протягивают бумажку, на которой его рукой написано, что передачу он получил. Ну, слава богу, одно дело сделано. Я прошу вернуть мне разрешение, ведь там еще и о свидании речь, но мне заявляют, что оно уже подшито к делу и вернуть его нельзя. Я прошу, умоляю, но в ответ получаю все более грубые слова, почти брань. Мне доходчиво объясняют, что разрешение не по форме, оно должно быть на отдельном специальном бланке и подписей должно быть несколько да еще и какие-то печати. Пытаюсь возмущаться и спорить — ведь для передачи оно подошло, какие еще подписи, какие печати?! Но меня уже настойчиво просят освободить помещение. Я начинаю качать права и скандалить, но человек из окошка зовет охрану, и два дюжих молодца под руки выводят меня из помещения на улицу. На выходе я успеваю уцепиться за металлическую решетку и повисаю на ней, как обезьяна, и все пытаюсь объяснить этим парням, что есть же разрешение на свидание, и что я ни за что не уйду отсюда, пока мне его не дадут, и что меня подло обманули… Они молча отдирают меня от решетки и, слегка раскачав, сбрасывают с крыльца прямо в мягкую шелковую пыль. Я не ушиблась, но, кажется, физически услышала звон разбившейся надежды. Мне обидно так, что я реву совершенно по-детски, всхлипывая и размазывая слезы. Только что казалось, что до любимого человека считаные метры, у меня есть возможность увидеть его, но кто-то эту возможность бессовестно отнял, и расстояние до него снова устремляется к бесконечности…
Я даже не сразу услышала, как подъехала легковая машина и остановилась рядом со мной. Из нее вышел человек в форме, подошел ко мне и спросил, что случилось. Сидя на земле и все еще всхлипывая, я начала рассказывать ему свою грустную историю. Он спросил фамилию, а услышав ответ, перебил меня, протянул мне руку, помог подняться и даже слегка стряхнул с меня пыль и велел идти за ним. Мы вошли в здание, откуда меня только что вы кинули, и встретившиеся нам мои обидчики вытянулись перед ним в струнку и козырнули. Мы поднялись на второй этаж, зашли в просторный кабинет, и мой спаситель, велев мне ждать, стал куда-то названивать. В общем, это оказался начальник оперчасти следственного изолятора.
Совсем скоро на столе перед ним лежала моя злополучная бумажка с разрешением, а еще через несколько минут конвоир ввел в кабинет моего арестанта. Нам дали целых двадцать минут свидания. Огромных, как целая жизнь, и маленьких, как школьная перемена. Оказалось, что все таки стоило лететь в такую даль и так сложно добираться… Они вообще дорогого стоили, эти двадцать минут.
Мы сидели на казенных стульях недалеко от начальника и больше смотрели друг на друга, чем говорили. Я рассказывала о Марке, о том, что на днях умер Высоцкий, о новых арестах в Москве. О последнем Саша знал лучше меня, его исправно допрашивали по вновь открывавшимся делам.
Но вот наши минуты истекли, и начальник, как будто специально, деликатно вышел на порог кабинета и стал тихо разговаривать с конвоиром. У нас было всего несколько секунд, чтобы рвануться и прижаться друг к другу, потом Сашу увели. Я так и не узнала, было ли наше свидание разрешено на каком-то высоком уровне или на то была просто добрая воля этого человека, а все мои заявления не имели ровно никакого значения. Почему он так поступил, осталось для меня загадкой. Мне кажется, что я помню его глаза — большие и очень внимательные.
Но совсем не помню, как я ехала на последнем автобусе в Якутск, как ночевала в аэропорту. Все это было уже совершенно не важно.
А на следующее утро, после двухчасового перелета, я уже обцеловывала сыночка и, смеясь и плача, рассказывала Ирочке о своих приключениях.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.