Павел Лунгин: «Мне кажется странным в наше время делать фильм, воспевающий войну»

 

10 мая в российский прокат выходит фильм Павла Лунгина «Братство» об афганской войне. Режиссер рассказал в интервью Зое Световой об истории создания фильма,  о том, почему картине не давали прокатного удостоверения, и почему, спустя пять лет, он не жалеет,  что подписал письмо в поддержку аннексии Крыма.

— Как родилась идея этого фильма?

— Идея фильма родилась после моего знакомства  с Николаем Дмитриевичем Ковалевым, у которого была давняя мечта сделать фильм о своей юности в Афгане и о своих афганских сослуживцах.
Мне кажется, у него даже какое—то было чувство, что он так вознесся, сделал  карьеру, стал генералом армии, был министром, депутатом (Николай Ковалев в 1996-1999 годы был председателем ФСБ России — «МБХ медиа»), а вот его сослуживцев по Афгану  жизнь не слишком  баловала: кто—то устроился, кто—то нет, я помню, что один из его друзей фермерствовал под Ростовом.И мы с  Ковалёвым начали общаться и подружились.

Ковалев был совершенно не пафосным человеком. И эта его непафосность вошла в фильм, потому что у него все рассказы были про маленькие истории. Там не было масштаба фильма «Освобождение Берлина». Там было вот как: один прапорщик обещал продать моджахедам  огнемет, но сам и не думал это делать, ведь «он давал присягу», те решили его наказать: они его   украли, хотели обменивать. Ковалев рассказывал: мы его обмениваем, встречаемся с их полевым командиром,  а мы давно искали  с ним встречи, он контролировал перевал Соланг, через который мы должны были проводить войска. И в этом была какая—то правда. Для меня лучшие фильмы о войне — это фильмы про маленьких людей, про ситуации маленького человека в хаосе жестокости войны.

Дух Николая Ковалева

— Это же твой не первый фильм о войне, если я правильно понимаю, второй фильм?

— А какой первый?

— «Родина».
— Это не про войну. Это сериал, это совсем по—другому сделано. Про нашу войну это первый мой фильм. И я хотел сказать, что дух Ковалева как раз заключается в непафосности этого фильма. В том, что герои фильма — люди, они герои, но не обычные герои. Они каждый день немножко герои и немножко не герои. Все они  хотят купить телевизор,  но все они и готовы пожертвовать собой. Все это как—то одновременно происходит в человеке. Я познакомил Ковалева со своим старшим сыном Сашей. Саша поехал в Афганистан, и Афганистан произвел на него оглушительное впечатление. Он приехал оттуда совершенно охваченный вдохновением и впечатлением от этого Афганистана с его красотами, с полуобгоревшими танками, которые там остались до сих пор . Саша написал  сценарий, и сценарий получился  хороший.

— То есть у Николая Ковалева были воспоминания об Афгане, которые легли в основу сценария фильма?

— Они кусочками издавались в журнале «Мужская работа». И какими—то кусочками еще где—то печатались. И его друг что—то писал. В основном были маленькие рассказики, из которых  ткань сценария и создавалась.

— А Николай  Ковалев успел посмотреть  фильм?

— Конечно, мы с ним очень близко подружились. Я ему все показывал, советовался  с ним.  Он участвовал в отборе актеров, в пробах. Он, надо сказать, все сильнее и сильнее болел, в процессе работы над фильмом он все чаще исчезал в Германии. Мы тактично не спрашивали, зачем он туда едет, хотя становилось очевидно, что там его поддерживали терапией.

— Николай Ковалев фигурирует в титрах фильма  как консультант или как соавтор?

— Он официально не был у нас соавтором, потому что не хотел подписывать договор. Он консультант, и фильм посвящен ему.

«Сверстники шли на войну и приезжали оттуда  в гробах»

— Что для тебя самого значила тогда афганская война и участие СССР в ней?  Ты старше меня на десять лет, я,  конечно, немножко помню те события, но я тогда не так сильно всем этим интересовалась. Но я помню, что  для родителей, твоих и моих,  ввод войск в Афганистан был потрясением.

— Для меня это тоже было потрясением. Я тогда учился на Высших сценарных курсах. Сверстники шли на войну и приезжали оттуда в гробах, в том числе.

— Ты тогда обо всем этом знал?

— Знал, конечно, и думал. Я помню, когда мы вывели войска из Афганистана , это был праздник на весь Советский Союз. Это было общее абсолютно счастье, что вывели войска. Все понимали, что война не нужна , она бессмысленна, понимали, что мы захватить Афганистан не хотим и не можем. Власть мы там свою тоже навязать не можем. Это просто может длиться до бесконечности: днем мы царим, а как только солнце опускается, начинается ночь, царят они. Снова день — мы, ночь — власть моджахедов. Мы видим, что это движение моджахедов там родилось тогда и становилось с каждым годом все сильнее.

— Если суммировать все претензии   к фильму, то та часть ветеранов—афганцев, которая тебя критикует, недовольна, что ты не ту войну показываешь. А для тебя что важно было рассказать?

— Прежде всего считаю, что это антивоенный фильм. Мне кажется странным в наше время делать фильм, воспевающий войну. Это просто вне всякой этики и порядочности даже, я бы сказал. Такое упоение войной. Афганские ветераны разделились на две половины, как и наше общество сейчас разделилось пополам. Мы все разделены на две половины. Есть те, кто остался в старой советской риторике, в упоении имперской силы, те, которые считают, что мы должны всех гнуть и всем показывать. Всегда под барабанную дробь входили и выходили, всегда всем показывали «кузькину мать». А есть люди, причем сделавшие большую карьеру, и они фильм поддержали. Среди них и генералы, и Герои России, и Герои Советского Союза. Среди них даже председатель президиума общества «Офицеры России» Герой России, генерал Сергей Анатольевич Липовой. Он приходил на просмотры, поддерживал меня, выступал, говорил, что это отличный фильм. Потому что фильм  говорит правду.

А есть люди, которые считают, что народу нельзя говорить правду. Это старая советская пропагандистская уверенность, что людям правда вредна. Эти люди по—прежнему хотят быть героями. Они себя представляют какими—то маленькими маршалами Жуковыми на белом коне.

Но на самом деле не было ни белого коня, не въезжали они на Красную площадь, и врага такого не было, как могучая немецкая армия. Эти люди так или иначе тоже жертвы этой войны. Они меня ругали, и я тоже с ними ругался. И вдруг я понял, что на самом деле они жертвы этой войны. Я увидел, что все военные мундиры на них —  уже совсем не новые, они заглаженные, пожившие. И новых генеральских никто не дает. Я понял, что это люди, которым было трудно найти себя в новой жизни, и они живут этими воспоминаниями и гордостью имперской идеи.

— Ты их пожалел в конце концов?

— В конце концов я всех жалею. Тогда я дико на них злился, потому что, с одной стороны, я себя чувствовал  как минимум Пастернаком, потому что я стоял, а они мне в лицо кидали оскорбления. Там все было драматично.

 

«Кто-то написал донос»

— Ты говоришь о показе фильма в Минкульте. Откуда они вообще узнали про этот фильм?

— Николай Дмитриевич Ковалев не дожил до официальной премьеры, но видел фильм ( Ковалев умер 5 апреля 2019 года — «МБХ медиа»).  Когда фильм был закончен, он попросил меня показать его афганским товарищам, «Офицерам России», «Афганскому братству». Мы сделали показ в кинотеатре «Иллюзион». И там в основном была очень положительная реакция. Среди тех, кому фильм очень понравился, был Николай Николаевич Бордюжа, глава пограничников, генерал—полковник ФСБ. Но, видимо, был кто—то, кто написал письмо.

— Типа доноса?

— Типа доноса.

— Письмо было Мединскому или Михалкову?

— Я думаю, он написал на все адреса. В результате это письмо спланировало к сенатору Игорю Морозову. Я о доносе ничего не знал и был абсолютно доволен умом, тонкостью лирических переживаний, чудесным отношением афганских ветеранов к фильму. И мне позвонил Морозов: «По—дружески покажите. Я тоже был в Афганистане и тоже хотел бы посмотреть и показать товарищам».

— И ты не почувствовал подвоха?
— Нет. Мы даже попросили Минкульт дать нам зал. Я и не должен был  показывать фильм, я мог бы сказать: «Подождите премьеры и там все посмотрите».

— Ты пошел им навстречу?

— Пошел навстречу, потому что потерял бдительность, которую нельзя терять никогда. Пограничник с собакой — это наша эмблема, наш символ.

— 7 апреля Мединский говорит, что фильм будет показан на Московском кинофестивале, выйдет в прокат 9 мая. И вокруг фильма начинается нешуточная борьба. Какую роль во всем этом сыграл   Никита Михалков?

— Никакую. Он просто отказался от фильма.

— На него надавили?

— Видимо, да. Видимо, к нему кто—то поехал или позвонил ему. Я не знаю. Потому что за два дня до объявления программы фестиваля фильм вдруг исчез.

«За такие фильмы в морду надо бить»

— Вместо него показали фильм про Михаила Горбачева.

— Тоже хороший. Но показать наш  фильм на фестивале сначала предложили организаторы фестиваля сами, позвонили и попросили. Они про фильм уже знали, и он им нравился. Они его посмотрели еще раз, утвердили.

— Кульминация событий произошла на втором показе в Минкульте?

— Я его недооценил. Я пришел туда, легко насвистывая. И вдруг после показа зажигается свет, я смотрю, люди на меня смотрят, никто не улыбается. Это прямо картинка для фильма, советский нуар такой: медленно зажигается свет, в полумраке сидят эти люди в старых военных  формах в орденах, лица белеют. И вдруг такой крик: «За такие фильмы в морду надо бить! Да что в морду бить, арестовывать надо». Я стою на сцене, и какая—то женщина, богиня войны с крашенными рыжими, медными волосами кричит: «Сколько вам ЦРУ заплатило за этот фильм?». Я думаю: «Ну все, началось».

— Страшно было?

— Не страшно. Было неприятно.Честно говоря, я удивился.
Это было забавно. После этого стали говорить, что нужно запретить фильм, иначе фильм нашу армию погубит, загубит, если только люди увидят этот фильм, то все рухнет.

— А кто помог? Кто был за тебя и за фильм?
— На том показе никого не было, кто бы был за нас. И вставали люди, которые говорили, что и к Ковалеву тоже есть вопросы.

— Он еще был жив?

— Он еще был жив. Я ему пробовал позвонить, но он уже ничего не мог сделать.  Тем больше он болел, тем меньше он мог сделать. Это жестокий мир власти, где когда ты слаб, ты никому уже не нужен.

«Цензура снизу»

— А кто деньги деньги дал на фильм?

— Часть денег дал Кинофонд, другую часть частный инвестор.

— И кто  все—таки в результате тебя поддержал?

— Фильм—то хороший. Там такое было противоречие: с одной стороны, фильм нравился, фильм человеческий. С другой стороны, волна обиды пошла. В какой—то момент это превратилось в истерию, как с «Матильдой». Я называю это явление цензурой снизу. Вот когда про «Матильду» все говорили, я бесконечно выступал против цензуры снизу, потому что теперь любой маргинал, любой психопат может запретить кино, закрыть выставку, сорвать спектакль.

— Но ведь  люди, которые выступали против твоего фильма, это люди непростые, они  при званиях, при должностях?

— Это абсолютно кафкианская ситуация, потому что есть мнение, и оно где—то ходит, никто его «за хвост не поймает», оно в темной воде. Но все друг другу звонят, все друг друга понимают без слов. Напряжение, напряжение, напряжение. И вот не подписано прокатное удостоверение, непонятно, когда оно будет подписано, и будет ли оно вообще подписано. Что—то его меняют, почему—то его не выдают.

— И сколько это длилось?

— Это длилось недели две, потом вдруг в день смерти Ковалева, была такая вещь интересная, в день похорон, это был понедельник, звонок из Министерства культуры. Сначала говорят, что на 9 мая  подписано прокатное удостоверение. Через два часа другой звонок из Министерства культуры, говорят, что в пятницу будет обсуждение фильма, и министр культуры просит меня быть на этом обсуждении. Я понимаю, что, видимо, там будет что—то решаться. Или подписали прокатное удостоверение, и им кто—то позвонил, и они опять отозвали, или что—то другое. И вот знаешь, как в 90-е годы ездили на стрелки выяснять, кто сильнее. И я начал собирать свою команду «на стрелку».

— А кто был с твоей стороны?

— Был Липовой, был Герой Советского союза летчик Очиров, был генерал—лейтенант Юрий Жданов, я попросил прийти Наталию Дмитриевну Солженицыну. Я попросил прийти своих товарищей —  Пашу Чухрая и Вадима Абдрашитова, чтобы хоть кто—то был из нашего цеха. Сельянов потом прибежал и тоже выступал. Была женщина, жена афганца и активистка,  она видела этот фильм еще в «Иллюзионе», и он ей очень понравился, она пришла его поддержать, были разные люди. А с их стороны — более монолитная орденская группировка, орденоносная.

— После просмотра фильма было обсуждение?

— Началось оно довольно браво. Знаешь, что еще интересно? На первое обсуждение они привели с собой тяжелую артиллерию — Егора Холмогорова. И он так изящно вышел с палочкой на сцену.

— Получается, что в конце концов ваша взяла. Почему ты с этой речью знаменитой выступил: «Хватит хотеть, чтобы вас облизывали»?

— Выступил, потому что очень ругали, очень топтали. Они так рьяно начали.

— Какие были аргументы? Все те же самые, что это неправда? Что  так не было на самом деле?

— Аргументы всегда одни и те же. Что это неправда, чтобы мы выпили рюмку водки во время войны, чтобы генерал поднес рюмку ко рту, такого вообще не бывало.

— То есть на войне они не писали, не какали?

— Нет. Другой тип выступления: что было и не такое, и мы вам не расскажем, что там на самом деле было. Но нельзя же это говорить молодежи. То есть идея была, что правда для нас губительна.

— Что тебя больше всего возмутило?

— Я не то чтобы возмутился.  Я как—то вдруг увидел этих старцев, что они действительно стоят как плотина и не пускают новую живую жизнь. Они хотят учить и поучать, они хотят вести на бой, на убой молодежь. Они не поняли, что они проиграли, что их слова неправильны, что они себя не оправдали. Через год после вывода войск Советский Союз рухнул. Если бы то, что они говорили, было бы правдой, вряд ли бы он рухнул. Что же они снова через 30 лет повторяют, настаивают? Действительно, они хотят любви: «Мы герои, мы герои!» Что это такое, выходит человек на сцену и говорит: «Я герой»? Что это такое?

«Мединский сказал: мы не хотим создавать конфликт»

— Получается, что министр культуры встал на твою сторону?

— Да. Вдруг зашуршали крылья и спустился «ангел» из администрации президента, Сергей Новиков, зам Кириенко, который как всякий ангел будничным голосом сказал: вот мы вчера показали этот фильм большой группе молодежи и сделали фокус—группу, и сделали социологический опрос. И вот он так говорил тихо—тихо после всех этих пафосных речей. Он сказал, что тридцати процентам  из тех, кто видел фильм на фокус—группе,  фильм очень понравился, шестидесяти процентам — просто понравился, а 75% сказали, что отождествляют себя с главными героями. И вдруг под этими суховатыми цифрами эта глыба ненависти стала таять. Потом выступил Мединский, он сказал, что Конституцию никто не отменял.

— То есть?

— Он сказал, что цензуры нет. И я, уже овеянный этими крыльями, увидел этих людей. Это было, конечно, нервно—художественное проявление с моей стороны, но я как бы увидел их трагедию. Греки делали трагедию, чтобы показать высоту человеческого духа, но в этой трагической жизни можно быть достаточно отвратительным,  и можно быть опасным.

— И фильм должен выйти в прокат 10 мая?

— Мединский сказал: «Мы поняли, мы не хотим создавать конфликт 9 мая, пусть это будет другой день». Для меня это не так принципиально: 10 мая или раньше. Это была попытка прокатчиков собрать все выходные дни. Мы немножко соберем, потому что один выходной день упустим из трех. Ну ничего страшного. А фильм действительно не имеет отношения к 9 мая.

«Либеральная жандармерия»

— Соберете. Тем более что скандал прибавит интереса к фильму. А вот другой вопрос:  в июне 2014 года я у тебя брала интервью о сериале «Родина». Ты тогда подписал письмо в защиту аннексии Крыма. И ты как бы стоял на острие скандала между государством и обществом. Помнишь?

— Во—первых, я подписал не в июле, а в марте. И ситуация тогда была еще не ясна.

— Сейчас, по прошествии времени, ты  не жалеешь, что тогда подписал то письмо?  

— Меня судят…

— Я не сужу, я спрашиваю, изменилось ли твое мнение об этом.

— Твой сын и другие молодые инквизиторы сидели и меня спрашивали: «Считаю ли я, что Крым должен быть русским?» (речь о программе «Hard day’s night» на канале»Дождь» — МБХ медиа»).

Я в Крым ездил с детства, для меня Крым русский. Плохо мы его взяли, хорошо мы его взяли? Не очень хорошо мы его взяли. Но все—таки никого не убили. Я считаю,  что ужасная путаница смешивать проблему Крыма с проблемой Донбасса. Проблема Донбасса — это зияющая язва, где убивают людей, где царит бесправие, беспредел, где ужасно людей пытают. И говорить все время: Крым и Донбасс, это значит, подменять понятия. Да,  с Крымом это было сделано в высшей степени неизящно. Но Крым хотел быть русским? Хотел. Да даже не в том дело, как они живут. Потом это все снова размоется.

Но в отношениях с государством, с поддержкой государства, у каждого человека есть разные моменты и состояния. Есть время, как говорит Экклезиаст, обнимать, есть время уклоняться от объятий. Зависит от того, в каком ты состоянии. Если ты поссорился с женой, что делать: мириться, уходить из дома или продолжать жить дальше? Каждый человек решает это все индивидуально. И то, что наше общество требует от всех единого униформистского решения, это то, что Лесков называл либеральной жандармерией. Это тоже вечно русское понятие. Лескову не подавали руки, понимаешь, его из клубов выгоняли за то, что он написал про общину нигилистов  в романе «На ножах», где он их критиковал зло и остроумно.

— Когда ты говоришь «наше общество», ты имеешь в виду так называемое либеральное общество?

— Да, я имею в виду либеральное общество. Оно тоже является оттиском нетерпимости. Это как медаль. Если ты будешь вдавливать медаль в тело, в кожу, то у тебя вся медаль отпечатается плюс на минус. И происходит противостояние, вырабатывается нетерпимость, а в нетерпимости рождаются вожди, обличающие друг друга. И потом самый главный вождь, самый большой обличитель—разоблачитель снова взгромождается на вершину этой пирамиды. И, о ужас, начинается все снова. Я за свободу. Человек может быть непохожим на других и быть при этом приличным человеком. Слово, подпись мало что значат в этой мире. А иногда значат очень много, но каждый раз индивидуально. Но если ты ставишь подпись, потому что у тебя другие планы, у тебя болеют дети…Как мы судим? Если ты хочешь написать книгу, что—то сделать… Я не про себя говорю.

«Главное предательство — предательство живых людей»

— Если ты хочешь написать книгу,  ты должен подписать письмо, чтобы тебе дали написать эту книгу?

— Смотря какая книга и какая подпись. Потому что книга может быть уникальной, а подпись носит символический характер.  И от неё мало что зависит.

— Если у тебя есть театр, а тебе говорят, что если ты не подпишешь письмо, мы закроем твой театр, то ты подписываешь?

— В жизни огромное количество сложных ситуаций, не поддающихся скорому и суровому суду людей.

— У каждого человека могут быть свои резоны. Мой вопрос был очень простой, спустя пять лет у тебя поменялось мнение? Если бы тебе сегодня предложили подписать подобное письмо, ты бы подписал?

— Я не знаю. Я уже другой. Не имеет смысла обсуждать этот вопрос. Я с тех пор от многого отказывался. Неправильно к этой ситуации снова и снова возвращаться. Для меня есть только одно предательство — предательство живых людей. Предательства человека, в ситуации, когда люди подписывали письмо против Серебренникова или были такие люди, которые подписывали против Олега Сенцова.

— Таких писем не было.

— Не было, к счастью, но такие письма  были раньше.

— Раньше в советское время люди культуры, писатели подписывали открытые письма  против Синявского и Даниэля,  против Солженицына.

— Тут есть та  непереходимая грань. Во всем остальном есть поле полуправды, полуигры.

— И самый последний вопрос, ты к нему сам подвел. Когда мы встречались пять лет назад, ты не знал, кто такой Олег Сенцов, и  в принципе мало кто о нем знал в России.  Потом о нем стали много говорить, он голодал этим летом в поддержку украинских политзаключенных. И потом ты тоже выступал в его защиту.

— Конечно.

— Если бы ты встретился с Путиным сейчас по поводу своего  фильма или еще по какому—то  другому поводу, ты мог бы ему сказать, что стоило бы освободить Сенцова, помиловать Сенцова?

— Конечно бы мог. Все, что касается судьбы конкретного человека, тут даже не о чем говорить. Нет такой книги, нет такой мысли и нет такой необходимости, даже про своих детей можно забыть, если речь идет о судьбе и жизни человека. Во всех остальных случаях «Parole, parole, parole», — сладкая итальянская песня. Не будем цепляться за слова. Нас так часто судят люди, не действующие, не делающие, люди, живущие только во внутренних судах, живущие в фейсбуках. У них другой даже жизненный опыт. Они не понимают, что такое сделать фильм типа «Царь». Как сказано в Евангелии, «по делам судите их». Не по словам, а по делам.

— Если ты увидишь Путина, ты скажешь про Сенцова?

— Конечно. Почему же я не скажу? Это же не стыдно. В истории Сенцова только одно мне жаль, что все время ужасно напирают не на то, что он невиновен,  а на то, что он режиссер. Как будто бы режиссеров надо сохранять. Редкий вид, что ли?

— Это чисто пиаровская история. Потому что режиссеры заступаются за режиссеров, юристы за юристов. Врачи за врачей.

— А афганцы выступают по поводу фильмов об Афганистане, а потом режиссеры ругают фильмы, которые показывают жизнь режиссеров и т.д.

— Так устроен мир.

— По—дурацки.