Почему-то среди людей, для которых акт говорения это акт более или менее осознанный, принято считать, что, вообще-то, говорящему неплохо бы самому понимать, что именно он говорит. Ну, такой вот неискоренимый предрассудок!
Поэтому иногда, услышав чьи-то очередные судьбоносные откровения, мы риторически восклицаем: «Он сам-то понял, что сказал?»
Нам трудно до конца осознать, что ни «он», ни «она» ничего вовсе сказать и не хотели. Так что чего там особенно понимать или не понимать.
Большинство людей, к сожалению, — это рабы устойчивых и непереваренных, никак не отрефлексированных речевых конструкций.
А другие, вроде нас с вами (то есть те, кто находится с языком если не в тесно дружеских, то крайней мере в партнерских отношениях) по неискоренимой привычке сидят и гадают, «что он (она, они) этим хотел (хотела, хотели) сказать?».
Да ничего!
Еще бы спросили, что хотели сказать авторы-составители полицейских протоколов и судейских вердиктов, депутаты всех палат, включая палату номер шесть, или ведущие политических программ государственного телевидения.
Слова для них для всех — это лишь отвлекающий маневр. Они разговаривают не словами. С людьми они разговаривают задержаниями, обысками и приговорами. Иногда запретами смотреть по сторонам. Иногда — «Новичком». Друг с другом они разговаривают мускулами лиц, поднятиями или сдвиганиями бровей, шевелениями пальцев, выразительными взглядами в потолок.
Они, вопреки классической формуле Маяковского, не «корчатся безъязыкие». Они корчатся, когда разговаривают.
И они не безъязыкие. У них тоже есть свой язык. Это не вполне человеческий язык, но он есть. Они разговаривают не столько словами, сколько шевелениями хвостов, взглядами или уклонениями от взгляда, они разговаривают посредством угрожающего рычания, или довольного урчания, или выделений сильно пахучих веществ, призванных парализовать волю оппонента.
Язык для них это не средство общения и не средство воплощения мысли в пригодные для понимания формы.
Язык для них, если он и является инструментом, то это прежде всего инструмент, позволяющий либо взять чей-то след, либо сбить кого-то со своего.
Впрочем, они, конечно, иногда говорят. И даже, на мой вкус, гораздо больше и чаще, чем хочется их слышать, видеть или читать.
И если всю сумму их вербальных отправлений попытаться охарактеризовать несколькими ключевыми словами, то — помимо бросающихся в глаза «подлости», «глупости» и «гомерического вранья», — самым, пожалуй, основным, точным и много объясняющим будет слово «пошлость».
Пошлость — цветущая, пахучая, вызывающая ничуть не метафорический, а самый буквальный рвотный рефлекс.
Именно такой вот рефлекс я испытал, наткнувшись где-то посреди базарного сетевого гвалта на одну из телевизионных зазывал, говорившую с хорошо разученным пылом и жаром что-то примерно такое:
«Вот что ему мешало просто прийти с тортом и бутылкой коньяка к этому заслуженному ветерану и просто сказать: “Извини меня, батя, я сморозил глупость! Прости меня, батя!” И всё! Ведь так просто! Так нет же…»
Все эти слова в контексте захватывающего судебно-прокурорского фестиваля, наблюдавшегося нами и всем миром, не значат ровным счетом ничего. Однако слово «батя», к тому же в своей пламенной речи повторенное телевизионной дамой раза три или четыре, вызвало у меня буквально физическое ощущение тошноты.
Откуда он взялся, этот «батя»? Откуда, как написал однажды по совершенно другому поводу граф Лев Николаевич Толстой, «в этой графинечке», а в данном случае в прожженной медиа-жрице любви к текущему начальству, возник этот кошмарный «батя»? Откуда, из каких всплывших из темных глубин ее ничем не замещенного пионерского подсознания производственных кинофильмов или соответствующих повестей советских лет, стилистика которых еще и в те годы служила богатым источником безудержного пародирования и всяческого издевательства? Настолько безудержного, что уже и само это пародирование и само это издевательство стали в свою очередь покрываться налетом пошлости. Вторичного, можно сказать, уровня.
При слове «батя», произнесенном к тому же с той же самой незабываемой партийно-комсомольской интонацией, что и тогда, моя оперативная, готовая ко всему память немедленно зазвучала таким примерно образом:
«Трудись на славу, сынок. Честно трудись. Не посрами рабочую династию Дристуновых». — «Не посрамлю, батя! Обещаю».
Какие кромешные бездны, до краев заполненные соцреалистическими помоями, открываются взору, слуху и памяти даже при одном воспоминании о таком коротком и как бы маловыразительном диалоге!
Пошлость проявляет себя не обязательно так очевидно и вызывающе, так наглядно и так тошнотворно, как в случае с «батей» или прочими безотказными стилистическими «скрепами» вроде «задорных девчат» или «нашей детворы».
Пошлость также умеет проявлять себя и в ложном пафосе, и в небрежении причинно-следственными связями, и в слепом нарушении простейших нравственных ориентиров, каковые нарушения сами выступают в роли высоких нравственных чувств.
Так, например, другая, вполне себе гламурная дама, отличная от первой какими-то все-таки — не чересчур, впрочем, развитыми — представлениями о самых элементарных приличиях, тоже высказалась в одной из социальных сетей:
«Выложила два поразивших меня больше всего видео. ОМОНовец бьет женщину в живот за вопрос “за что вы его задержали?” и какие-то радикалы пинают каску омоновца. Лично мне неприятно смотреть на любую жестокость и насилие. С любой стороны».
«С любой стороны», понятно. Жестокость. Насилие. С двух сторон, разумеется. Не с одной же!
Ага, все правильно. Ну, а если всего лишь робко поинтересоваться: «А что, в этой каске голова, что ли, чья-нибудь была?», то тебе гневно ответят: «Какая разница!»
Действительно — голова или не голова, живой человек или «символ государства»! Какая разница!
Впрочем, что значит «какая разница»! Разница, конечно, есть! И она, конечно же, не в пользу живого человека.
Государство, разумеется, существенно важнее, потому что оно сакральнее и, что главное, мощнее. «Насилие над каской», «Надругательство над портретом», «Глумление над нашими (“нашими!”) святынями».
«Пошлость, — пишет в одной из своих “Записных книжек” Лидия Яковлевна Гинзбург, — это, в сущности, искажение ценности, неправильное обращение с ценностью. Пошлость либо утверждает в качестве ценности то, что для подлинно культурного сознания не ценно, либо унижает ценности, выработанные в недоступной ей культурной среде, применяет не там и не так, как следует, вырывает их из органической связи».
И чуть дальше и совсем уже — почти буквально — про наше время:
«Пошлость особенно развивается в моменты идеологически неустойчивые, в моменты, когда разлагаются и слагаются идеологические формы, когда связь между идеями непрочна. Ибо тогда слишком много возможностей для применения фиктивных ценностей или неверного применения подлинных ценностей.
Страшно, когда носители и блюстители пошлости имеют власть искоренить все, что им не подходит».
Точно! Нам с вами, людям языка, они, пошляки, сами не понимающие, что они говорят, вполне осознанно мешают разговаривать на нашем человеческом языке, придумывая законы, один другого безумнее. Законы, которые ни один нормальный человек исполнять, разумеется, не будет. Не будет, не только потому что он этого не хочет, но и потому что не может, если бы даже и захотел.
Не может, потому что, если бы по какой-нибудь непонятной причине ему и захотелось прислушаться и присмотреться к этой, с позволения сказать, законотворческой деятельности, то он быстро бы понял, что исполнять эти «законы» даже физически невозможно. Если, конечно, не застегнуть собственный рот на молнию. А это далеко не каждому захочется. По крайней мере, добровольно.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.