Крысиные носы неугомонных разносчиков и проводников недолеченного гнойного сталинизма беспрестанно вытарчивают то из одной, то из другой щели или прорехи нашей так называемой общественной жизни.
В отечественной истории и в отечественной социальной жизни дырок и щелей, слава богу, достаточно. Вот они и торчат, эти носы. Вот они и шевелят своими чуткими к дуновениям политических ветерков патриотическими усиками.
Я уже устал считать, сколько раз на моей памяти возникали настырные инициативы вернуть на место произведение скульптора Вучетича.
Вот и опять.
«Ряд» — как было сказано в одном из пресс-релизов — «российских деятелей культуры», каковых деятелей я не хочу здесь называть из исключительно санитарно-гигиенических соображений, обратились к правительству и мэрии Москвы с просьбой вернуть памятник Феликсу Дзержинскому на Лубянскую площадь в Москве.
В обращении «деятелей культуры» говорится также, что «памятник успел стать частью исторического и культурного ландшафта Москвы», и что «его возвращение на исторически обусловленное место установки не подменяет установленный на той же площади в память о жертвах политических репрессий Соловецкий камень, а напротив, дополняет его».
Очень трогательно, кстати, что деятели культуры, дружно впавшие в не очень-то присущий выкрашенной в камуфляж суровой душе патриота томный эстетизм, озаботились «культурным ландшафтом Москвы», который без бронзового козлобородого истукана как-то сокрушительно проигрывает. Не менее трогательно, что те же деятели культуры оказались столь толерантны, что готовы уравнять в правах на людскую память палачей и их жертв. Ладно, мол, пусть и жертвам будет памятничек, не обеднеем, мол, наш, мол, Феликс все равно всех румяней и белее.
Упомянутые деятели культуры — это всего лишь немногие из тех, увы, многочисленных, «деятелей», кто вытаскивает на свет божий, стоит только зазеваться, бюсты и портреты с изображением усатого мужчины восточной наружности в маршальской форме, из тех, кто грезит о казарменно-кладбищенском порядке и о совхозно-барачной величавости, украшенной пыльными золочеными колосьями фальшивой пшеницы, тех, кто талдычит о «наших» никем не обозначенных традициях и «наших» никому не ведомых ценностях, а в последние пару десятилетий вновь и вновь тащат на Лубянскую площадь «железного Феликса» как надежный, добротный и в каком-то смысле уютный символ неистребимого до поры до времени чекистского миропорядка.
Эта неистребимость есть печальный результат фатальной недозахороненности всего того, что было якобы «преодолено» и как бы «выброшено на свалку истории».
Ничего не преодолено и ничто никуда не выброшено. Все это спокойно лежит в чуланах и полузаброшенных ржавых гаражах, выстроившихся вдоль полотна железной дороги вдали от шума городского. И все это по первому требованию может быть предъявлено на всеобщее восхищенное обозрение.
Убрать с глаз долой главный символ постылого чекизма, оставив на развод семена самого чекизма, сковырнув памятник Феликсу, но оставив нетронутой начинку мучительно знаменитого здания с круглосуточно и бессонно горящими окнами, и при этом удивляться тому, что в начале 20-х годов XXI века какие-то хтонические «деятели культуры» требуют вернуть им портреты упырей и памятники серийным убийцам! Странно по крайней мере.
Я не объективен, скажу честно. Потому что к этому памятнику у меня есть и свои личные счеты.
Однажды, когда мне было лет семь, мы с мамой ехали в троллейбусе мимо этой площади, называемой тогда, естественно, площадью Дзержинского. И я на весь троллейбус спросил: «Мама, а как зовут этого дядю, который вылез из трубы?» Мама покрылась багровыми пятнами и ничего не ответила. А я не унимался и повторял свой вопрос до тех пор, пока не получил по затылку. Не больно, нет. Но обидно. А обитатели троллейбуса стали весело ржать. Я тогда решил, что смеются надо мной, и обиделся еще больше. Но они смеялись, потому что уже не было страшно, потому что был уже 1954 год. А мама все же по привычке испугалась. Ну, и вот…
А когда мне было уже года примерно двадцать два, я почему-то одной милой барышне назначил встречу у этого памятника, совершенно забыв, что подойти к нему ниоткуда нельзя. Свидание, разумеется, не состоялось.
Я не объективен, да. Но я готов согласиться с тем, что сносить памятники не хорошо и не исторично, что каковы бы ни были их прототипы, они являются всего лишь продуктами скульптурного ремесла. Что они всего лишь статуэтки на бабушкином комоде, только чуть побольше. И что чем дальше в историческую перспективу удалятся связанные с тем или иным памятником общественно-политические обстоятельства, тем миролюбивей и безобидней они становятся.
Общество, уверенное в своей принадлежности истории, как правило, ничего не сносит. Оно воздвигает новые монументы, созвучные своей эпохе. Оно накапливает.
Но иногда и разрушает. И факт свержения памятника является событием не менее исторически значимым, чем его возведение.
Бастилию, по-видимому, тоже не надо было рушить. Она тоже имела свою культурную ценность, не меньшую, во всяком случае, чем медный Феликс.
Но Бастилию разрушили, и это иррациональное само по себе событие, осмысленное как факт национальной истории, весело празднуется каждый год уже два с лишним века. Никому не приходит в голову восстанавливать Бастилию точно так же, как никому не приходит в голову выпрямлять Пизанскую башню.
Впрочем, ладно, черт с вами, ставьте своего Феликса на место. Но настоятельно прошу и даже требую учесть и мои пожелания.
Пусть он стоит себе на прежнем месте. Но пусть, так же как это было в те августовские дни, на шее его болтается трос, а на голове его сидит счастливый свободный пацан. Эти кадры фото- и кинохроники тех дней ведь тоже памятник — разве не так?
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.