Из потока новостей вылавливаются, а точнее сказать вываливаются на нас разнокалиберные, не задевающие, как правило, ни сердца, ни ума, предметы и предметики. А если какие-то из них все же притормаживают наш бег, то только те, которые «со странностями».
Так я прочитал однажды о том, что «скептики обещают резкое похолодание к концу недели». Прежде чем я сообразил, что речь идет все же не о скептиках, а о самых обыкновенных синоптиках, я успел подумать: «Если скептики обещают похолодание, то что же обещают оптимисты?»
Про пессимизм и оптимизм наговорено столько всего, что знай себе цитируй, пока не надоест. Но для меня самой, может быть, емкой и много что объясняющей цитатой служит раздраженное высказывание одного чеховского персонажа. «Дело не в пессимизме и оптимизме, — сказал он в полемическом задоре, — а в том, что у девяноста девяти из ста нет ума».
Любой культурный человек знает, что отождествлять мысли автора с мыслями и высказываниями его персонажей — это признак не очень развитого интеллекта.
Но приведенная выше цитата слишком уж точна и, главное, слишком безжалостна, чтобы можно было усомниться в том, что в этом вопросе автор был стопроцентно солидарен со своим героем.
Чехов вообще один из самых безжалостных русских авторов. Потому что он был врачом. Потому что он был диагностом и, судя по всему, превосходным диагностом.
Я недавно подумал о том, почему такой нехитрый, построенный на простейшем парадоксе каламбур, как «все очень хорошо, а будет еще хуже», может вызвать смех, а если сказать «все очень плохо, а будет еще лучше», то получится совсем не смешно, и даже как-то коряво и неловко. Почему так?
Не потому ли, что пессимизм как умонастроение, как база для интеллектуальных приключений гораздо интереснее и изощреннее, чем оптимизм, который в общественном и персональном сознании всегда отдает некоторой глуповатостью?
Об оптимизме и пессимизме говорят много. И правильно делают, что говорят. Вот и мой друг недавно напомнил мне о том, как однажды я ответил ему на какой-то из его аргументов в одном из наших бесконечных споров (не помню, о чем, да в данном случае это и неважно). «То, что ты говоришь, — сказал я ему, — слишком бесспорно для того, чтобы это было именно так».
Это я к тому, что быть скептиком и пессимистом в наши дни легче и, главное, надежнее и респектабельнее, чем быть оптимистом. Видимо, именно поэтому я оптимист. То есть просто потому, что это рискованнее, а потому — интереснее.
Однако мы совсем забыли о том, с чего мы начали. А начали мы с того, что мне почудились «скептики» там, где речь шла всего лишь о синоптиках.
Не думаю, что эта очитка совсем случайная. Синоптики — по моим многолетним наблюдениям за колебаниями погодных обстоятельств в наших широтах — почти всегда скептики. В том смысле, что плохие прогнозы сбываются существенно чаще, чем прогнозы хорошие.
Впрочем, «дело не в пессимизме и оптимизме», как было сказано и процитировано выше, а в опыте поколений, опыте, не опирающемся ни на какую хотя бы относительно респектабельную теорию.
В соответствии с этим опытом всегда считалось, что все то, что сегодня в смысле погоды происходит в Питере, завтра или послезавтра непременно будет в Москве. Поэтому москвич с особенной заинтересованностью слушал или читал о ленинградской, а потом и о петербургской погоде.
«Через пару дней потеплеет, — убежденно говорит он. — Вон в Питере уже восемнадцать».
Это о погоде в буквальном, метеорологическом смысле слова. Что же касается погоды политической, то в наши дни россиянин с особым, с подчеркнутым, с удвоенным интересом, с особой тоской и тревогой следит за событиями в Беларуси.
И тут мы зовем на помощь свой дурацкий, все с меньшим и меньшим энтузиазмом отзывающийся на наши призывы, оптимизм. Потому что больше надеяться не на что и не на кого. Ну, не считая, конечно, самих себя. «Да только какая на нас надежда», — вместе со скептиками думал бы и я, если бы не был все-таки оптимистом.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.