Откуда-то, с какого-то виртуального пыльного шкафа на меня свалился очередной словесный монстр из риторического репертуара кого-то из наших неугомонных законотворцев.
Где-то мой взгляд выдрал из какого-то не слишком осмысленного контекста такое вот очередное свидетельство полной и окончательной победы великого родительного падежа над едва еще живым русским литературным языком:
«Умаление значения подвига народа при защите Отечества…»
При ознакомлении с такими конструкциями на каком-то квазиакадемическом горизонте начинает настойчиво маячить тема какой-нибудь диссертации на соискание какой-нибудь ученой степени под названием, допустим, «Некоторые особенности поэтики и стилистики державного идиотизма».
Но пока кто-то будет размышлять над диссертацией, можно от скуки предаться какой-нибудь легкомысленной словесной игре, взяв за основу, например, структуру «Дома, который построил Джек». И тогда у нас получится что-нибудь в таком, скажем, роде:
«Это Отечество.
А это защита Отечества.
А это народ, который защищает Отечество.
А это подвиг народа при защите Отечества.
А это значение подвига народа при защите Отечества.
А это умаление значения подвига народа при защите Отечества.
А это судебное решение, предусматривающее различные формы наказания за умаление значения подвига народа при защите Отечества.
А это обжалование судебного решения, предусматривающего различные формы наказания за умаление значения подвига народа при защите Отечества.
А это отклонение обжалования судебного решения, предусматривающего различные формы наказания за умаление значения подвига народа при защите Отечества».
При желании можно продолжать, учитывая некоторые дополнительные факторы вроде Верховного суда и ЕСПЧ. Да и вообще похоже на то, что кипучая законотворческая деятельность соответствующих защитников народа от умалителей его подвига при защите Отечества умеривать свои репрессивно-карательные аппетиты пока, кажется, не планирует.
Что? Такая и подобные ей словесные игры издевательски обессмысливают строгие и внятные формулировки? Может быть, еще кто-нибудь про какое-нибудь «кощунство» что-нибудь скажет?
Вот уж чего нет, того нет! Никакого кощунства! Совершенно напротив! Такая игра хоть как-то очеловечивает, придает — за неимением никакого другого — хотя бы какой-то околохудожественный смысл этому безнадежно дохлому синтаксису.
Синтаксис способен нагружать смыслом самые, казалось бы, семантически безнадежные слова или, наоборот, начисто обессмысливать слова, которые сами по себе претендуют на высокий семантический статус.
Впрочем, это давно уже, можно сказать, общее место в длительной истории наблюдений за этим псиным бюрократическим языком.
Общим местом давно уже стали также и маниакальные попытки коллективного разума наших «законодательных органов» насильственно и, разумеется, донельзя неуклюже привить уголовно-процессуальную практику к таким тонким материям, как, например, чувства — в том числе чувства религиозные, в том числе чувства стиля и меры, — а также персональные, сложившиеся под влиянием различных внутренних и внешних обстоятельств, представления о прекрасном и ужасном, о моральном и аморальном, о стилистически изящном и стилистически уродливом, о талантливом и бездарном, о тактичном и бестактном, о деликатном и брутальном, об уместном и неуместном.
Иногда кажется, что подобного рода формулировки специально и сознательно наделяются столь вопиющей зияющей размытостью и безразмерной содержательной неопределенностью, возможно, уместными для юбилейных или траурных речей, но совершенно непригодными с точки зрения сколько-нибудь внятного правоприменения. И все это для того лишь, чтобы под рукой постоянно была легкая возможность каждого и любого в любой момент и за любые слова и жесты крепко схватить за любые выступающие места.
И, конечно же, все эти и подобные им стилистически убогие и юридически нелепые формулировки никак не могут вызвать у привыкших худо-бедно думать и рассуждать граждан немедленной готовности руководствоваться ими в своей повседневной коммуникативной практике. А множество различных вопросов они не вызвать не могут. И вызывают.
Вот что такое, например, «умаление значения подвига»? Что это конкретно означает? И каково значение этого «умаления»?
И тем более, что значит «подвиг народа»?
Понятие «народ» еще кое-как годится для текстов преамбул к различным конституциям и прочим торжественным документам, где обычно говорится, что «народ является субъектом прямой и непосредственной демократии».
И в этом горделивом нарядном утверждении больше праздничной риторики, чем реального содержания. И субъектность «народа» на этом более или менее и заканчивается.
Подвиги, как и преступления, совершают люди, а не народы. А народ, любой народ, состоит из огромного числа совершенно разных людей — и склонных к подвигу, и склонных к трусости, и склонных к самопожертвованию, и склонных к предательству, и склонных к полету творческой мысли, и склонных к тупому механическому повторению чужих действий и слов в различных и не всегда правильно соблюдаемых падежах.
Возвеличивать тот или иной народ оптом не менее абсурдно и, как показывает история, не менее опасно, чем тот или иной народ в чем-либо оптом обвинять.
Впрочем, во второй трети ХХ века в основу идеологии и политики одного центральноевропейского государства легли теория и практика, в соответствии с которыми один народ был волевым образом назначен самым великим и вечным, другие же были назначены в лучшем случае второстепенными, третьи — ущербными и неполноценными, а четвертые — неполноценными и вредными настолько, что вопрос о самом их существовании потребовал однажды «окончательного решения», каковое и было принято на берегу красивого озера, но к досаде теоретиков и практиков этого «решения» оно все же не получилось вовсе «окончательным».
Все те, кто не прогуливали уроки истории, хорошо знают, чем все это закончилось.
А те, кто склонен к умалению значения последствий подобных теорий и, тем более, практик, совсем, ну просто совсем не правы.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.