В издательстве «Захаров» в середине мая выходит новая книга художника и поэта Андрея Бильжо «Не снимая маски». Мне было достаточно трудно выбрать фрагмент из книги для публикации — хотелось поделиться каждым рассказом, каждой историей, где персонажи манят и интригуют. Бильжо — художник-карикатурист, поэтому его рассказы одновременно смешные и грустные, а иногда даже страшные и трагические. Смех и слезы одновременно — как и вся наша политическая и общественная жизнь, которую невозможно было бы осмыслить и прожить в буквальном смысле слова, если не обладать чувством юмора.
В предисловии автор рассказывает о том, как родилась эта книга, которую он сам называет «пандемическим дневником».
«В эту книгу я включил часть текстов и рисунков, написанных и нарисованных мной с момента, когда я узнал о коронавирусе, находясь в феврале 2020 года в Венеции на карнавале, до момента сдачи книги в издательство. С февраля до февраля. Карнавал в Венеции на третий день отменили. Венецианские маски сменили маски медицинские.Так началась другая жизнь. Для меня и для всех.
Я закрыл свою венецианскую квартиру, надеясь туда скоро вернуться. Потом был карантин, кстати, венецианское слово. Quaranta в переводе на русский значит «сорок».
Сорок дней в изоляции — карантин. Isola тоже венецианское слово. Isola — остров. Карантин и изоляция, впервые примененные в Венеции, помогли там победить чуму. Слова «удалёнка», «пандемия», «масочно-перчаточный режим», «вакцинация» стали для нас обыденными и родными. Концентрация событий, медицинских и политических, за этот период была невероятно плотной.
Я видел ледоход на Енисее, с берега, когда огромные льдины с грохотом наезжают друг на друга в уносящей их на бешеной скорости реке. Льдины — нагромождение событий, которые меняются во времени, чуть ли не ежечасно. Этот период, с февраля до февраля, — ледоход. Только я, да и все, не с берега его наблюдаем, а находясь на этих, летящих и грохочущих, льдинах. Чтобы не быть раздавленным ими и в то же время зафиксировать то, что пока трудно осознать, извлекая из опасного забавное, — я писал и рисовал. Собственно говоря, эта книга — в каком-то смысле мой «пандемический дневник». Или отчет с «удаленки». А в своей венецианской квартире я так пока и не был. Скучаю очень».
Вошедшие в книгу рассказы Бильжо не связаны между собой каким-то видимым сюжетом, скорее — невидимым. Его герои — это все мы и те, кто нас окружает. Бильжо по первой профессии — врач-психиатр, и ему интересно исследовать человеческую природу и разбираться в разных человеческой психологии, отклонениях от нормы и всевозможных пограничных состояниях. Но какими бы монстрами не казались его герои, Бильжо пишет о них с иронией и даже с какой-то нежностью.
С разрешения издательства «Захаров» публикуем две главы из книги «Не снимая маски» — «Живую колею», небольшую сатирическую утопию о Стране Вдруг Достигшей Просветления, сокращено СВДП, жители которой с самого рождения стремились найти свою Колею, а также «Первую десятку» — историю о странной гибели Начальника Императорской службы безопасности генерала Соколова.
Живая колея
В Стране, Вдруг Достигшей Просветления, или СВДП, Колеи были очень популярны. Более того, на Колею просто молились. И в прямом, и в переносном смысле. Был и храм святой Колеи. И проспект Колеи. И площадь Колеи.
Колеи были очень популярны в СВДП. Ими все сведопчане гордились.
С раннего детства все они пытались найти свою Колею.
А потом боялись выбиться из неё. Боялись потерять её, родную. Всегда хотели вернуться в неё поскорей обратно из стран чужих, бесколейных.
В Колее отдыхали. Спали. Ели. Рожали и умирали.
В Колее хоронили.
В Стране Великолепных Дальновидных Перестроек Колеи были все очень разными.
Неглубокими, поверхностными, примитивными. И очень глубокими, нежно засасывающими в себя.
Колеи были узкими, ювелирными. И очень широкими, раскидистыми, гостеприимными.
Колеи были прямыми, как стрела подъёмного крана, и изворотливыми, как угорь, идущий на нерест.
Они были разными и по цвету. Причём спектр был очень большой. От серого мокрого асфальта с узором трещин до говнисто-глинисто-жёлтого. От чернозёмного, блестяше-жирного до снежно-грязно-белого.
Каждый сведопчанин со школы знал, что Колеи родились в Древней Руси, стране, переросшей потом в Страну Всепоглощающих Достойных Перемен. Само слово Колея — русское. Так что корни глубокие.
Тогда, в древности, Колеи были слабыми, тележно-каретно-повозочными. Но потом набрались силы и стали глубже, шире, мощнее.
Граждане СВДП гордились тем, что на их родине Колеи развиваются и набирают силу, в то время как во всём мире они исчезают. Их везде уничтожают. Закатывают в асфальт. И только в Стране Великих Духовных Побед их ценят, любят и уважают.
За что?
Да хотя бы за то, что Колеи стоят на защите Отечества.
И если враг придёт, то именно они, Колеи, примут его первыми. Лягут под него, засосут его до смерти, и он сгинет в них и не пройдёт ни шагу. Ни вперёд, ни назад.
В любое время года Колеи были хороши. И в сезон Жижи, и в сезоны Белых и Черных Мух, и в сезон Слякоти.
В Стране, Восхваляющей Достижения Передовиков, Колеи воспевали:
хоть в лесу
хоть в поле я
хоть Толя
хоть Коля я
а хоть Оля
хоть Поля я
несу несу я
гордо не всуе
в сердце тебя
колея моя
колея моя
колея моя
колея
и не чувствую
боле
боли я
хоть в неволе
хоть на воле я
я нашёл тебя,
я тебя нашёл
колея моя
колея моя
колея моя
колея
по асфальту я шёл
по траве я шёл
по песку я шёл
и по снегу шёл
сколько соли я
съел пока искал
я пропал без тебя
без тебя бы пропал
колея моя
колея моя
колея моя
колея
Эти песни вылетали из окон домов, машин, поездов, самолетов. Красивыми облаками летели они над Страной Высоких Демонических Преобразований, изрезанной вдоль и поперёк, как морщинами мудрости, Колеями.
Вся литература в СВДП была посвящена поиску своей Колеи. Вот рассказ из учебника по литературе для восьмого класса:
«Это было давно, когда Страна, Дорогая Всем Патриотам, ещё не обрела своей сильной силы и искала свой особый путь движения.
Искала свою Колею.
Был сезон Слякоти.
Алкоголь (это такой вкусный яд) в то время продавали в магазинах иностранные агенты, чтобы истребить местное население Страны Думающих Вечно о Прекрасном и захватить её богатую КОЛЕЯМИ землю.
Он лежал, свернувшись калачиком, в прекрасной, удобной, глубокой колее. И спал. Калачиком — это иначе так называемая внутриутробная поза. Инстинктивная поза защиты, когда коленки поджаты к подбородку. Тело человека в такой позе становится наименее уязвимым.
Ему было всего семь лет.
Рядом лежала пустая бутылка. Четвертинка из-под ядовитой водки и полголовки лука со следами детских зубов.
Огромная машина тяжело ехала по этой колее, приближаясь всё ближе и ближе к несчастному спящему ребенку.
И, когда колесо уже нависло над ним, колея сначала раздвинула свои боковины, а потом резко обхватила ими колеса дальнобойщика и одновременно всосала их в себя полностью.
А мальчика она вытолкнула из себя так аккуратно и нежно, что он оказался на обочине, даже не проснувшись.
Надо сказать, что вся деревня, где жил ребёнок, вымерла в тех краях от алкоголя.
Первые слова Коли — так его звали — были: «Дай вина, дай вина, дай вина». Он ходил со стаканом под столом, за которым пили сутками, и просил ему налить.
И ему наливали.
Тётка его потом в Москву забрала, когда в деревне уже в живых никого не осталось.
Выпивал он с двух до семи лет. Потом завязал. Как-то тётка обратила внимание на то, что Коля, а было ему уже шестнадцать, странно разглядывает и щупает людей.
— Коленька, а зачем ты тётю за попу ущипнул? — спросила она его.
— А я хочу узнать, где «человеки», а где «буратины». У «буратин» под кожей всё из дерева. А у «человеков» всё нормально, как должно быть. «Буратины» злые, жадные, жестокие, а «человеки» добрые, хорошие. Вот ты, Нюра, — «человек», а дядя Коля, сосед наш, который к тебе приходит ночью, когда я сплю, — «буратино».
Тётка испугалась, что Николай начнёт ножичком проверять, «человек» перед ним или «буратино». Есть под кожей дерево, или его там нет. И привезла его к психиатру.
Отделение, где он лежал, находилось на первом этаже.
Потолки высоченные. Окна огромные.
Так вот, сидит врач и с Колей беседует около этого гигантского окна. А за ним чистое голубое небо, старые липы, зелёная густая трава.
И Коля заявляет вдруг врачу, что он может влиять на погоду.
— Если засуха, например, — говорит, — я могу, доктор, вызвать дождь. А если, наоборот, дожди — могу сделать так, что они прекратятся. Наша Страна Ветров, Дождей, Пожаров всё время борется за урожай. А я могу ей быть полезен. Буду на погоду влиять. Хотите, дождь сейчас пойдёт? — спрашивает он врача и загадочно улыбается.
— Ну, хорошо, сделай сейчас так, чтобы пошёл дождь. Подул ветер сильный. Бурю сделай. А то какая-то уж больно хорошая погода. Даже противно работать, — говорит доктор.
— Хорошо. Подождите немного… — Коля повернулся к окну и стал в него пристально смотреть.
— Сейчас, подождите ещё немного.
И вдруг по небу понеслись чёрные тучи. Потом задул лёгкий ветерок. А потом вдруг случился такой порыв ветра резкий, что деревья стали пригибаться к земле, и пошёл дождь.
Сначала мелкий, а потом полил так, как будто месяц облака пили и пили воду. Потом месяц терпели, терпели, а им всё не разрешали и не разрешали помочиться. А тут сказали: «Давайте! Можно!»
А дальше… Дальше Николай Дмитриевич Гнутиков, уже в Стране Внутренних Допинговых Вливаний, стал министром спортивных побед. При нём спортсмены получали золотые медали в борьбе с засухой, в борьбе за урожай и в борьбе с насекомыми.
Так что свою колею Коля нашёл.
А той колее, колее Гнутикова, в которой он спал и которая его спасла от смерти под колесом, поставили памятник.
Автор — знаменитый скульптор Плоховат Чердаков — изобразил колею в виде вертикальной щели, напоминающей вагину, по которой вверх мчится на коне всадник, в руке которого укрощённая им молния.
Именем Колеи Гнутикова назвали площадь, улицу и станцию метро.
Многие мечтают из своей колеи выскочить, да не выходит ничего. Так в колее своей и остаются до конца дороги. Колея от роддома до кладбища.
В местечке с красивым названием Серебряные Пруды заснувшего в колее средь бела дня в хлам пьяного мужика таки раздавил грузовик. За рулём которого сидел в стельку пьяный его друг, с которым они вместе и пили.
Друг вышел из машины с трудом, с трудом лёг в колею, обнял останки им же убиенного и умер от тоски, позора и любви.
Не пытайтесь понять ищущих свою колею.
Завязнете.
Первая десятка
Начальник Императорской Службы БезопаСНОСТИ генерал Соколов прибыл с работы в восемь часов вечера. Зимовал он один. Молодая жена его Натуся это время года предпочитала проводить в Арабских Эмиратах — в их довольно скромной, по нынешним меркам, восьмикомнатной квартире, с бассейном с морской водой и домашним кинотеатром.
— Аркадий Никитич, вам ужин накрывать в гостиной или на кухне? — громко прокричала Люба, чтобы Соколов услышал вопрос, которому надо было пролететь, умудрившись не заблудиться, через несколько комнат и не утонуть в ворсистых иранских коврах.
— В гостиной, накрывай! — прокричал генерал в ответ, надевая мягкие домашние фланелевые брюки и такую же курточку.
Гостиная была очень просторной. Стены её были обшиты дубовыми панелями, на которых в шикарных, позолоченных рамах висели копии с картин передвижников, сделанные самим генералом. Аркадий Никитич делал их с репродукций из альбомов «Русский музей» и «Третьяковская галерея». Среди прочих тут были: «Охотники на привале» и «Тройка» Перова, «Неизвестная» Крамского.
И, конечно, «Грачи прилетели» Саврасова. Несмотря на то, что персонажи на копиях слегка косили, церкви теряли равновесие, а грачи были похожи на попугаев, подлинники в них узнать было можно, но не без труда.
В центре гостиной, под люстрой из муранского стекла, стоял стол на двенадцать персон. Он был уже накрыт Любой с любовью. Как надгробный памятник, в центре композиции возвышался хрустальный графин с водкой «За правду»; в селёдочнице синего стекла покоилась серебристая селёдочка под саваном из колец белого лука; варёная искристая картошечка в строгом мундире смирно лежала под венками укропа; в супнице, похожей на урну из колумбария, ждала расправы над собой мясная солянка; а телячьи котлеты ждали своего часа на сковородке.
Соколов выпил три рюмки водки подряд и только после третьей закусил селёдочкой, положив её на поперечный срез картошечки с кольцом лука. И тут он вспомнил про загадочную заказную бандероль без обратного адреса, которую ему доставил его адъютант.
— Люба, принеси пакет. Там в прихожей. Слышишь?
— Слышу, слышу, щас…
Аркадий Никитич выпил ещё две рюмки подряд и закусил солянкой, которую из супницы серебряным половником перелил в тарелку. «Хороша соляночка. Прямо, как в вагоне ресторане поезда “Москва — Архангельск” лет сорок назад», — вспомнил он.
Люба принесла пакет. Генерал аккуратно разрезал его ножом. Достал оттуда книгу. Раскрыл её. И стал читать.
— Ну, я спать пошла. Уже поздно! — крикнула Люба и, не дождавшись ответа, ушла в свою комнату.
Утром, в семь, Люба была уже на кухне. Она приготовила на завтрак Соколову овсяную кашу на воде, сырники, омлет с ветчиной и пошла будить Аркашку, как она про себя называла генерала. Дорога в его спальню лежала через гостиную.
Видимо, крик был таким громким, что охрана без специального вызова тут же прибыла на место.
Не прошло и пятнадцати минут, как следователь по особо важным делам полковник Гроздев и криминалист, майор Василькова, были на месте трагедии.
— Ничего не трогали? — спросил строго следователь.
— Боже упаси! — Люба была испугана и вся дрожала.
Было заметно, что нервничал и Гроздев. Глаза его были красными и воспалёнными, как у человека не спавшего всю ночь.
Генерал Соколов висел на люстре муранского стекла над столом, на котором лежал стул. Видимо, на него он вставал.
Графин был пуст, и съедена селёдка, солянка тоже съедена была. А вот котлету только надкусил он.
Гроздев, надев резиновые перчатки, взял лежащую на столе книгу. На белой обложке размашистым почерком было написано: «Генералу Соколову от автора». Но имени автора не было нигде. Лишь очень мелко было напечатано название — «Первая десятка». Следователь внимательно оглядел комнату. Он явно что-то искал.
— Вот она! — радостно вскрикнул Гроздев, подойдя к шахматному столику, на котором стоял серебряный поднос. А на подносе — фарфоровая фигурка свиньи. И листок бумаги, сложенный вчетверо. Гроздев развернул его. Тем же размашистым почерком на нём было написано:
Десять поросят отправились обедать,
Один поперхнулся, их осталось девять.
Девять поросят, поев, клевали носом,
Один не смог проснуться, их осталось восемь.
Восемь поросят в тайгу ушли потом,
Один не возвратился, остались всемером.
Семь поросят ботву рубили вместе,
Зарубил один себя — и осталось шесть их.
Шесть поросят пошли на пасеку гулять,
Одного ужалил шмель, их осталось пять.
Пять поросят судейство учинили,
Засудили одного, осталось их четыре.
Четыре поросёнка грязи нашли море,
Один ей захлебнулся, их осталось трое.
Трое поросят в зверинце оказались,
Одного схватил медведь, и вдвоём остались.
Двое поросят легли на солнцепёке,
Один сгорел — и вот один, несчастный, одинокий.
Последний поросёнок поглядел устало,
Он пошёл повесился, и никого не стало.
— Майор, посчитайте, сколько их, — обратился он к Васильковой. — И не в службу, а в дружбу, сообщите в ТАСС. Пусть обнародуют информацию.
Криминалист начала доставать из сумки фигурки фарфоровых свиней.
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять. Десятая у вас, Владимир Семёнович.
— Надеюсь, это последняя… — усталым голосом сказал Гроздев.
— И не надейтесь, — голос звучал откуда-то сверху и заполнял собой всю гостиную, — это только первая десятка.
Следователь открыл книгу на последней странице, внизу было написано: «продолжение следует».
Включили телевизор и радио.
Все средства массовой информации уже сообщали:
«Сегодня ночью трагически…
известного телеведущего Императорского телевидения ночью с песнями заклевали непонятно откуда взявшиеся огромные, кровожадные соловьи;
супружескую пару других известных телеведущих Императорского телевидения неизвестные с криками «чур, я первый» расчленили на пилораме;
в Карелии, в районе Сандармоха, Императорского прокурора растерзал медведь;
начальнику Императорских силовых структур нанесли травмы, несовместимые с жизнью, пластиковым стаканчиком;
помощница Императора и защитница детей была зверски избита детьми дошкольного возраста от двух до пяти лет — она так и не пришла в сознание;
главного Императорского следователя обвинили в шпионаже, и он, повесив себе на шею тяжёлый груз патриотизма, утопился в собственном бассейне;
главного Императорского прокурора завалили политическими делами, из-под которых он так и не смог выбраться;
главный начальник по иностранным вопросам Империи ушёл из жизни от тоски на Родине;
главный медицинский пропагандист Империи подавился куском мяса, утверждая, что кому суждено умереть, тому…. — договорить он не успел;
последней, десятой, жертвой стал начальник Службы Безопасности Империи, повесившийся на собственных трусах».
— Будем расследовать! Мы найдём убийцу и виновника этих ужасных преступлений! — уверенно сказал Гроздев.
— А что здесь расследовать, Гроздев? Что тебе не понятно? — вновь откуда-то сверху раздался уже знакомый голос.
— А ты, собственно говоря, кто? — на этот раз неуверенно спросил следователь.
— Ты не понял? Володя, ты же веришь в Меня? А значит, и Мне. Иди спать. Я здесь сам разберусь. Без тебя. Вот они тоже везде говорили, что верят в Меня. Ну вот я и решил оправдать их доверие.
Интересно, кто-нибудь назовёт Меня иностранным агентом?
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.