В первый день рождения Лены Греминой без нее мне очень хотелось поговорить с ее братом Александром Миндадзе. Я хотела, чтобы он рассказал, какой была Лена. И он рассказал. Получился почти тост. Оказалось, что его младшая сестра стала для него самым близким человеком в последние несколько лет после смерти его жены. Овдовев, Миндадзе перебрался в бывшую родительскую квартиру, в которой теперь жила Лена со своим мужем Михаилом Угаровым.
— Помните ли вы, какой Лена была в детстве?
— Мне было семь лет, когда она родилась. Помню, как ее принесли в свертке на Валовую улицу, где мы с родителями жили в коммуналке. Принесли Лену, желтого цвета, такую загоревшую почему-то, и я сразу понял, что внимание ко мне мгновенно ослабло, как бывает со старшими детьми, когда появляется младший. Появилась Лена, которая потом ползала по этому коридору в ползунках наперегонки с сыном Евгения Примакова. В детстве мы много ездили в Грузию, это было такое время, залитое нежным солнцем Грузии. Мы дачу там снимали в каких-то горных деревнях.
По-моему, в 1967 году мы переехали сюда на Красноармейскую. Комната, где мы сейчас сидим, это была ее комната, а рядом — моя. Когда мы сюда приехали, ей было 11 лет. И была здесь вся жизнь. Потом когда я женился, я некоторое время еще здесь пожил, потом переехал и, конечно, очень часто приходил.
«Мы жили параллельными жизнями»
— Вы в детстве дружили? Ведь у вас разница в семь лет была?
— Да, с такой разницей в возрасте трудно дружить. Можно дружить, когда тебе например, семь лет, а сестре — пять. Но вообще, если говорить о моих отношениях с Леной, то когда я три года назад сюда переехал, получилось, что тогда-то я по-настоящему и познакомился с ней, увидел ее и почувствовал. Сделал для себя очень большое открытие. Когда я там все бросил после смерти жены, Лена мне сказала: «Ты немедленно переезжаешь к нам». А она была достаточно решительным человеком в такие минуты, когда надо было делать выбор. Вот этого колебательного, депрессивного в ней не было. Она знала, как надо, никогда не ошибалась.
— Получается, что в юности и в зрелости вы с сестрой жили как бы двумя параллельными жизнями?
— Конечно. Мы были близкими по родству, я бывал здесь, были какие-то совместные дни рождения, но все равно это была отдаленная жизнь. Я еще без конца был в киноэкспедициях, снимал кино, я рано профессионализировался. Ей это не удалось с такой степенью успешности сразу, поскольку это был театр, то время. Мы жили параллельными жизнями. А общей жизнью мы стали жить всего три года назад.
— Что вы про нее узнали? Что она вам рассказывала?
— О себе она могла мне ничего не рассказывать, потому что по событиям ее жизни я и так все знал. Но гораздо больше я узнал и все равно не могу сказать, что до конца это все понимаю, только тогда, когда я стал жить с ней ежеминутно. Я то и дело приходил к ней в комнату. И она была единственным человеком, которому я мог все сказать и она понимала с полуслова. Она стала открываться для меня весь 2016, 2017 год — до мая 2018 года (Гремина умерла 16 мая 2018 года. — «МБХ.медиа») Всего лишь два с половиной года, но я практически с ней не расставался. И если я фактически мало что узнал нового, то душевно и эмоционально узнал очень много.
— Что для Лены было главным в жизни?
— Она была очень позитивна. У нее были абсолютно железные принципы в жизни: как человеческие принципы в смысле поступков, так и идеологические. Она была сама порядочность. Мы с ней иногда, смеясь или не смеясь, обсуждали какие-то вопросы, спорили, когда можно поступить так, и когда иначе. Но она никогда не могла поступать не по совести. Она была абсолютно человеком совести и человеком единственных решений. При этом, с одной стороны, это был симбиоз абсолютно стального оппозиционного незыблемого стояния, а с другой стороны, она была замечательным коммуникатором и умела общаться с людьми. Это был настоящий дар, потому что ее любили все и у нее были самые разные знакомые.
«Лакировщик действительности»
— Она всех любила?
— Да, она была абсолютно доброжелательным человеком, который не усматривал в другом никакого порока или дурного умысла. Более того, я даже как-то ей сказал: «Ты — лакировщик действительности». Конечно, мы все понимали про окружающую жизнь — где, что, почему, как — никаких иллюзий у нас не было. Но она всегда подразумевала лучшее и стремилась к лучшему. И знаете, чудесным образом достигала. Она как-то умела из ничего делать все.
Она была, как шнурок, который каким-то образом входит в туфлю и та обретает стройность, а шнурок завязывается бантиком.
При этом она была довольно рискованной, могла быть авантюрной в каких-то делах. Это тоже было. Иногда она шла абсолютно на стену и вдруг оказывалось, что в этой стене есть проход и можно пройти насквозь. Она умела проходить сквозь стену.
— Вы понимали, что такое Театр.док?
— Я ходил на какие-то спектакли, но не могу сказать, что был завсегдатаем.
— Это ведь совсем другое искусство, чем то, что вы делаете в ваших фильмах ?
— Да, это было от меня просто по подходу очень далеко. Это не значит, что оно было лучше, а то, чем я занимаюсь — хуже. Это просто от меня далеко. Я был на каких-то спектаклях и я смог это оценить.
«Они дополняли друг друга чудесным образом»
— А Лена советовалась с вами? Обсуждала свои сюжеты с вами?
— Нет. Она была очень самостоятельной и решительной. И очень упрямой.
— Миша Угаров и Лена были очень разными по характеру. Что их объединяло?
— Каким-то чудесным образом они дополняли друг друга. И очень любили. И Миша ее очень любил и Лена любила Мишу. Она относилась к нему с большой нежностью и пониманием.
— Она о нем все время думала?
— И думала, и понимала, и говорила, что он очень тяжело живет внутренне. Он был совсем другой человек, да и я совсем другой, чем Лена.
— Почему Мише было тяжело жить? Он ощущал себя непризнанным?
— Нет, я не думаю, он был вполне себе признанным. Его обожали, ценили и уважали ученики. Я не думаю, что ему нужны были какие-то внешние регалии.
— Я помню, как после Мишиной смерти Лена очень расстроилась, когда ему не дали «Золотую маску», и говорила, что вот, Угарова в очередной раз не оценили по заслугам.
— Да, это было. Но ему до этого давали «Маску». У меня нет ощущения, что Угаров ощущал себя непризнанным. А у Лены точно этого ощущения не было. Она была совершенно этого лишена.
— Она не была честолюбивой?
— Она была лишена честолюбия в том виде, в каком это принято понимать. Честолюбия и вот этих рассуждений: дадут — не дадут премию, получу — не получу. Нет. Она была уверена в том, что делает, практически незыблемо уверена. Сбить ее с пути было нельзя. И у нее не было сомнений. Она просто фонтанировала идеями. Причем, каким-то образом ухитрялась сделать так, чтобы у этих идей появлялся и коммерческий поворот.
— Помните, как Театр.док преследовали, Лену вызывали на допросы? Она боялась обысков? Боялась, что ее могут посадить?
— Нет, никогда. Мы просто хохотали над этим.
— Я помню, как Миша волновался, что Лену посадят.
— Да, у Миши была такая присказка. Предполагаю, что он это говорил всерьез.
— А она смеялась?
— Да, конечно. Она к этому серьезно не относилась.
— Не боялась?
— Она была абсолютно бесстрашная. Настолько была уверена в своей правоте, что не могла понять, как кто-то может в ней сомневаться. И потом они были довольно предусмотрительны: в театре, например было табу по поводу выпивки и т.д. Они очень следили, чтобы не за что было зацепиться.
— Но могли ведь посадить за политику?
— Она считала, что это недоказуемо. Но понимала, что можно просто прийти и посадить, «против лома нет приема». Но она этого лома не боялась.
«Театр.док будет всегда»
— А эмигрировать они не хотели, когда театр лишили помещения? Никогда об этом не говорили?
— У Лены не было сомнений, что она всегда найдет новое место. Она так и говорила: «Мы будем находить новое помещение 20 раз, 30 раз. Все равно найдем новое место. С нами ничего невозможно сделать, потому что все это в рамках закона. Не за что абсолютно зацепиться, мы будем это проводить, как лекционную работу, мы найдем другую форму существования, как угодно, мы будем мимикрировать, но Театр.док будет всегда».
— Для Лены Театр.док был творчеством или это было служение, миссия?
— Я думаю, и то и другое, но, конечно, на первом месте стояло творчество. И она очень ревниво относилась к тому, когда кто-то не признавал их работу как искусство. Пожалуй, только это ее как-то задевало.
— Она себя считала прежде всего драматургом?
— Она считала, что то, что они делают в своем театре — драматургия, режиссура, именно театр, а не публицистика. Ее задевало, когда то, чем они занимались, считали недотеатром или конъюнктурой. Когда говорили: ну, понятно, спектакль о Магнитском вызывает интерес, потому что это очень горячо.
Я не могу сказать, что это было предметом для постоянных переживаний Лены. Но, поскольку признание критиков было весьма постепенным, не говоря о том, что были и есть критики, которые все равно не признают Театр.док как искусство, эта тема звучала.
С другой стороны, где искусство? В этих замшелых, нафталиновых залах, где ставят одно и то же по 50 раз, и в лучших случаях режиссер демонстрирует другое мизансценирование и не более того? А где суть? Мишина любимая присказка к вопросу о признанности-непризнанности. Он вообще считал, что режиссер в театре — лишний. Он считал, что существуют прямые взаимоотношения между драматургом и артистом. И что режиссер — это третий лишний. При том, что он сам режиссировал довольно успешно. Это такая позиция, к которой я тоже близок. Потому что в театре для меня самое скучное и уже даже и в кино — видеть усилия режиссера и говорить: «ох, какой ты молодец, и так ты сделал, а теперь сделаешь так». И режиссер делает. Вот такая режиссура это самое скучное, что есть в театре на пути к истине — если считать истиной взаимоотношения Шекспира и актера. И Лена и Миша, они стояли на этих позициях. И я к этому тоже склоняюсь. И Лена и Миша, они вообще изымали режиссуру, как слагаемое.
— Лена не только писала пьесы, но и ставила спектакли. Она считала, что может быть и режиссером?
— Да, считала. Но она и могла, потому что ее пьесы, которые она ставила, как раз были так созданы, что там не видны руки, не видны швы, не видны режиссерские усилия.
«Она была стальная»
— Лена была удивительно работоспособной, она рассказывала, что зарабатывала на жизнь сериалами. Как она все успевала?
— Да, был такой период жизни и она довольно успешно в этом продвинулась. Она писала сериалы. В этой работе есть разные фазы, стадии. Можно расписывать замысел, можно расписывать поэпизодный план, а можно потом расписывать по чужому плану текст диалогов. И Лена делала в основном ту часть сценария, где надо было придумывать. И она преуспевала в этом. У нее какое-то время было много такой работы, пока в один прекрасный момент ее просто от этого не затошнило, потому что сериальная конъюнктура стала отвратительной, совершенно примитивной. Разнарядки, которые приходили на телеканалы о том, что должно быть в сериалах, а чего быть не должно, были настолько отталкивающие, что она уже больше не могла этим заниматься. Все, что она предлагала, все живое, все выскребалось. Не сразу, но потом. Не говоря о том, что потом в реализации это было ужасно. Это была дорога потерь.
— И Лена не ставила свое имя?
— Да, имя свое она пару раз снимала. Она понимала, на что идет.
— Я задам вам, наверное, очень жестокий вопрос. Почему все-таки Лена так быстро ушла после Мишиной смерти? (Михаил Угаров умер 1 апреля 2018 года — «МБХ.медиа») Мне всегда казалось, что театр был ее жизнью. И театр смог бы ее удержать и после ухода Миши.
— Я вам скажу на это так: мне трудно и невозможно, и никто этого не знает, говорить чисто по факту. Но в каком-то беллетристическом смысле хочется сказать, что да, это действительно выглядит так, как будто она не пережила смерть Миши. А на самом деле, я просто думаю, что она заболела и умерла.
— Когда они ушли один за другим, многие писали, что они не выдержали: их гнобили, из помещений выгоняли, и эта травля отняла их жизни.
— Мне трудно на этот вопрос ответить точно. Не хочется отвечать, что это не так. Но я не уверен, что это все так непосредственно взаимосвязано. Она была стальная. Стальной человек, и эти трудности ее только раззадоривали. И она совершенно не собиралась умирать. Это стало полной неожиданностью для нее.
— И для всех?
— Да, для всех и для меня было неожиданностью. Лена совершенно не была депрессивной, подверженной упадку. Если я как бы больше похож на маму, которая была склонна к каким-то внутренним взлетам и падениям, депрессиям, то Лена была в отца.
— А отец был каким?
Он был очень позитивный, неунывающий человек, закаленный, наверное, с самого детства своей безотцовщиной, потому что деда забрали в 1937 году в Тбилиси. И он был оптимист.
— А мама? Я помню, как тяжело Лена переживала ее смерть.
— Лена была похожа на отца, но близка была больше с мамой. Они практически были одним целым. Вообще, наши родители были очень хорошими людьми. Они из первого поколения интеллигентов в этом роду. Они себя сделали сами. Мать была сирота в Тбилиси. Отец был сыном репрессированных. Они были абсолютно нищими, когда переехали в Москву. Мама — литературный переводчик. Переводила с грузинского на русский. С папой они познакомились в Тбилиси. Ей было лет 16. Они приехали в Москву порознь. Отец приехал с тбилисской компанией людей, которые потом стали знаменитыми: Примаков, Кулиджанов, Хуциев и многие другие. А мама приехала в эшелоне с ранеными в качестве сопровождения, как медсестра. Это было в 1946 году. И они жили по знакомым. Когда я родился, у меня вместо кровати был пустой чемодан. Родители были очень правильные в хорошем смысле слова люди, с абсолютно железными принципами. Невозможно их было сбить, сдвинуть.
— Они и детей так воспитали?
— Лену точно.
«Она была человеком Возрождения»
— Мы с Леной переписывались и она рассказывала мне, как спасалась после Мишиной смерти. Рассказывала, как вы вместе читали вслух стихи. Было так?
— Лена много стихов знала наизусть. Я сам с отрочества тоже много знал, но она знала гораздо больше. Мы читали Пушкина бесконечно много, Тютчева. В этом смысле она была кладезь. Могла часами читать стихи. И мы не соревновались, поскольку я уступал, мы просто читали. Но вообще я к ней приходил, потому что она была единственным человеком, с которым я мог быть самим собой. Когда мне было плохо или не очень плохо, или я себе придумал, что мне плохо, я приходил в ее комнату и в течение семи минут Лена это состояние снимала. Мы, конечно, поздно с ней так близко познакомились. Так получилось в жизни. Она ушла и я остался один. Она была очень точна в суждениях, очень чувствовала людей. Очень понимала чужие плюсы, минусы, слабости. И в каких-то судьбоносных решениях она всегда была на высоте и всегда предсказывала правильный выход. Она была человеком Возрождения. И достоинства ее были бесконечны. И я это говорю, не потому, что она ушла.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.