Завещание Екатерины Гавриловой

История женщины, которая дважды оказалась за решеткой  из-за полицейской провокации, у которой в СИЗО обнаружили рак в четвертой стадии и которая умерла в московском хосписе через три недели после освобождения. Может быть, если бы полицейские не сфабриковали против нее дело о сбыте наркотиков,  она успела бы вылечиться на воле.

 

Основатель  благотворительного фонда помощи хосписам  «Вера» Нюта Федермессер позвонила мне, когда  я была в Вологде и ждала решения суда по УДО для Варвары Карауловой.

По Нютиному  голосу я поняла, что ее просьба не требует отлагательств: ей нужно было срочно связаться  с кем-то из врачей больницы СИЗО «Матросская тишина».

Она рассказала, что прочла в Facebook пост Евы Меркачевой (заместитель председателя  ОНК Москвы). Та писала, что в больнице «Матросской тишины» умирает женщина с четвертой  стадией рака и ей не дают обезболивающих. А следователь, которая могла бы изменить ей меру пресечения, чтобы та лечилась  на воле, отказывает ей в освобождении.

Нюта Федермессер сказала мне, что хочет забрать эту тяжело больную женщину  в Первый московский хоспис и там обеспечить ей нормальные для ее состояния условия. И вроде бы она уже договорилась с руководством ФСИН России. Теперь осталось только  переговорить с врачами СИЗО «Матросская тишина».

На следующий день Екатерину Гаврилову перевели под конвоем из тюремной больницы в хоспис. «Мы попробуем  создать прецедент», — говорила мне тогда Нюта Федермессер.

Да, и правда, впервые в истории московского УФСИН онкологическую больную перевели из СИЗО в хоспис.   

И это казалось  чудом, обычно тяжело больных заключенных освобождают из СИЗО умирать в никуда, неизвестно,  как и где их будут обезболивать.

 

«Спеши, ей осталось недолго…»

Катю Гаврилову под конвоем привезли в Первый  московский хоспис, который совсем не похож на больницу.

«Люди считают, что быть освобожденным из тюрьмы со смертельным диагнозом это счастье. Какое счастье? Когда эта Катя приехала из тюрьмы в хоспис, и когда  с нее сняли наручники, и следователь подписала бумаги о ее освобождении, первым желанием Кати было улететь из хосписа. Если бы ей дали летательный аппарат, она, казалось, улетела бы, —   вспоминает Нюта Федермесер. — Но она еле дошла до другой комнаты покурить….»

Когда  через несколько дней после перевода Гавриловой из СИЗО я пришла к Нюте Федермессер в хоспис,  она спросила меня: «Ты хочешь познакомиться с Катей, поговорить с ней? Спеши, ей осталось недолго…»

И вот я в хосписной палате у Кати Гавриловой. Маленькая женщина в очках, смущенно и приветливо  улыбается. Она лежит на высоких подушках на высокой кровати. У нее уютная, просторная комната-палата. Кресла, большое окно,  телевизор. Рядом с ней на кровати вязаная кукла, она нянчится с ней как с ребенком. Катя рассказывает, что к ней приходил брать интервью Юрий Дудь. Он снимает фильм про СПИД и наркоманов.

Я  снова приду к  Кате через три дня и принесу ей другого маленького вязаного зверя-свинку Пепу. Катя опять мне улыбнется.  И мы начнем говорить.

Это очень длинный  разговор, потому что я понимаю, что другой возможности поговорить не будет.

Я понимаю, что  эта женщина, наверное, никогда не была счастливой.Она говорит, что счастлива здесь, в хосписе. Здесь к  ней относятся по-человечески. Здесь ее, наверное, впервые, любят.

«Отец  повесился, когда мне был год и семь месяцев»

— Расскажите о себе

— Я родилась в  Москве. Мне 38 лет.

— Расскажите о родителях.

— Они оба приехали в Москву по лимиту. Мама из Белоруссии, у нее там были  проблемы с женихом. Она от него сбежала в Москву.

— Она была такая же красивая, как вы?

— Красивая. Она была даже красивее. Я всегда восхищалась ее руками и ногами. У нее были тонкие изящные кисти. И тоненькие пальчики.

— Сколько ей было лет, когда она умерла?  

— Сорок два, по-моему. Она разбилась на машине с подругой.

— А отец?

— Мне был год и семь месяцев, когда он повесился.

— Из-за чего?

— Официальная версия — он сходил «налево», подцепил  сифилис и повесился.

— Чтобы  мама не узнала?

— Ну да.

— А он кем работал?

— Он работал на заводе, но кем не знаю.

— У мамы не было специальности?

— Она всегда работала на каких -то разных работах, у нее не было высшего образования.

 

«Подруга мамы захотела отобрать у меня квартиру»

— Как вы стали наркоманкой?

— Когда моя мама умерла,  подруга мамы захотела у меня  отобрать квартиру. Она женщина очень ушлая. В советское время  была директором рынка. Отсидела, освободилась. И с моей мамой она вроде как подружилась. Подружилась, подружилась. И вот после смерти мамы месяц тишина была, потом она мне звонит и говорит: «Ну ты бы ко мне зашла, чайку попила, мы бы с тобой о маме поговорили». Потихоньку, потихоньку.

— Втиралась к вам в доверие?

— Да. И  она меня попросила, чтобы со мной в квартире пожили ее родственники, муж и жена, им негде жить. Вот они  у меня жили, и я через пару месяцев узнала, что они наркоманы. Меня это как-то не трогало, некогда было об этом думать.

— А почему  после школы вы не пошли учиться куда-нибудь?

— Я училась в медтехникуме.  Скоро бросила, потому что надо было работать. В те годы студентам  было сложно найти почасовую работу, как сейчас. В те годы либо работаешь, либо учишься.

— А как вам удалось поступить? Вы хорошо сдали экзамены?

— Я  в школе была хорошисткой. И вот эти люди  у меня поселились. А у меня тогда был период большой чистой любви. Это была первая любовь,  любовь с первого взгляда. И, кстати, меня с ним познакомила та же женщина (мамина подруга)

— Красивый? Вы сами очень красивая. Вы знаете об этом?

— Спасибо!

— У вас вообще какая-то пластика необыкновенная.

— Я одно время подрабатывала этническими танцами.

И вот получается,  что мы расстаемся (с молодым человеком — «МБХ медиа»). Он уезжает, должен был вернуться, но проходит месяц, второй, и становится  понятно, что он уже не вернется. И умирает моя бабушка в Белоруссии. Я еду на похороны, возвращаюсь и понимаю, что я, по большому счету, осталась одна. И впадаю по этому поводу в депрессию, не хочется никого видеть, ни спать,  ни есть. Женщина эта говорит мне: «Попробуй, легче станет, попробуй, легче станет». И, дай-ка, попробую. И они начали меня колоть. Мне это не стоило ни копейки.

— А зачем им нужно было тебя  подсадить на наркотики?

— Они рассчитывали на то, что еще пара-тройка месяцев и в таком задурманенном сознании я  подпишу все, что угодно (имеется в виду документы на квартиру — «МБХ медиа»)

— А как вы от них избавились?

— Пришел ко мне друг,  тряханул меня за плечи и говорит: «Посмотри,  на кого ты стала похожа! Вот вернется твой, а ты — такая!»  Я посидела, подумала, и да, действительно. Я пыталась бросить,  но когда бросаешь, там очень сильная депрессия . Я решила покончить с собой. Съела 60 таблеток.  Меня увезли на «скорой», положили в психушку. Когда я вернулась из больницы, их уже выгнали с квартиры мои знакомые.

— Сколько вам было лет, когда  вы начали употреблять наркотики?

— Я начала их употреблять рано, лет в двадцать. Но я употребляла их очень эпизодически. Могла три-четыре раза в год. Могла лет пять вообще не употреблять.

— И вы заразились ВИЧ?

— Да. Насколько я узнала где-то через полгода,  ее муж (один из бывших соседей — “МБХ медиа”) умер от ВИЧа.

— Вы одним шприцем с ним кололось?

— Меня они кололи, я даже не смотрела.  Постоянно была в таком дурном состоянии.

 

Судья: «А как мы вас сажаем? Любая контрольная закупка — это провокация»

— Как вы оказались в тюрьме  в первый раз?

— Первый раз я оказалась в тюрьме  точно по такой же дурости, как и сейчас.Названивала девчонка: «Давай возьму, давай возьму, (дозу —  «МБХ. медиа»), давай возьму. Ну, давай возьму». Вот меня и взяли.

— То есть,  получается, что вас посадили за то, что вы продавали наркотики?

— Нет, я не продавала. Употребляла.

— Получается, ваша знакомая вас подставила.  

— Да, она сотрудничала с  управлением по борьбе с наркотиками.

— Какой срок вам дали?

— Четыре года. Мне было 29 лет.

— Сколько наркотиков при вас  нашли?

— Ноль целых, тринадцать сотых грамма.

— Это много?

— Это даже не значительный размер. Для человека, который употребляет, скажем,  если ему плохо, ему даже легче не станет от этого.

— Получается, вас посадили  просто для статистики, для «палки»?

— Да.

— Когда я была членом ОНК, я часто ходила в женское  СИЗО-6, и начальница СИЗО нам говорила, что больше всего женщины  сидят за наркотики. Заходишь в камеру, 40-50 человек выходят к тебе, и оказывается, что больше половины сидят именно по 228 статье. Ведь  так?

— Да, за наркотики сидит очень много. Но я могу сказать, что очень много сидит именно наркоманов, которых подставляют под распространение.

— А вы на  суде по первому делу  не смогли доказать, что вы не сбытчица?

— Я пыталась еще искать правду, то есть что-то делать.  Я судье говорила: «Вы же понимаете, что это просто провокация, которая в принципе  запрещена законом?» А судья мне отвечала: «А как мы вас сажаем? Любая контрольная закупка — это провокация».

— Вам было 29 лет, и первая судимость. Почему не могли условный срок дать?

— Эта статья начиналась от четырех лет. Условный срок предполагался, но судья не захотела.

— А у вас были тогда дети?

— Да, двое детей.

— Кто вас судил?

— Это был Никулинский суд. Судья Егорова.

— Однофамилица председателя Мосгорсуда Ольги Егоровой. До ареста вы кем работали?

— Я всю жизнь работала продавцом

— Сколько сейчас лет вашим детям?

— 16 и 17 лет.

 

«Отказать в УДО за “недостаточную отсиженность”»

— Вы где отбывали срок?

— В Орловской области. В поселке  Шахово.

— Я писала про Марину Кольякову. Вы с ней не сидели?

— Нет, не помню. Я с 2011 по 2013 год сидела.

— Марина отсидела лет восемь лет ни за что,  ее обвинили в убийстве, которого она не совершала, суд  ее дважды оправдал, но третий судья вынес обвинительный приговор. Всю молодость  Марина провела в колонии, и когда вышла, связалась с парнем-наркоманом. И потом ее посадили уже за наркотики.  Я ездила в Орловскую колонию писать репортаж о Марине Кольяковой и об этой колонии как раз в 2011 году. Могли бы с вами встретиться. Вы там  работали на «швейке»? Там такой ужасный рабский труд.

— Да, я работала. Ушла по УДО.

— То есть все-таки по УДО отпускали? Я помню, Марина мне объясняла, что отпускают очень неохотно, вот  ее тоже не хотели отпускать, потому что она слишком хорошо шила.

— Вы, наверное, слышали, туда ездила Людмила Альперн. И я занималась с ней  медиацией. Альперн отбирала самых лучших девочек и мы ездили на малолетку (“зона” поблизости — «МБХ медиа») заниматься медиацией (групповая работа с осужденными женщинами  по разрешению конфликтов — «МБХ медиа»). В общем, занималась я медиацией. Мне еще повезло, пока я там была, как раз в колонии проходила международная конференция, в которой я тоже участвовала (декабрь 2012 года — международный семинар по теме «привлечение восстановительных технологий  в деятельности пенитенциарных учреждений как способ управления социальными процессами» — «МБХ медиа»). В итоге суд, который рассматривал мое ходатайство по УДО, отказал мне и вынес очень интересное определение: отказать за недостаточную отсиженность».

— Когда вы подавали на УДО, вам оставалось сидеть два года?

— Да, но для суда могла быть и недостаточная отсиженность — три месяца.

— А почему вас  не отпускали?

— В первую очередь рабочая сила. Я подала ходатайство администрации  колонии, меня, естественно, на УДО не рекомендовали, подала ходатайство в суд,  меня, естественно, не отпустили. Я подала кассационную жалобу в областной суд и там опустили.

— Участвовали ли вы в колонии в художественной самодеятельности? Там  в Шахово была такая осужденная Марина Клещева. Она  играла в спектакле «Король Лир» главную роль. А сейчас она работает  в Театре.doc. И снимается в кино.

— Молодец какая!  На любой зоне не все друг друга знают. Каждый живет своей жизнью. Главное прожить, кому-то главное выжить.

— Сколько вы оставили по УДО?  

— Я оставила год и пять месяцев.

— Это много.

— Я была первой, кто оставил по УДО такой срок.

— То есть вы вышли благодаря своему упорству: подали на кассацию, не удовлетворились тем, что первый суд вам отказал?  

— Да, у меня  был такой настрой  именно писать, писать, писать,  до конца.

— А с кем оставались ваши  дети, пока вы были в колонии?

— Детей отдали  в детский дом. И теперь они под опекой.

— То есть, вас лишили родительских прав?

— Да.

— А потом, когда вы вышли,  детей вернули?

— Я  встретилась с ними и  с опекуном, и мы решили, что  из-за меркантильных соображений мне лучше детей не возвращать. По одной простой причине:  у меня в моей однокомнатной квартире нам будет тесно. А если они останутся под опекой, то сейчас они получат каждый по квартире. Опекунша — очень хорошая и очень порядочная женщина.

— Но вы ведь с детьми связь не теряли?

— Вчера дочка  здесь в хосписе у меня была. Позавчера она приходила с Ольгой, с опекуншей. Ей 16 лет, в школе учится. Готовится к экзаменам.

— Кем она хочет  быть?

— Она толком еще не решила. Ну,  сначала мы хотели пойти в актрисы. Потом посидели, подумали, решили пойти в экономисты, и теперь в психологи.

— А сын?

— Ему семнадцать. Он поступил в мед.

 

«Ты изгой, на тебе стоит клеймо»

— Когда вы освободились, вы жили одна?

— Сначала нет, сначала  я занималась поиском работы, потом работала.

— А когда выходишь из тюрьмы, трудно найти работу?

— Очень тяжело.

— В тот магазин уже нельзя было вернуться?

— Нет. Мне пришлось идти на «швейку». Проработав там всего  месяц, я оттуда ушла. Условия дикие. У них свой коллектив. Объем работы большой. Они в основном шили рабочую форму: жилеты, самые простейшие дешевые  комбинезоны. Мой знакомый устроил меня на другую «швейку», там шили кожаные чехлы для удостоверений. А с кожей я не умею работать. У меня все время получался брак, брак и  брак. Подходит ко мне начальница: «Садись, учись». Подходит ко мне через 15 минут другая работница и дает мне те мои бракованные кусочки кожи. Я не знаю, куда их положить, и  не знаю, зачем мне их дали. Я бросила их сверху на сумку, даже ее попросила бросить сверху на сумку. И вот минут через десять меня вызвали в кабинет, обвинили в том, что я хотела эти кусочки кожи  своровать. Так они сделали, потому что знали, что я сидела. Было ужасно неприятно. Я потом позвонила знакомому, который меня туда устроил, и объяснила всю ситуацию. Мы с ним много лет знакомы, он, конечно, понимал, что я не хотела своровать, но осадочек остался.

— Пришлось и оттуда  уйти?

— Да. Потом я нашла частный магазинчик, там не проверяют судимость. Даже в любом сетевом магазине проверяют. Есть общая база, и у них есть доступ к  общей полицейской базе. Были такие случаи, допустим, меня берут на работу, я работаю три-четыре дня, и все. Приходит человек из службы безопасности и говорит: «Вы нам не подходите».

— Получается, что ты отсидел за свое, но ты все равно нигде не можешь устроиться на работу.  И никто тебе не помогает?

— Не только не помогают, ты — изгой. На тебе стоит клеймо. К тебе не только нормально не относятся, к тебе относятся свысока. И чуть что виноват, естественно, ты.

— И у вас была депрессия от этого всего?

— Конечно, старалась как-то где-то устроиться.  Сошлась с мужчиной.

— Не принимали наркотики?

— Нет. Потом я смогла устроиться в «Пятерочку». Долгое время там работала. С  мужчиной у меня стали разлаживаться отношения. А он еще по натуре был такой домашний тиран и садист. Жил он у меня, и когда у нас  стали разлаживаться отношения, я ему сказала, чтобы он уходил. А он начал каждый день, по десять раз в день говорить мне, что я наркоманка. Он говорил: «Ты все равно будешь колоться, ты все равно сдохнешь». И так каждый божий день.

— Он не хотел уходить? Вы не могли его прогнать?

— Не могла.  

— Любили?

— Во-первых, физически я его боялась, он избивал меня несколько раз, с ножом на меня кидался. Был вариант посадить его. Но так как я сама человек отсидевший, у меня не хватало совести.

— Он мог бы вас так довести, что вы бы его сами убили.

— Может быть. Но получилось как получилось. Он свое тоже получил, потому что когда меня посадили (во второй раз), он умер. У него летом был инсульт, его наполовину парализовало.

«И меня «приняли»…»

— Как вас посадили во второй раз?

— Если  человеку каждый день говорить, что он свинья, то он все- таки захрюкает.

— Вы не видели выхода из сложившейся ситуации?

— Не видела выхода из этой жизненной ситуации. Я как раз на работе познакомилась с мальчиком, который кололся. Раз попросила привезти, два раза попросила и начала колоться.
— Вы не знали,  что можно пойти в  правозащитную организацию  и пожаловаться на этого мужчину?

— Нет, не знала. Для меня это был замкнутый круг.

— Как вас подставили?

— Я купила себе на утро. А мне весь вечер названивал  мальчик и говорил: «Мне плохо, мне плохо, жене плохо, ломка, помоги, помоги». Я говорю: «У меня есть мой чек (доза. — «МБХ медиа»), хочешь, я дам?» Он говорит: «Хочу!». Но, естественно, я не могла ему отдать бесплатно, потому что мне пришлось бы самой с утра искать деньги на новый чек.

— То есть вы втянулись?

— Да,  у меня у  самой уже были ломки. Мы с ним  встретились, и я ему отдала. И меня «приняли».

— Типичная провокация, так называемая контрольная закупка?

— Они говорили, что я — барыга, а у меня при себе не было больше ничего (кроме одной дозы. — «МБХ медиа»). Если бы я действительно торговала, у меня по идее  при себе еще бы что-то было.

— А дома они делали обыск? Ничего не нашли?

— И дома ничего не было.

— Сколько лет вы пробыли на свободе после первого освобождения?

— Пять с половиной лет.

— И вы приехали в  то же СИЗО-6?

— Да,  18 декабря 2018 года.

 

“На суде я объяснила, что у меня проблемы со здоровьем”

— Вы были здоровы до ареста?

— Ничего не беспокоило, ничего не болело. Я не была настолько худой,  как сейчас. Была в меру худой. Я к врачам на воле не обращалась.

— В какой камере вы сначала оказались?

— Камера на 30 человек. У каждого свое  спальное место.
— Как обнаружили рак?

— У меня начался сильный цистит. Я приехала на  новогодние праздники. Дадут пару пачек лекарств, и все. Я выпила пачек десять. Потом праздники закончились, я пришла к гинекологу. Он дал другие антибиотики. Я выпила другие. Прихожу опять, он мне дает третьи лекарства. А боли продолжаются. Я прихожу  опять и говорю: «Слушайте, но это явно не цистит, по одной простой причине, что если цистит даже не лечить, он за 10 дней пройдет сам. А у меня месяц не проходит. Болит». Врач пообещал, что поставит меня на УЗИ. В СИЗО-6 периодически приходит узист. Я  его ждала месяца полтора.

— Все это время у вас были боли?

— Нет, боли потихоньку прошли. Но печень немножко увеличилась.  Узист пришла, меня вызвали. По нашим меркам, полтора месяца ожидания врача  — это быстро. Узист говорит: «А что мы смотрим?» Я говорю: «Ну, нижние органы и посмотрите заодно печенку, что-то она мне не нравится». Посмотрела почку,  печень. Сказала, что, возможно, в почке киста. Назначила снова УЗИ на среду, чтобы было натощак, потому что на это УЗИ меня дернули с обеда. В среду я УЗИ не дождалась, а почка болит все сильнее и сильнее.  И начал потихоньку увеличиваться живот.

— Как к вам относились женщины в  СИЗО, жалели?

— Там каждый сам за себя. У меня появилось повышенное газообразование. Я говорю девчонкам: «Я ничего не могу поделать, это от меня не зависит». Я спала наверху (на втором ярусе — «МБХ медиа»), внизу мест не было. Они терпели, подшучивали. Недели две ничего не происходит, врач меня не вызывает.  

— Про вас забыли?

— Возможно,  забыли. Говорили, что тогда  были проблемы с выводам к врачам. Я и инфекционисту писала заявление,  но попала к нему только после суда. Я хотела узнать свой иммунный статус. У меня высыпал сильный герпес.  Я еще до первого ареста с желтухой попала в инфекционную больницу и там определили ВИЧ. И у инфекциониста я  хотела обычный ацикловир получить.

— Вас не поставили на учет в СИЗО?

— Они записали,  что у меня есть ВИЧ, но лекарства дают, если я  уже состою на терапии. Но, чтобы встать на терапию, надо сдать кровь.

— Этим  должен заниматься инфекционист? Да? А он не  приходил к вам? И не вызывал вас?

— Это было в феврале,  и у меня как раз был суд по  продлению меры пресечения. На суде я пыталась объяснить, что у меня проблемы со здоровьем, которые я не могу решить. Я не могу получить лечения, я не могу в условиях СИЗО к врачу попасть. А проблемы со здоровьем серьезные. Через два дня после суда я написала заявление, чтобы мне  хотя бы выписали обезболивающее. Меня вызвали в санчасть и сказали, что узисту не понравилась моя печень, и меня поставили на этап на «Матросску». Я спрашиваю: «Когда поставили?» Они: «На этой неделе». В четверг у меня был суд, а в пятницу мы разговариваем. Они говорят, что меня поставили на этап  на этой неделе. Мне хочется надеяться, что это произошло именно из-за моих слов на суде.

— Что-то я не верю в силу суда.

— Ну слава богу, поставили на этап. Потом я две недели ждала этапа.  Инфекционист пришел, мне дали обезболивающее. Лекарства от ВИЧа не дали, я  сдала анализы, но они пришли «браком». И мне сказали: «Так как ты на этапе на «Матросску»,  там все будет быстрее». Второго марта, когда меня вывезли на «Матросску», оказалась, что главного врача  «Матросски» Елены Геннадьевны не было, она была на больничном. Мне сделали все анализы, сводили на УЗИ, живот у меня  уже начал сильно расти.

— Вы испугались?

— У меня, скажем так, были другие мысли, почему он растет.

Думала, что, может быть, гепатит обострился. В последний год у меня был гепатит.  Главный врач вышла с больничного, посмотрела мои анализы. Мне кажется, она сразу начала биться,  и стала добиваться, чтобы меня освидетельствовали (провели медицинское освидетельствование для освобождения по болезни. — «МБХ медиа»)  

— Врач  что-то такое увидела в ваших анализах, что ей не понравилось?  

— Ну там сложно не увидеть.  
— И что дальше?

— Я ездила в ОКД (онкологический диспансер  № 1) сдавала кровь, сделали пункцию печени,  гистологию желудка. Они сразу увидели рак желудка, но он был как-то неправильно расположен.

— А почему гистология каждый раз получалась какая-то бракованная?  

— Пункцию было очень трудно  взять.

— Как это происходит? Везут заключенного в онкодиспансер?

— Да.

— Вы в наручниках?

— Да.

— Наручники отстегивают, когда делают процедуры?

— Да.

— Когда выходишь из кабинета, опять надевают наручники?

— Да.

— Это бред. Куда вы можете убежать?

— Как я смеялась: «По улице слона водили». Все смотрят, бычатся. Вот пришла первая гистология, она пришла с браком. Потребовали другую гистологию. Мы поехали. Она опять бракованная. Мне ее делал зам завотделением. Врач, заведующий отделением, стоял рядом. Но опять не получилось ее нормально взять.

— И поэтому врачебная комиссия  не могла вас признать подходящей под актировку (освобождение по болезни по 3-му постановлению правительства России — «МБХ медиа»)  

— Нет, комиссия признавала, что у меня есть рак. Четвертая стадия, но когда Елена Геннадьевна начала  связываться со следователем (Солнцевского УВД), она требовала: несите нам четкую гистологию.

— А почему нельзя  было вас по суду освободить?

— Насколько я поняла,  освобождение происходит по запросу следователя, а потом  дело идет в суд. На самом деле, наверное за полторы-две недели до того, как пришла Нюта, врач Елена Геннадьевна уже «встала  на рога».

— То есть, ваше освобождение произошло благодаря упорству тюремного  врача?

— Она начала стучаться во все двери и стены.

— И как вы попали в хоспис?

— Я последнюю неделю там (в «Матросской тишине») просто лежала (в отделении интенсивной терапии). На ночь мне кололи сильное обезболивающее, а днем мне кололи но-шпу.

— У них просто не было достаточного количества обезболивающих?

— Этого ненадолго хватало. И вдруг приходит  Нюта Федермессер (в больницу «Матросская тишина». — «МБХ медиа»). Она спрашивает: «Ты знаешь, что такое паллиативная помощь?». Я говорю: «Точно не уверена. Но помню, что  что-то по телевизору показывали про хосписы”. Нюта: «Ну, что такое хоспис по- твоему?» Я говорю: «Дом для престарелых, онкобольных». Нюта так смеялась. И сказала мне, что они могут меня забрать из СИЗО в хоспис. Честно сказать, я бы сразу побежала, но я переживала, что  у Елены Геннадьевны (главный врач больницы СИЗО «Матросская тишина» — «МБХ медиа») могут быть проблемы.

— Из-за того, что она плохого вас лечила?

— Нет, просто из-за того, что она требовала меня освободить. Она вскользь обмолвилась, что  у нее уже проблемы, ее приходилось отписываться (то есть, писать всякие бумаги, докладные). И  я из-за этого нервничала. Я спросила Нюту, могу я немного подумать. Она сказала: «Хорошо, думайте». Тут как раз  Аня Каретникова (аналитик УФСИН, бывший член ОНК Москвы. — «МБХ. медиа» ) пришла и говорит мне, чтобы я ничего не боялась,  что это лучший вариант.

«Дом для престарелых, онкобольных»

— С вами поехал конвой?

— Да, конвой из «Матросски».  Их было трое, и с ними одна девушка. Наш конвой наручники на меня не надевал. Они понимали, что меня еще в машину засунуть нужно. А это не так просто. У меня ноги не поднимаются. Я ходить могу  с трудом. Мне очень тяжело вставать. Если я присяду на корточки, то сама я встать уже не смогу. Меня еще полчаса запихивали в эту машину. Приехали в хоспис, подождали  другой конвой, который приехал из “шестерки” («СИЗО-6». — «МБХ медиа»), сменив конвой «Матросской тишины». Так я была постоянно под конвоем.

— А где  находились конвоиры?

— В этой же комнате. На этом диване одна девушка сидела, а остальные  просто в комнате.

— А зачем так много?

— Вообще, положено четыре человека. Первую ночь дежурили четыре человека. Еще один под окнами стоял,  потому что здесь на окнах нет решеток.

— Бред какой-то. Они сами не удивляются?

— По моему, они просто не задумываются. Первую ночь я провела в наручниках. И сотрудники хосписа ничего сделать не могли. С утра они устроили «бучу». Я не знаю, до кого они достучались, куда позвонили. Но с меня утром в первый день сняли наручники. Конвойные  же отсылали фотоотчет, что я нахожусь без наручников. Одна я могла ходить в туалет. Я говорила конвойной, что иду. Она шла со мной, стояла под дверью. Первый день она со мной в туалете стояла. Я ей говорю: «Ну, в туалете нет окна, куда я денусь? Тем более вообще куда я денусь?» Но у них своя инструкция.

— А когда следователь  пришла с постановлением об освобождении?

— Сначала следователь  обязала сделать мне освидетельствование в клинической  инфекционной больнице. Это было обследование четырех докторов. Мы ездили в больницу по поводу онкологии и ВИЧ.  Нюта устроила им скандал, потому что там это могло длиться очень долго, а там условия ужасные и конвойных было восемь человек. Благодаря Нюте  меня очень быстро обследовали. Днем меня привезли, ночью начали обследовать.

— А что обследовать?  Есть гистология, биопсия, есть ваш огромный живот? Что еще нужно следователю?

— Мне быстро сделали рентген, УЗИ, хирург посмотрел. И  подтвердили онкологический диагноз, и по сути, у следствия не осталось выбора.

— Они изменили меру пресечения под подписку о невыезде?

— Да.  

— Но следствие не закончено, и  дело не закрыто? Никаких следственных действий  с вами не проводится?

— Нет. Вообще  мое уголовное дело в принципе легкое. Надо  меня опросить, сделать экспертизу героина, психиатрическую экспертизу, и можно дело закрыть и передать в суд.

— Когда вас судили в первый раз,  вы признавали вину и шли в «особом порядке» без исследования доказательств в суде?  

— Да.

— А сейчас?

— Сейчас статья, которую мне вменяют —  от восьми лет. И она не предусматривает особый порядок.

 

— То есть если бы вы не заболели, вы бы могли получить восемь лет?

— Да.

 

«Если сказано гнобить, будут гнобить»

— Что вы считаете нужно изменить в тюрьме? С точки зрения условий, отношения к людям и с точки зрения отношения к  больным заключенным?

— Все зависит от тюрьмы. Когда я  приехала с «шестерки» (СИЗО-6) на «Матросску»,  это было небо и земля.

— То есть в «Матросске» лучше?

— Намного.

— А чем?

— Там к тебе относятся как к человеку.

— Все зависит от людей? От сотрудников?

— Не то что от сотрудников. Зависит  от «постановы». То есть если сказано гнобить, будут гнобить. Если сказано относиться  нормально, то будет нормально. Люди везде одинаковы. Но на «шестерке» с нами изначально  ч/губу разговаривают, хотя разговаривают редко, скажем так. Придираются абсолютно ко всему.

— Это идет от руководства?

— Да,  я считаю,  от руководства зависит.

— А «голый четверг» в СИЗО-6  до сих пор практикуется?

— Да.

— А как?

— Выводят в коридор, на продол. Раньше все выходили в простынях или в полотенцах, голые. Сейчас в этом плане попроще. Одно время мы могли просто задирать штаны, показывать и живот, и спину. Сейчас мы должны выходить в халатах, распахивать халат.

— А что они  смотрят?

— Вроде как синяки.

— А на самом деле, телефоны и наркотики?

— Ну все прекрасно понимают, что никто не вынесет  ни телефоны, ни наркотики

— Это способ унижения?

— Да, я считаю, что это один из способов унижения.

— А что надо  изменить в смысле отношения к больным? Чтобы помощь  медицинская была быстрее обеспечена? Чтобы люди не ждали месяцами УЗИ или прием врача, инфекциониста, гинеколога?  

— В той же самой шестерке, да. Изменить, чтобы врачи хотя бы принимали  вовремя. И опять же неприятно, когда приходишь к врачу с какой-то болячкой, а тебе говорят: «А чего на воле не лечилась?» У меня так было с циститом. Я говорю: «На  воле не болело». Хочется, чтобы убрали абсолютно неквалифицированных фельдшеров, которые берут на себя очень много обязанностей. Вот когда я пришла за обезболивающим, у меня с разных сторон болело. Фельдшер мне: «Сейчас но-шпу сделаем».  Я говорю: «Мне не нужна но-шпа, она мне не помогает. Можно мне нормальное обезболивающее?» Фельдшер мне говорит: «Судя по тому, где ты держишь больное место, у тебя панкреатит, так что но-шпа это вполне нормально». Я ей объясняю: «Загляните в мою карту, мне прописано нормальное обезболивающее». Она: «Я сейчас искать не буду, у меня времени нет. В общем, пойдем уколем но-шпу». Я говорю: «Если толку нет, зачем ее колоть?» Она: «А я тебе не сказала, что станет не больно, просто мышцы расслабить надо». И вот поэтому надо, чтобы из СИЗО убрали вот таких “специалистов”.

— Какие лекарства  эта фельдшер могла вам предложить,   кроме но-шпы?

— Во-первых, мне постоянно давали ибупрофен или кетарол. А ей было  проще но-шпу сделать. Она мне диагноз сама поставила исходя из того, за какое больное место я держалась.

 

«Меня мама сильно била. Я ходила вся синяя»

— Катя, скажете, что вы неправильно сделали в жизни?  Если бы вы могли что то изменить, что бы вы изменили?  Вы думали об этом?

— Да, думала.

— Вы производите впечатление человека незлобивого. Вы не  чувствуете неприязни к людям, которые вас подставили с наркотиками, не держите зла на судью. Я  считаю, что наркомания — это как болезнь, как алкоголизм, за нее нельзя судить. У вас не было силы воли это остановить.

— Я всегда была очень мягкотелой.  Меня всегда можно было уговорить.

— Вы не уверены в себе, вы должны были бежать от того мужчины, пойти к друзьям…

— Но это все идет с детства. У меня были очень сложные отношения с мамой. Меня она подавляла с детства. Я не знаю,  почему. Я иногда подозреваю, что она меня родила, чтобы удержать отца в семье, а так как отца все равно не стало, она всю свою злобу вымещала на мне. До пятого класса я не ходила в школе на физкультуру, потому что была вся синяя.  Меня мама сильно била. Я с 14 лет не жила дома. И в 14 лет, скажем так, мне повезло. Я встретила женщину, которая устроила меня продавать ручки (шариковые) в электричке. Я у нее жила, начала зарабатывать, потом еще какие то подработки появились. Во всяком случае,  я смогла стать самостоятельной.

— Это женщина стала для вас  второй мамой?

— Нет, она была сосредоточена на себе. Она мне помогла. Потом я снимала квартиру у друзей, жила у подруг.  А потом мама умерла, и я стала жить в ее квартире.

— Что бы вы хотели сказать своим детям? Чтобы они не повторили ваших ошибок?

— Я дочери об этом говорю  каждый раз, когда я ее вижу. Я говорю: «Танюша, учись на моих ошибках».  Но она, слава богу, с характером потверже. У ее опекунши большая семья: свой ребенок и трое приемных. В большой семье воспитать характер проще. Плюс у них  приемный отец — спортсмен, они все занимаются спортом.

— А  как дети вас  называют?

— Сейчас называют « Катя».

— А опекуншу — «мамой»? Вам  это не обидно?

— Одно время было обидно. А потом я подумала: «За что боролись? Ну, кто виноват?»

— Дети вас теперь жалеют?

— Да.

— Они, наверное, вас любят?  

— Та семья их воспитывает в любви, у них хорошая семья.

— У вас есть мечта?

— Уже, наверное, нет.

 

Екатерина Гаврилова,  38 лет, умерла в Первом московском хосписе 16 мая, проведя там чуть меньше месяца.

P.S. Анна Каретникова о Кате Гавриловой:

«Умерла ночью Катерина. Не подорвала наше доверие, не оправдала надежд тех (я надеюсь, троллей и ботов), что пытались уверить, будто воспользовавшись путем ухищренного обмана дорогостоящими элитными услугами хосписа, она вернется к своему привычному преступному промыслу: общественно опасно травить себя наркотиками. Не обманула. По-честному умерла /…/

А я буду вспоминать, Катерина. Вот я вхожу в палату инфекционки, там — ты. Пытаешься встать с серьезным таким лицом мне навстречу, а улыбку на мою шутку не спрятать. И потом, я: Катерина, вы дурака будете валять, или поедете с докторами в хоспис? Тихий смех: конечно! я еду! а моему лечащему врачу за это ничего плохого не будет? Точно?

Встретимся мы потом, посмеемся, поболтаем.

 

Людмила Альперн, автор правозащитных проектов и тюремных исследований, в 1999-2013-е годы — заместитель директора Центра содействия реформе  уголовного правосудия — о Кате Гавриловой:

«С Катей Гавриловой я познакомилась в Шаховской женской колонии ( Орловская область), где мы много лет вели групповую работу с осужденными женщинами – обучали восстановительным способам  разрешения конфликтов, медиации. Изначальная цель этой работы заключалась в создании службы примирения в рамках всего учреждения – как альтернатива дисциплинарным мерам при решении конфликтов между-и-с заключенными, как того рекомендуют Европейские тюремные правила «ст. 56 1. Дисциплинарные процедуры рассматриваются как крайние меры. 2. Там, где это возможно администрация пенитенциарного учреждения должна использовать механизмы восстановительного правосудия и медиации для урегулирования споров с заключёнными или между ними».

Эта большая цель удавалась нам только частично и временами, но другая, более частная цель – научить осужденных решать свои собственные конфликты – с родными, близкими, начальством, между собой, получалась гораздо лучше, хотя и для нее нужно было усердие и желание участниц научиться этому, что совсем не просто. Ведь изначально именно конфликты становятся причиной содеянных преступлений, да и само преступление можно назвать криминальным конфликтом.

В группе было много «большесрочниц», совершивших тяжкие преступления, убийства, грабежи, наркотические преступления – последнее, это в основном употребление наркотиков, которое часто сопровождается их продажей, чтобы заработать на свою дозу, чрезвычайно распространено среди осужденных женщин, в российских колониях  эта статья составляет 40% среди осужденных на лишение свободы.

Катя была осуждена именно по этой, 228 статье, причем в первый раз и по первой части и получила небольшой («смешной»)  срок – 4 года, так как средний в то время (2011-2012 гг.) составлял чуть ли не 8 лет.

Об этом она напомнила мне, когда 9 мая 2019 года  я посетила ее в хосписе, как оказалось, всего за неделю до ее смерти. Еще она рассказала, что она, как и все участницы нашего семинара, сумела помириться с родственниками,  главное – с детьми, с которыми она уже давно не жила, они были отданы на воспитание в приемную семью, и что они тоже звонили и приходили навестить. Это была ее главная радость, пожалуй.

Мне удалось поговорить с Катей до того, как к ней пришли другие посетили, и она окончательно устала – о том, что она рада меня видеть, что думала обо мне, что любила наши занятия. Я принесла ей сардельки и кетчуп – то, что она просила. И «Раковый корпус»  Солженицына, книгу, которую я любила и читала еще в самиздате, она и о тюрьме, и о раке, и о том, что и то, и другое можно пересилить. Катя, к сожалению, ее прочесть не успела.