Лауреат премии «Большая книга» Андрей Дмитриев несколько лет прожил в Украине, и его новый роман «Этот берег» пронизан украинской темой. Но Дмитриев не навязывает и не педалирует ее. Война на Донбассе и отношения между двумя народами — всего лишь одна из линий в книге. Но, пожалуй, самая пронзительная.
Учитель из небольшого российского городка Хнова вынужден бежать в Украину. Его обвиняют в домогательствах по отношению к его ученице — типичный сюжет для современной российской жизни. Отец школьницы, военный, и жена Учителя пишут на него донос в областной отдел образования. И все потому, что им не понравилось, что преподаватель литературы проводит много времени со своей ученицей по прозвищу Капитанская дочка (хотя написавший донос офицер по званию не капитан, а, кажется, майор). Учитель и ученица подолгу обсуждают книги, говорят о смысле жизни, о литературе.
Очевидно, что в маленьком городке такая дружба не остается незамеченной и вызывает кривотолки. Опасаясь уголовного преследования, Учитель бежит из дома, оказывается в Украине, перебивается случайными заработками и в конце концов оседает на так называемой лодочной «коттеджной базе» под Киевом, своего рода санатории для друзей владельца, некоего Авеля.
Постепенно Учитель становится для семьи Авеля близким человеком. Жена хозяина открывает ему страсть, которую скрывает от мужа: она обожает управлять самолетом — и они вместе едут «покататься».
У уборщицы Натальи, которая тоже работает в «санатории», пропадает внук: вместе с другом они поехали кататься на велосипедах и потерялись. Их ищут всем миром и потом находят…. в реке. Отпевают в церкви и хоронят мальчишек вместе с украинским военным, погибшим под Дебальцево. Так вполне мирная, комфортная жизнь на коттеджной базе под Киевом оказывается совсем рядом с войной, на которой гибнут люди.
Вскоре в жизни Учителя снова появляется Капитанская дочка. Точнее, она присылает ему письмо. Ей нужна помощь: она вышла замуж и ее супруг вместе с друзьями собирается воевать на Донбасс. Зная, что учитель живет в Украине, Капитанская Дочка просит его отговорить мужа. Учитель понимает, что письмом ему не отделаться: он должен вернуться в Россию и поговорить с мужем Капитанской дочки. Его украинские друзья отговаривают его, считая отъезд делом безнадежным: мужа ученицы он отговорить не сможет, да и возвращаться в Россию не стоит, его там ничего не ждет. Учитель не сдается, семья Авеля провожает его в аэропорт. Он понимает, что таким образом заканчивается его «вторая жизнь» — жизнь в Украине.
«Этот берег» — роман о нескольких жизнях, которые герой прожил, сожалея об одной единственной жизни, от которой он убежал. Убежал от любви, испугавшись ее: не к Капитанской дочке, а к другой женщине, которую он любил, но женился на другой. Той, которая став его женой, через несколько лет написала на него донос, обвинив в связи с ученицей.
Представляя, каким мог бы быть его ненаписанный роман, Учитель произносит воображаемую речь перед своими учениками: «Стихи, которые вам задали выучить к этому уроку, учить совсем необязательно. Вы лучше лишний раз перечитайте их, и про себя, и вслух. И главное запомните, уже не о стихах. Любовь не прощает трусости. Если вы всем сердцем и всей кожей чувствуете, что вас она нашла, ваша любовь, не трусьте, не бегите от нее в ужасном страхе, что ваш привычный мир вот-вот перевернется весь. Иначе судьба плюнет вам вслед, откажется быть вам поводырем, забудет о вас, и вы сослепу пойдете по чужой, ненужной вам дороге. Обрастете ли вы жизнью по пути или умудритесь пройти его налегке — это заведомо неважно: вы шли не по своей дороге, и в конце вас ждет тоска, досада и недоумение. Ничего не бойтесь, дети. Вообще ничего. Но никогда не ройте норы в сухом песке».
С разрешения издательства «Время» мы публикуем отрывок из романа «Этот берег» — главу, в которой Учитель получает письмо от своей бывшей ученицы с просьбой о помощи.
Лишь к утру в Киев пришел дождь, но не принес с собой прохлады. Я отправился в поликлинику. Дождь лип к лицу, ноги мокли, тело парилось и зудело в пропитанной потом и водой рубашке. И нелегко было дышать. После процедур я отказался от предписанной врачом долгой городской прогулки, вернулся в гостинку, там все с себя стянул, встал под душ и стал придумывать, чем заполнить день. Друзьями в Киеве я не обзавелся, с друзьями Авеля встречаться мне в голову не приходило: зачем я им в его отсутствие, и что они мне?.. Я зашел в интернет и сразу совершил ошибку. Мне бы для начала пробежаться по новостным и кулинарным сайтам, мне б в нем газеты почитать: я долго не читал ничьих газет, мне б, наконец, наведаться в фейсбук, там предъявить себя, то есть аккаунт завести и перекинуться хотя бы парой слов с людьми, мне незнакомыми, но, кто их знает, вдруг и достойными знакомства… Мне бы посмотреть кино (приноровиться к частому подергиванию изображения я к тому времени уже успел): оно съедает время, не оставляя по себе стыда за то, что время съедено впустую; мне б вспомнить спорт: я ведь когда-то был примерным зрителем футбольных матчей и боксерских поединков… И что же? Перво-наперво я заглянул в почтовый ящик — на всякий случай, походя, не собираясь в нем засиживаться: думаю, что все так делают. Наверное, я втайне от себя надеялся увидеть там письмо от Капитанской Дочки. С той нашей встречи в скайпе (или по скайпу, я не знаю, как сказать) она мне не давала знать о себе… И вот письмо пришло. Оно меня обрадовало. И лишь со временем я пожалел о своем нетерпении его получить.
Мой дорогой Учитель! Простите за молчание. Я не забыла о Вас, наоборот, все время о Вас думала. У меня возникли некоторые проблемы, и я думала, как Вам о них рассказать и стоит ли рассказывать. Но все-таки Вы в Киеве, то есть Вы знаете жизнь
вокруг себя, это решило дело, и Вы сейчас поймете, в чем оно. А дело в том, что мой муж собрался к Вам, на Вашу Украину, за смыслом жизни, как он говорит. Его я в целом понимаю: живем мы дружно, но бытовая жизнь у нас не складывается и не просматривается перспектив. Он собирается начать жизнь сначала, причем на Украине, чтобы “дышать полной грудью”, как он говорит. Он говорит мне: “Пусть у нас будет вторая жизнь, пока еще не поздно”. С учетом всех нынешних обстоятельств я — против, как Вы понимаете, и он меня пока что слушается, но чувствую, что он все больше склоняется к тому, чтобы отправиться на Украину, до времени оставив меня здесь одну. Что мне делать одной в Собинке, я не совсем понимаю. Он говорит, что ему нужно будет там, у Вас на Украине, “врасти” и сделать все дела, чтобы ему было где меня принять с чистой передо мной совестью. С волнением жду Вашего ответа. Прошу меня понять: в моем упорстве и в моей боязни мне опереться больше не на кого, кроме Вас.
Ваша Кап. Д-ка
P.S. Я знаю, Вы всегда желали мне добра.
…Как удивительно, подумал я, веля себе представить этого Геннадия задумчивым, мечтательным, порывистым, нетерпеливым добрым малым, — как удивительно, что тайной силой притяжения Украина к себе тянет не только старых неудачников вроде меня, которых вынесло в кювет на повороте, но и вполне нормальных молодых людей… Меня, конечно, поразило выражение «вторая жизнь», — его считал я исключительно своим… Кто знает, думал я, вышагивая по углам гостинки, — кто знает, может быть, тут скрыто обобщение, никем не обозначенное вслух, и Украина — это территория, нет, лучше сказать, заповедник вторых жизней, новых шансов, попросту — надежды…
Все это надо было мне обмыслить. Я был ужасно возбужден. Стены гостинки показались мне тесны, меня влекло на улицу, на киевский простор. А дождь все шел, не ливень, но сплошной и однозвучный густой дождь. Я порылся в стенном шкафу, потом на антресолях и нашел там старый, размашистый дождевик Авеля, из прорезиненного брезента, из тех, что надевают на рыбалку или на охоту, — с просторным капюшоном и двумя внутренними рядами мелких пуговиц для теплой подстежки. Плащ и без нее был слишком теплым для жаркого дождливого дня, а по мне и великоватым. Рукава я подвернул, но полы его доставали до земли, и при каждом шаге я рисковал наступить на них кроссовками, надетыми, ввиду их неизбежного промокания, на босу ногу.
Накинув капюшон на голову, я вышел из дому. Полупустой сырой троллейбус довез меня до станции метро «Святошин». Доехав до «Арсенальной», я поднялся наружу, под шумным дождем пошел по лужам в сторону Лавры, — но не по улице Мазепы, а по дорожкам параллельного ей парка над Днепром, понемногу спускаясь к Днепру по склону верхней террасы высокого берега… Вода, струясь, текла под капюшон, ходьба свелась довольно быстро к борьбе с дождем, с его упрямым и тугим напором, а всякая борьба, как я, должно быть, не один заметил, работе вольной мысли не способствует.
Внизу террасы, на дорожке, уходящей к Лавре, я сел на мокрую скамейку, лицом к Днепру. Слева подо мной был мост, далеко справа, перед Левым берегом, топорщились дома микрорайона на острове Русановка, высотные дома Левого берега передо мной едва угадывались за пеленой дождя; прямо внизу клубились темные верхушки деревьев нижней террасы, заслонившие от меня набережную — оттуда доносился приглушенный гул невидимых автомобилей… Я обдумывал ответ Капитанской Дочке. Я думал громко вслух, благо вокруг меня не мокло ни души. Никто не мог меня подслушать.
— …Твои боязни объяснимы: я знаю, как и чем вас там пугают, — я чуть ли не кричал, перекрывая гул дождя. — Если бы то, чем вас пугают, было правдой хоть настолько, — я собрал пальцы в горсть и ею ткнул неведомо кому — кому-то там, на Левом берегу. — Тогда б я здесь и дня не смог прожить… Не бойся Украины. Она разная. Трудная, но живая… В ней есть добро, в ней есть и зло, как и везде, как и в любом из нас… Я уверен: вы здесь оба приживетесь, оба будете здесь счастливы… Счастливый город Киев — кажется, так Булгаков говорил? А я скажу: страна, для счастья созданная… Почему я говорю о вас обоих вопреки планам твоего мужа сначала перебраться сюда в одиночку и самому здесь освоиться, и лишь потом, когда здесь все наладится, позвать тебя к себе? Я думаю, вам трудно будет порознь, в неопределенном ожидании неведомых благоприятных обстоятельств. Я думаю, вам лучше начинать здесь жить вдвоем, во всем друг другу помогая, вместе выстраивая свою вторую жизнь… Я вас всегда поддержу, чем смогу. Найти работу здесь вам будет нелегко, но у меня есть добрые друзья, у них есть связи, и они, я убежден, направят вас на первых порах… Я буду счастлив видеть вас здесь, и я всегда буду где-то рядом.
Близился вечер; я неслабо вымок. Пожалуй, не похолодало, но меня уже познабливало… Я вернулся на Борщаговку, забрел в ближайший к дому магазин и, сделав вид, что я забыл про антибиотики, купил двухсотграммовую фляжку «Шабо»… Дома обсох и разогрел ужин, затем занес в компьютер и отправил Капитанской Дочке заранее затверженный ответ…
А за ужином прикидывал, о чем в своем ответе я не упомянул, о чем мне следовало, быть может, поговорить заранее — и о чем мне можно было до поры умолчать.
О климате или еде?.. Еда и климат Украины сами себя хвалят. О языке?.. Я здесь ни разу, никогда, ни от кого не слышал дурных слов в ответ на мои русские слова, не видел на себе ни одного косого взгляда. Майдан?.. Ну что ж. Я дважды побывал на Майдане, и первый раз — в начале декабря тринадцатого года. Я специально наварил на базе кулеша, даже и не кулеша, а чего-то среднего между традиционным казачьим кулешом и бограчем: такой густой и острый сытный суп… Я привез его «на Владике» к Майдану в двенадцатилитровой кастрюле и передал кому сказали. Второй раз я там оказался просто так, без повода, перед самым Новым, четырнадцатым годом. В горячей зябнущей толпе я потоптался вместе с ней, послушал речи и песни, даже сам пытался петь, нечаянно увидел тех, кому когда-то передал кулеш, — они вернули мне кастрюлю вымытой, и это на меня, не скрою, произвело впечатление… Ни восемнадцатого, ни двадцатого февраля я на Майдане не был и не знал, что там творится. Я сидел один на пустой базе и по книге изучал и сравнивал различные рецепты моего любимого рассольника. Помню, было тихо как во сне. Так было тихо, что было слышно изредка, как крадется кошка, как ворона или белка роняет с высоты неподалеку мерзлые чешуйки сосновых шишек. Звуки киевских выстрелов до меня не долетали, я узнал о них лишь на следующий день. С тех пор я отчего-то разлюбил рассольник. Я его не ем, готовлю только если просят, и не могу в него смотреть… О чем еще я не поговорил? Политика?.. Ох, это долгий разговор, и он уместен не в письме, а прямо здесь, с глазу на глаз, да и в любой компании — то есть послушать нужно многих, не одного меня… Об очень многом, о сложном, странном и о страшном — и в самом деле лучше мне было говорить не в письме по электронке, а потом, когда они приедут: свободно и неторопливо, по ходу созревания вопросов, ничего не упуская, и сама жизнь, во всей ее запутанности и полноте, будет нашим собеседником…
Помыв посуду, я вновь сел за компьютер. Я понимал, что Капитанской Дочке на ответное письмо необходимо время. К примеру, мой совет, пожалуй неожиданный — перебираться в Украину не по одному, а вместе — наверняка требовал значительного времени, чтобы его вдвоем обговорить… И все-таки, на всякий случай, я не удержался и залез в свой ящик. К моему удивлению, ответное письмо уже пришло:
Мой дорогой Учитель! Я виновата перед Вами, и Вы меня совсем не поняли. Всему виной наше неумение обо всем говорить прямо. Мы, если захотим о чем-нибудь сказать, то все вокруг да около… Попробую прямо. Не о такой, как Вы подумали, второй жизни мужа идет речь. Он собирается не в Киев или куда-нибудь еще, а в Донецк. Теперь Вам все понятно?.. Вот, написала и смотрю: опять не прямо. Гена собирается в Донецк, как он сказал, повоевать. Теперь Вы поняли?.. Я — против, моя боязнь иного рода, чем та, что Вы предположили по моей вине. Я все же жду от Вас настоящего ответа на вопрос: что мне делать? Я вас не тороплю пока, но буду ждать, пока возможно. Не сердитесь на меня.
Всегда Ваша
Капит. Дочка
Я выключил компьютер. Сидя перед темным его экраном, я потихоньку допивал коньяк. Было непривычно тихо. Я встал, подошел к окну и понял: прекратился дождь… Я был убит.
Конечно, я ей отписал — сверхкратко, в телеграфном стиле: «Я понял, извини. Ты права, что против», — а дальше: или я не поддержал продолжение нашей переписки, или она раздумала теребить меня своими бедами, но разговор иссяк, мой электронный ящик зарос мхом, я в него больше не заглядывал… Других дел в Киеве не оставалось; выходило: я живу ради одних походов в поликлинику. Ребро мое срослось и больше не болело. И пневмония рассосалась; оставались процедуры по укреплению и обновлению легкого: гимнастика дыхания, массаж и УВЧ, опять-таки уколы, — я все старательно терпел, но был немного угнетен своей заброшенностью и бездельем… Я каждый день до изнурения гулял по Киеву, впитав его в себя за эти дни и изучив, как никогда, подробно. Воображение мое уже не рисовало мысленных олеографий, на которых Капитанская Дочка счастливо порхает над булыжником Андреевского спуска… Я о ней не думал, но вместо дум меня нет-нет, да и тревожило предчувствие, что наш с ней разговор иссяк не весь… Обоснованные предчувствия не обманывают. Однажды вечером она мне позвонила. Не представилась, но я ее узнал… Сказала торопливо, будто на бегу:
— Я вам письмишко написала. Будет время и желание — прочтите. Отвечать необязательно, я все пойму.
Я залез в ящик, — и в самом деле там меня ждало ее письмо.
Мой дорогой Учитель, простите, что гружу. Моя проблема в целом Вам известна. Не надо думать ничего плохого. Мой муж — хороший человек. Общительный, отзывчивый, умеет слушать и воспринимать. Он — хороший друг. Я это знала с самого начала, но не знала, где тут впереди беда зарыта. Теперь я понимаю где. Важно не все то, что я Вам перечислила, а то, с кем он общается, кто его друзья, на что он отзывается, кого внимательно выслушивает. Одно дело выслушивать меня — не потому, что я умнее, но потому, что знает: зла ему не пожелаю. А он связался с разными ковровскими людьми, одна семья которых перебралась к нам в Собинку по своим делам или к нему поближе. Фамилия обоих — Выбушкины. Они в Коврове занимались обслуживанием разной техники, но не как Гена, который был со стороны, а были на военной службе: она — старший лейтенант, он — прапорщик, оба уже в запасе. Они оба как ходили всюду, так и ходят в старом затертом камуфляже, и не потому, что нет другой одежды, а для понта, — но не по приколу, а со значением. Он ее называет «Рогнедушка», а она его — никак: надо позвать — зовет: «Эй!». Они оба часто у нас бывают, и она о чем-то со значением молчит и так о чем-то улыбается, что хочется куда-нибудь бежать. Голова ее обрита, но не совсем наголо, как у скинхедов, а со щетинкой на макушке, совсем седой, из-за чего макушка вдвое уже, чем ее лицо, довольно толстое и круглое… И знаете, Учитель, что она мне говорит, когда перестает молчать и улыбаться? Я это записала телефоном на диктофон, теперь здесь переписываю: “Прошу тебя последний раз: если ты любишь мужа, обращайся к нему по-настоящему. Гена, Генка, Геныч — это что такое? Он тебе не Генка и не Гена. Твой муж — воин, воин света. Он суров, а ты должна быть нежной, но и с пониманием. Ты скажи ему соколик или мой орел. А ночью не стесняйся, скажи ему мой богатырь, это его окрылит”… Как хорошо, что я пока что не беременна, а то бы меня вытошнило сразу… А ее Выбушкин, который “Эй!”, все время собирает или разбирает свой списанный “уазик”. Он любит это делать возле нашего крыльца, потому что возле своего крыльца не может: он так гремит, что ему этого сосед не позволяет. Вчера гремел и грохотал — и уронил себе кувалду на ногу или другое что-то, но тяжелое, я не разобрала… На одной ноге прыгает, другую обхватил и на всю улицу орет (Вы извините): “Плеть, плеть, плеть!.. гребаная жизнь!.. Как больно, плеть!.. Ну все, плеть, хватит мне! Пора мочить хохлов!”.
Потом он сел с моим мужем в уголке чаи гонять и выпивать, как это принято. Гоняют, выпивают, друг на друга смотрят, о чем-то тихо разговаривают. И я, и Вы прекрасно понимаем, о чем они там говорят… Недавно Гена говорит, но уже мне: “Ты ничего не понимаешь, а ты подумай. Я привезу тебе хренову кучу рушников, тебе рушник будет к лицу”. Сначала я не поняла, к чему мне куча полотенец, — пока не догадалась: он — про вышитые блузки. Я спрашиваю: где ты их возьмешь — целую кучу? А он — мне: “Возьму! — и гордо смотрит на меня. — Где увижу, там и возьму!”. — “Где увидишь, значит, там и возьмешь? — сказала я ему. — Не вижу логики”. А он: “Конечно, ты не видишь. Это мужская логика, логика воина”… И как мне быть, Учитель, с этой его новой дикой логикой?
Я приняла свои меры. Все называть не буду, они всех не касаются, даже и Вас, извините. Но я теперь вообще отказываюсь выходить из дому, а муж выходит из себя. Потому что на базар теперь — ему, в магазин — ему, с коромыслом за водой — ему, на помойку с ведром — ему. За молоком и за дровами — все ему. Еду ему, конечно, я сама сготовлю, и молоко вскипячу (он любит с пенкой: это вообще — как?). Но я уже все верно понимаю: права я, не права, — не те у меня меры. Такие меры нас с ним только расскандаливают, и ничего ими, кроме ссоры, не добьешься. Здесь необходимо убеждение. Не убеждение как метод вместо принуждения как метода, но убеждение как таковое, которое и в самом деле убеждает, то есть такая правота, против которой не попрешь, которая все проясняет и просветляет мозг… Чтобы не довод против довода, но чтобы вся вдруг истина открылась, — чтобы мой муж сам хлопнул себя по лбу и сам себе сказал: «Как же я раньше этого не видел? Как же я сам не догадался?». Встает вопрос: кто так умеет убеждать? В моей жизни есть только один такой человек. Это Вы… А теперь я приступаю к самому главному, для чего и пишу Вам. Мой дорогой Учитель, Вы один сумеете его убедить. Тем более что Вы сейчас на Украине, и Вам будет что о ней сказать. Но это нужно сделать напрямую, в задушевном честном разговоре. Только с глазу на глаз. Я вам мешать не буду, меня при этом словно и не будет, я буду тихая как мышка… Хорошо бы Вам сюда приехать. Если Вы согласны, я Вас подробно научу, как до меня добраться. Подумайте, пожалуйста. Как я сама могла подслушать, они, с какими-то еще ковровскими, планируют отъезд на середину октября. Время еще есть… Я понимаю, как я много на себя беру. Если Вам, человеку пенсионного возраста, состояние здоровья уже не позволяет отправиться в дорогу, прошу мне посоветовать, как быть. Прошу придумать для меня такое Убеждение, которым даже я смогу рассеять этот мрак.
Ваша
Капитанская Дочка.
P.S. Если мой муж кого-нибудь убьет, я его не прощу. Если убьют его, я не прощу себя. Никогда. Вот так.
К.Д.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.