Начну я с веселой и фривольной частушки, а закончу цитатой из отечественной классики.
К частушке, впрочем, необходимо маленькое предисловие.
Последние лет тридцать я живу в районе, примыкающем к Марьиной роще. А в детстве и юности сам этот топоним ассоциировался с чем-то криминально-хулиганским. Поэтому казалось странным и непонятным, что там обитают не только блатные и приблатненные, но и самые обычные люди. Например, там жила семья каких-то очень отдаленных наших родственников. И я там однажды в детстве побывал вместе с родителями, хотя ничего и не помню.
А впервые про Марьину рощу я услышал от соседа по коммуналке, одноногого пьющего дяди Коли, человека беззлобного, но шебутного.
По поводу целого ряда внешних обстоятельств, привнесенных в и без того не слишком размеренное течение его жизни, а иногда и вовсе без какого бы то ни было повода дядя Коля с непередаваемой глумливой интонацией и соответствующей жестикуляцией и мимикой слободского забияки декламировал:
Нам хотели запретить
В Рощу Марьину ходить.
Какие запретители!
А на… не хотите ли?
Более или менее пристально следить за думской законотворческой деятельностью уже не хватает ни сил, ни времени, ни азарта. Да и для душевного здоровья это не слишком полезно.
Но время от времени твой слух или глаз натыкается на что-нибудь такое очередное. И ты, вместо того чтобы досадливо отмахнуться от этих, прости господи, новостей, начинаешь зачем-то думать и зачем-то рассуждать. Что делать — привычка. Возможно, и вредная, но она есть, ничего с этим не поделаешь.
Ну вот зачем, думаешь ты¸ они все это делают, да еще и в таких неперевариваемых объемах? Вот зачем? Цель-то какая?
Иногда создается впечатление, что они просто куражатся, весело подмигивая друг другу и шутливо тыча в бока друг друга острыми локтями.
А иногда кажется, что они посылают таким образом сигналы всем тем, кто и без того вполне открыто считает их зловредными идиотами. Типа, ага, мы идиоты. Но вы даже еще не знаете до какой степени! А вот мы вам сейчас изобразим — вы будете приятно удивлены!
А иногда даже начинает казаться, что вся эта запретительская вакханалия имеет тайную подрывную цель. Известно же, что бывает в конце концов, когда человеку, допустим, сначала говорят: «Вам направо нельзя, а можно только налево», а через пять минут говорят: «Нет, налево вам тоже нельзя, а только вперед и назад. Но для того, чтобы “вперед”, надо получить специальное разрешение», а потом говорят: «Нет, только назад и не оборачиваться», а вскорости выясняется, что и «назад» грозит штрафом и общественными работами по месту стояния на одной ноге. В этих случаях даже самый покладистый человек энергично и с неизбежным применением запрещенной лексики и фразеологии выдергивает из земли палочки с запретными указателями и просто идет туда, куда ему надо, не обращая внимания на грозные крики за спиной «Эй, ты куда? Мы что тут, зря, что ли, законов напринимали?» Может быть, они там такие глубоко законспирированные бунтари, думаешь ты и тут же понимаешь, что это, разумеется, чушь.
Скорее всего, дело в том, что они таким вот образом попросту выстраивают вокруг самих себя густой частокол с башенками, бойницами и колючей проволокой с электрическим током, будучи не вполне, — что совершенно справедливо, — уверены в своем праве на существование в качестве «народных избранников».
Однажды я поехал к своему приятелю на дачу. Объясняя мне дорогу, он сказал: «Ты легко найдешь. Моя дача непосредственно граничит с хорошо укрепленным объектом».
Сначала я не очень понял, что он имел в виду, думая, что речь идет о воинской части или о пересыльной тюрьме. Когда я нашел искомую улицу, допустим, Калинина или даже Щорса, я сразу понял, что он имел в виду. На этой улице доминировал высоченный кирпичный забор, за которым не было видно самого дома. По верху забора тянулась скрученная в зловещую спираль колючая проволока. Рядом с бронированными воротами, увенчанными «фамильным» гербом, ошивалась парочка вооруженных мордоворотов с неприветливыми выражениями лиц.
«Чья же это дача? Если это вообще дача», — спросил я приятеля. «Дача. — ответил приятель. — Там живет какой-то местный авторитет. Торгует, кажется, церковной утварью». «А от кого это он так обороняется?» — поинтересовался я. «Не знаю, — ответил приятель. — Видимо, кого-то сильно обидел».
Корни этой карательно-хватательно-запретительской практики и теории, этики и эстетики уходят на довольно солидную глубину общественной российской традиции. Традиции, закрепленной даже и на лингвистическом уровне.
Мой эстонский приятель рассказывал мне, как когда-то, в середине 70-х годов, после окончания Тартуского университета его призвали в армию на два года. В качестве офицера. И он стал, как тогда это называли, двухгодичником.
Службу он проходил в Калининградской области, в каком-то маленьком городке. По-русски он говорил вполне свободно и вполне литературно, потому что много читал. Но, будучи все-таки нерусским, знал не все русские слова, точнее — не все их значения. То есть он в основном был знаком с лексикой, почерпнутой из русской классики. А этого, как оказалось, было явно недостаточно для понимания некоторых важных сторон жизни, особенно жизни армейской.
Долгое время он, например, никак не мог постичь онтологической глубины слова «не положено», с которым он сталкивался постоянно. Это, как он понял далеко не сразу, был универсальный, абсолютно исчерпывающий, хотя и не слишком удовлетворяющий рациональный протестанский разум моего друга, ответ на все вопросы из разряда «почему нельзя то-то и то-то». Почему, почему? Не положено, сказали же тебе! Вопрос о том, почему именно «не положено» либо вовсе игнорировался, либо отзывался иррациональным, тавтологическим, но по-своему убедительным в контексте доаристотелевой логики ответом: «Потому что не положено».
Личным и общественным ответом на все это вместе и на каждое по отдельности вполне может послужить дяди-Колина частушка про Марьину рощу. Но я ведь обещал еще и цитату из классики.
Цитата будет. Эту цитату я мог бы и не вспомнить, но мне ее напомнил среди ночи неугомонный полуночник кот Дживс, со страшным грохотом уронивший со стола на пол толстую книгу, в которую я имею обыкновение время от времени заглядывать, открывая ее в разных местах.
В этот раз, упав на пол, книга сама собой раскрылась на нужном, как выяснилось, месте. Утром, встав и подняв ее с пола, я прочитал:
— Ха, ха, ха! — смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: — Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня? Меня — мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. — смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой-то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
…
Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! — думал Пьер. — И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.