Всегда считалось, что два главных и, в общем-то, фатально неразрешимых русских вопроса это «Что делать?» и «Кто виноват?».
В советские годы к ним почти на равных присоединялись еще как минимум два, по степени непреходящей экзистенциальной актуальности первые два даже, возможно, и превосходившие.
Эти два вопроса были такие: «Кто последний?» (просторечный вариант — «крайний») и «Как ты после вчерашнего?».
Но они как-то незаметно слиняли вместе со специфическим советским бытом, а первые два по степени своей фатальной неразрешимости по-прежнему с большим отрывом превосходят все прочие проклятые вопросы старых, новых и новейших времен.
На вопрос «Что делать?» при всей его обреченности все же возможны какие-нибудь — пусть и пьяняще свободные от причинно-следственных связей, пусть и не имеющие никакого отношения ни к реальной истории, ни к реальной современности, — ответы, самым трезвым из которых и самым безопасным с точки зрения непредсказуемых последствий будет ответ: «Ничего».
А главным и самым мучительным вопросом, в котором сосредоточено наибольшее количество нервных окончаний, остается все же вопрос «Кто виноват?».
Многочисленные отчаянные попытки ответить на него во все времена и эпохи поражали завидным однообразием.
Виноват всегда тот, кто снаружи — снаружи твоей страны, твоей корпорации, твоего дома, твоей семьи, тебя самого.
В этой логической системе, простой, как устройство чугунной гири, различаются, как правило, два типа, точнее два уровня «виноватых» — «малый» и «большой».
«Малый виновник» — это виновник, так сказать, непосредственный. Это, например, директор древесно-стружечного комбината, проявивший преступную халатность, следствием которой стал пожар, в процессе которого весь этот комбинат со всеми своими стружками сгорел к херам собачьим. «Прокуратура возбудила дело по статье…» — пишется в таких случаях в сухих, как листья из гербария, пресс-релизах.
Но в соответствии с железобетонными догматами мифологического сознания, сохранившегося в некоторых головах, в том числе и в головах самого высокого начальства, несмотря ни на какие тектонические цивилизационные сдвиги и изменения в общественном и индивидуальном сознании, виновник не может быть таким простым и таким скучным.
Поэтому кто-нибудь из облеченных соответствующими полномочиями непременно скажет со зловещим видом: «Нельзя исключать и вмешательства извне. Известно, что полгода тому назад комбинат посетила группа американских “специалистов”». «Ну и что?» — наивно спросит простодушный собеседник. «А вот то!» — со всей окончательной определенностью ответят ему.
Я до поры до времени рос и формировался в том детском мире — то есть в московском дворе, а позже в школе — где формулы благодарности и просьб о прощении не были особо поощряемы специфическими моральными представлениями и негласными этикетными предписаниями дворового кодекса.
Это, видимо, было реакцией на репрессивный дидактизм со стороны взрослых, прививающих нам представления о приличиях посредством таких речевых конструкций, как «Что надо сказать тете Оле за то, что она угостила тебя конфеткой? Ну? Что? Мы ждем» или «А ну-ка немедленно извинись! Пока не извинишься, не выйдешь из угла!»
«Спасибо» или «извините» произносились нами едва слышно и исключительно под давлением взрослых — родителей, воспитателей, учителей.
Сказать такое добровольно никому и в голову не приходило. Это было унижением, признаком слабости и подчиненности.
Благодарить или извиняться по поводу и без повода, и, главное, делать это добровольно человек учится постепенно. Но когда он вполне осваивает эту, казалось бы, нехитрую, но такую важную науку, он вдруг понимает, что это вовсе не мертвые формулы какой-то там «вежливости», а формулы вполне живые, наделенные к тому же несомненными терапевтическими свойствами.
Все эти «волшебные слова» из назидательной сусальной детской литературы («А где волшебное слово?») оказались волшебными на самом деле.
Извиняться и благодарить — всегда хорошо. Это всегда хоть на пару-тройку сантиметров приподнимает над вязким слякотным грунтом. Это проверено. Это знают, увы, далеко не все, но те, кто это знают, знают это твердо.
Дурным и стыдным это считается только в среде приблатненной шпаны. Поэтому эта шпана, какие бы названия и титулы она ни носила, все время говорит: «Нам все время настойчиво внушают чувство вины. И в этом мы, видите ли, виноваты, и в том. А на себя бы лучше посмотрели».
Когда-то меня наставлял один мой старший и очень уважаемый мною товарищ: «Во всех не вполне ясных ситуациях, когда непонятно, кто виноват, извиняйся первым. И ты увидишь, как от этого тебе будет легко и утешительно».
Впрочем, тут же рассказал о забавном эпизоде. О том, как он ехал в каком-то городском транспорте, и какой-то человек наступил ему на ногу и на этой его ноге уверенно встал. «Извините, пожалуйста, — верный своим убеждениям сказал мой товарищ, — но вы стоите на моей ноге». «Ничего страшного», — тоже вполне миролюбиво ответил тот. Свою ногу, впрочем, он все-таки убрал.
Сейчас, как можно легко заметить, кто-то от кого-то беспрерывно требует извинений. По любым, самым непонятным поводам. А у меня тут же возникает давнее детское воспоминание примерно на ту же тему.
В нашем дворе обитал один мальчик. Его звали Витька Леонов. Он был второгодник и балбес. Он был тупой и злобный. А поскольку в силу своей недоразвитости он общался исключительно с младшими, то, понятно, был и больше, и сильнее всех. Иногда он хватал за шкирку какого-нибудь малыша и говорил ему: «А ну извиняйся!»— «За что извиняться?» — вопил малыш. «За все!» — категорично отвечал Витька Леонов.
Если заявление тупого и злобного мальчишки переместить в иной контекст, в контекст хоть межличностных, хоть межгосударственных взаимоотношений, то, в общем-то, он прав, этот поганец Витька.
Именно — за все.
Недавно в связи с 75-летием окончания войны в Европе на страницах журнала «Шпигель» было опубликовано заявление министра иностранных дел Германии Хайко Мааса, в котором, в частности, говорилось: «Попытки бесчестным образом переписать историю, снова и снова предпринимаемые в последние месяцы, требуют от нас четкого прояснения позиции, которого вообще-то не должно бы требоваться перед лицом неоспоримых исторических фактов: только Германия развязала Вторую мировую войну своим нападением на Польшу. И только Германия несет ответственность за преступления против человечности, совершенные во время холокоста. Тот, кто сеет в этом сомнения и заставляет считать другие народы соучастниками, совершает несправедливость по отношению к жертвам. Тот превращает историю в инструмент и раскалывает Европу».
В самом начале этой потрясающей цитаты бросается в глаза, конечно же, словосочетание «попытки бесчестным образом переписать историю», до боли, до рези в глазах и звона в ушах знакомое российскому обывателю. Оно действительно широчайшим образом употребляется в российской казенной риторике, но употребляется с целями, диаметрально противоположными целям и пафосу высказывания германского министра.
Человек, тем более человек, облеченный определенными полномочиями говорить от имени государства, подобного рода заявлениями подает тот пример нравственного поведения, последовать которому получится мало у кого.
С его высказываниями, которые могут показаться чересчур радикальными, граничащими с историческим мазохизмом, спорить не следует. Это будет деструктивным нарушением той отчаянно отважной, той мощной нравственной модели, которую г-н министр предложил всем, кого это касается.
И мне не кажется, что правильным пониманием этого высказывания, что этически точной реакцией на него будет снисходительное согласие со всеми его положениями, самодовольное и самоуспокоительное: «Ну, да, так и есть. Хорошо еще, что признал, а то ведь мог бы…»
Нет, не это будет правильной реакцией. Правильной будет лишь собственная mea culpa, каким бы конкретным содержанием ни наполнялась в данном конкретном случае эта вечная латинская формула.
Если эту коллизию для наглядности упростить до бытовых межличностных ситуаций, то давайте представим себе модели поведения двух или больше людей после ссоры, после скандала, драки или любого другого острого конфликта.
Кто-то из конфликтующих, допустим, говорит: «Извините! Это я во всем виноват». Второй подхватывает необходимую в этом случае тональность и говорит: «Нет, нет. Виноват, конечно, я».
Прав тот, кто вместо «Да и ты тоже хорош», говорит «Да и я тоже хорош».
Это случай, так сказать, идеальный и самым коротким путем ведущий к примирению, восстанавливающий хотя бы на время вечно колеблемое равновесие.
Существуют две крайности, соответственно выраженные формулами «Виноваты все, кто угодно, но только не я» и «Виноват я и только я». И между этими крайностями располагается множество нюансов и оттенков.
Крайности это всегда крайности, и они всегда удалены от того, что принято называть истиной. Но для меня из этих двух крайностей безусловно предпочтительнее вторая. Потому что она при всем своем схематизме дает надежду на освобождение от внутреннего груза затаенной ненависти, прежде всего — ненависти к себе самому. Первая же не ведет ни к чему кроме новой драки.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.