Что общего у России с авторитарными режимами Латинской Америки, зачем Путин меняет Конституцию и как общество и оппозиция смогут трансформировать власть — в интервью с политологом Татьяной Ворожейкиной.
— С каким авторитарным режимом Латинской Америки можно сравнить современный путинский режим? Чем они похожи и не похожи?
— Начнем с оснований для сравнения. Они связаны с общим типом развития, который я, вслед за целым рядом исследователей, называю «государственно-центричной матрицей». Речь идет о таком типе развития, при котором государство, власть играет центральную роль в формировании политических, экономических и социальных отношений. В Латинской Америке эта модель складывается в 30-е годы ХХ века и в разных странах проходит несколько стадий развития, прежде чем исчерпать себя. Я думаю, что тот же тип, но в еще более концентрированном виде, характерен и для России. Исторический выбор в пользу такой модели в России был сделан в последней трети XV и в XVI веках, когда начало складываться самодержавие, закрепощение крестьянства и когда именно власть стала выступать главным организатором и демиургом большинства общественных процессов.
— В чем разница между Россией и странами Латинской Америки?
— В двух очень существенных вещах. Во-первых, в том, что ни одна из латиноамериканских стран не была империей (хотя Бразилия и называлась империей на протяжении большей части ХIХ века). Имперская экспансия и необходимость удерживать завоеванное радикальным образом отличает Россию от стран Латинской Америки. Там превращение государства в главный фактор развития проходило несколько стадий: оно то усиливалось, то ослабевало. Кроме того, ни в одной из латиноамериканских стран не было тоталитарного режима (я думаю, что назвать нынешний кубинский режим тоталитарным можно только с большой натяжкой). Напротив, история и современность Латинской Америки изобилует авторитарными режимами различных типов. Я думаю, что об этих двух существенных отличиях необходимо всегда помнить, когда мы сравниваем Россию с Латинской Америкой.
«Они владели страной, как личной собственностью»
— Вы сравниваете путинский режим с режимом Трухильо в Доминиканской Республике?
— Я предлагаю два главных критерия, по которым можно характеризовать различные типы авторитаризма в Латинской Америке: уровень институционализации авторитарного режима и отношения власти и собственности. Первый тип латиноамериканского авторитаризма – традиционалистские режимы. Классика жанра – режимы Рафаэля Трухильо в Доминиканской республике (1930-1961) , клана Сомоса в Никарагуа (1936-1979), Хуана Висенте Гомеса в Венесуэле (1908–1935) и т.п. Именно они описаны Габриэлем Гарсиа Маркесом в «Осени патриарха». В этом случае не происходит институционализации авторитарного режима, речь идет о режиме личной власти. Аргентинский и американский политолог Гильермо О Доннелл говорил, что в Латинской Америке в целом ряде мест мы сталкиваемся с отсутствием государства как системы публичных институтов. Под именем государства там действует режим личной власти, единственным ограничителем которой выступает она сама. Кроме того, для таких режимов характерна предельная концентрация власти и собственности: собственность, наиболее прибыльные экономические активы принадлежат тем, кому принадлежит власть.
— Это ведь ровно так и в России?
— Да, конечно. Иначе говоря, Трухильо и клан Сомоса владели своими странами, как личной собственностью, и устраняя политических противников, часто захватывали их собственность. Таким образом, эти два критерия — единство власти и собственности и отсутствие институтов, отдельных от личных политических и экономических интересов носителей власти — характеристики первого типа режимов. Второй тип режимов – популистские. Это режимы Жетулио Варгаса в Бразилии (1930–1945), Хуана Доминго Перона в Аргентине (1946–1955) и Ласаро Карденаса в Мексике (1934–1940). Будучи авторитарными они, тем не менее, пытались осуществить определенную институционализацию. Наиболее близким по историческим, социальным и отчасти идеологическим характеристикам к советскому режиму был режим Карденаса в Мексике. Его приходу на пост президента предшествовал период так называемого «максимато», когда страной реально руководил Плутарко Элиас Кальес, бывший президентом Мексики в 1924-1928 гг. После формального ухода с этого поста Кальес, имевший неофициальный титул «Верховного руководителя Революции» («Jefe Máximo de la Revolución»), в 1928-1934 годах сохранял верховную власть и контролировал деятельность трех следующих президентов Мексики, сменявших друг друга каждые два года. В 1934 году Кальес рутинно назначил на должность президента своего бывшего подчиненного Карденаса, полагая, что и при нем сохранится то же разделение на реального начальника и формального президента.
Однако именно Карденас предпринимает решающие шаги по институционализации мексиканского режима: он высылает Кальеса из страны и вносит в мексиканскую конституцию принцип непереизбрания: один человек может занимать пост президента Мексики только один шестилетний срок и больше никогда. Это не сделало Мексику демократией: напротив, по выражению перуанского писателя, лауреата Нобелевской премии, Марио Варгаса Льосы, она стала «совершенной диктатурой». У президента в этой системе было несколько так назыаемых «экстраконституционных полномочий», главное из которых — привилегия единолично назначать своего преемника. Поскольку правящая Институционно-революционная партия, к которой принадлежали нынешний и будущий президенты, контролировала Национальный Конгресс и все важнейшие государственные институты, сохранялась полная преемственность власти. В то же время, принцип непереизбрания позволял каждому следующему президенту назначать своих людей («камарилью») на все государственные посты, что способствовало обновлению власти каждые шесть лет и создавало эффективные каналы вертикальной мобильности для чиновников и партийной бюрократии. Институциональная преемственность власти при постоянном ее обновлении — это то, чего не могли обеспечить ни советский, ни нынешний российский режим, при которых обновление осуществляется или путем репрессий, как при Сталине и все больше при Путине, или не происходит вовсе.
Мексиканский режим вырос из революции 1910-1917 годов, у него была очень сильная социальная политика, ориентированная на крестьян и городских трудящихся. До кризиса 1968 года режим пользовался широкой поддержкой всех слоев общества, включая средний класс и большинство предпринимателей, что обеспечило ему уникальную в ХХ веке устойчивость: он просуществовал до 2000 года, когда президентом Мексики впервые был избран представитель оппозиционной партии. Конечно, в последние два десятилетия своего существования, этот режим подвергался нарастающей эрозии, как экономической так и политической, что заставляло его, с одной стороны, прибегать к избирательным подлогам, с другой стороны — начать политическую реформу, расширявшую представительство оппозиционных партий в Национальном Конгрессе.
«Развести власть и собственность»
— Мексиканский режим, как и его популистские собратья в Бразилии и Аргентине середины ХХ века, были социально инклюзивными, включавшими в современную экономику, рынок и сферу действия государства огромные массы людей, которых проводимая этими режимами политика индустриализации перемещала из деревни в город. При этом классический латиноамериканский популизм был этатистским, т.е. государственническим, в своей экономической политике эти режимы опирались в первую очередь на государственный сектор и государственное регулирование. Иначе говоря, уровень единства власти и собственности был здесь также очень высоким, хотя и не носил персонального характера, как это было в условиях традиционалистских режимов в Центральной Америке. Латиноамериканский популизм, не только классический, но и современный (Венесуэла, Боливия, Эквадор, Аргентина), является порождением глубочайшей социальной проблемы – экономического и социального неравенства, которое оставляет за пределами современного общества, формального рынка и государства значительную часть населения. Это жители огромных городских поселков нищеты, которые были и остаются главным источником феноменальной живучести популистских партий и лидеров.
Третий тип авторитарных режимов в Латинской Америке — военно-бюрократические. Их генезис совсем другой. Это режимы социального исключения. Они возникли в тех странах (Бразилия Аргентина, Чили), где предшествовавшие им популистские или иные режимы привели к нарастанию политического влияния организованных трудящихся (Мексика здесь исключение). В результате экономической трансформации, осуществлявшейся популистскими режимами – импортозамещение, создание собственной промышленности и потребительского рынка – профсоюзы и левые (лево-популистские) партии приобрели достаточную переговорную силу, чтобы отстаивать интересы городских трудящихся и перед предпринимателями, и перед государством. Социально-экономический кризис популистских режимов, которые на рубеже 1950-60-х годов сталкиваются с необходимостью перехода к «тяжелой» фазе индустриализации, потребовал радикальной смены модели накопления потребления и привел к разрушению демократических режимов в наиболее развитых странах Южной Америки. Военные (авторитарно-бюрократические) диктатуры приходят к власти как контрреволюционные, как защитники «западной христианской цивилизации от международного коммунизма» и в зависимости от силы того социально-политического лагеря, который им противостоял, приобретают более или менее кровавый характер. Будучи военными, эти режимы институционализированы: во всех этих странах, даже в Чили времен Аугусто Пиночета, реальную власть осуществляют военные хунты; в Бразилии президентом каждые пять лет становился самый старший по званию и выслуге лет генерал. Здесь нет проблемы преемника. С другой стороны, наиболее успешными в экономическом отношении стали те военно-авторитарные режимы, которые смогли развести власть и собственность, — чилийский, в первую очередь.
Режим «максимато»: формальный президент и реальный властитель
— Давайте вернемся к России. Что можно сказать о российском типе авторитарного режима?
— Во-первых, этот режим не институциализирован. Проблема преемника, преемственности и обновления власти при физическом уходе первого лица превращается для этого режима в неразрешимую. На этом месте мы топчемся, начиная с 2008 года. Если применять латиноамериканские аналогии, то президентство Дмитрия Медведева очень похоже на режим «максимато» в Мексике: формальный президент и реальный властитель. Сейчас мы снова уперлись в эту проблему и наблюдаем довольно судорожные попытки институционализировать авторитарный режим после 20 лет правления Путина. Однако в отсутствие государства это сделать невозможно.
— Вы хотите сказать, что в России нет государства?
— Да, государство в общепринятом смысле как система публичных институтов в современной России практически отсутствует. На его месте сложилась эшелонированная система частной власти, основанная на контроле над исполнительной властью и наиболее прибыльными экономическими активами со стороны одной и той же группы лиц. Эти фамилии путинских друзей, приближенных и их детей у всех на слуху. Именно в этом смысле я говорила о родстве путинского режима с режимами Трухильо и Сомосы, хотя несомненно, Россия гораздо больше и богаче, чем Доминиканская Республика или Никарагуа. Но тип власти, единство власти и собственности те же самые.
— А почему они не могут воспользоваться опытом стран Латинской Америки, авторитарных режимов, почему они какой-то велосипед изобретают, Конституцию меняют?
— В опыте этих стран нет ничего позитивного. Напротив, и Трухильо, и Сомоса кончили плачевно. Заговор против Трухильо и его убийство организовали американцы, которые не хотели повторения кубинского опыта в Доминиканской Республике. Это произошло после 31 года «славного правления» Трухильо и полного подчинения ему целой страны. Власть последнего Сомосы (Анастасио Сомосы Дебайле) была свергнута в результате народного восстания, возглавленного Сандинистским фронтом национального освобождения в 1979 году. Злая ирония истории заключается в том, что один из главных руководителей сандинистов, нынешний президент Никарагуа Даниэль Ортега, воспроизводит в своем правлении основные черты сомосистского режима: его семейный клан так же контролирует и власть, и наиболее прибыльные сферы экономической деятельности. Никто не учится не только на чужих, но и на своих ошибках.
Кроме того, зависимость российской экономики от экспорта углеводородов, так называемое «сырьевое проклятие», порождает у власти специфический менталитет. Когда основной доход руководители страны, они же крупнейшие собственники, извлекают из экспорта нефти и газа, большая часть проживающего в стране населения им, строго говоря, не нужна, она только мешает. «Сырьевое проклятие» еще больше усугубляет отсутствие государства как системы публичных институтов и крайне затрудняет необходимую институционализацию авторитарного режима. Очевидно, что главной целью является сохранение власти узкой группы людей. Поскольку власть так устроена, что уход от нее с высокой степенью вероятности означает и утерю собственности, то увековечивание личной власти становится по сути дела единственным средством сохранения собственности. В таких условиях институциональный механизм преемственности авторитарной власти создать очень трудно, если вообще возможно. Но мы попробуем! С этим очевидно связаны нынешние, весьма невразумительные попытки изменить Конституцию.
— Зачем? Если у них есть частная власть и они владеют страной , как своей собственностью, зачем им менять Конституцию? Для легитимации?
— Думаю, да. Все авторитарно-бюрократические режимы в Южной Америке пришли к власти в результате переворотов. У них легитимация была военная, антикоммунистическая, антиреволюционная, антикоррупционная. Когда я впервые оказалась в 1993 году в Чили, то была потрясена: половина людей вспоминала правительство Сальвадора Альенде (1970-1973) как режим коррупции и экономического хаоса, а вторая часть моих собеседников вспоминала режим Пиночета как режим пыток и исчезновений. Путин же пришел к власти на выборах, у него легитимность электоральная. В 2024 году кончатся все возможные и невозможные «подряд». По идее, если следовать букве Конституции, искореженной уже удлинением срока и введением слова «подряд», все равно нужно уходить. Но уйти нельзя. Из предложенных Путиным поправок совершенно не следует, как будет решаться дилемма «уйти, чтобы остаться». С одной стороны, мы видим, что поправки еще больше усиливают президентскую власть, увеличивают полномочия президента и в отношении правительства, и в отношении судебной власти, и в отношении парламента. Представить себе, что президентский пост с такими полномочиями Путин готовит для кого-то другого, я не могу.
— Тогда зачем?
— Я не знаю ответа на этот вопрос. Если бы эти поправки ослабляли президентскую власть и создавали какой-то другой пост, было бы понятно: это был бы аналог мексиканского «максимато» – есть верховный лидер и есть подчиненный ему президент. Не исключено, впрочем, что так и будет. Но пока предложенные поправки не позволяют, как мне кажется, судить о том, как это будет. Весьма вероятно, что правы те, кто считает, что с принятием конституционных поправок предыдущие президентские сроки Путина перестанут принимать в зачет, и он начнет свою президентскую жизнь с чистого листа по как бы новой Конституции. К такому трюку неоднократно прибегали латиноамериканские президенты, пришедшие к власти на выборах, но затем решившие увековечить свою власть – Уго Чавес в Венесуэле, Даниэль Ортега в Никарагуа, Эво Моралес в Боливии. У последнего, правда, произошла осечка: его попытка переизбраться в четвертый раз в октябре 2019 года вызвала взрыв недовольства в стране, и ему пришлось уйти в отставку.
«Преторианская национальная гвардия, а не военная хунта»
— Вот мы пытаемся описать путинский режим, пытаемся найти в нем сходства и различия с другими режимами, в данном случае с авторитарными режимами Латинской Америки. И оказывается, что не очень-то можно его сравнить. Наш режим абсолютно ни в какие рамки не вписывается.
— Конечно, полных аналогий быть не может, я об этом сказала в самом начале. Но мне кажется, что степень уникальности, исключительности российского авторитарного режима во многом преувеличивается. Тот же Трухильо не все тридцать лет был президентом, он занимал и другие посты, при этом оставаясь реальным хозяином страны. И все это понимали и дома, и за рубежом.
— В России, по сути, правят спецслужбы, ФСБ все контролирует и в правоохранительной системе и в судебной. Возможен ли в России военный переворот?
— Мне кажется, что военный переворот в России невозможен, поскольку вооруженные силы подчинены политическому контролю и контролю спецслужб. В этом тоже сходство с традиционалистскими режимами – их главной опорой была преторианская Национальная гвардия, а не вооруженные силы. Авторитарно-бюрократические режимы, напротив, опирались на вооруженные силы. Репрессии осуществлялись карательными институтами и спецслужбами, руководители которых, как правило, не входили в военные хунты.
В России нет традиции вмешательства военных в политическую жизнь — единственным исключением является восстание декабристов. Армия держится на дисциплине и иерархии, во главе которой – верховный главнокомандующий. В России он одновременно и гражданское лицо, и представитель спецслужб, которому подчинена преторианская Росгвардия. Во всех перипетиях российской послереволюционной истории армия никогда не выступала как самостоятельная сила. Для того, чтобы появилась военная хунта, армия должна этот режим свергнуть. Зачем она его будет свергать? Вооруженные силы при путинском режиме получают приоритетное финансирование. Поскольку сам режим в значительной мере опирается на силу, потребности во вмешательстве военных в политику не возникает.
«Судебная власть и Верховный суд отказались от своей главной обязанности»
— В каком состоянии в авторитарных режимах Латинской Америки находилась судебная система? Она так же, как у нас, была зависима от верховной власти?
— Такого контроля над судебной властью ни один из авторитарно-бюрократических режимов Южной Америки не осуществлял. Репрессии – задержания, пытки, убийства – в основном осуществлялись карательными органами помимо судебной системы. Руки судей в этом смысле за редкими исключениями оставались «чистыми». Однако в 2013 году в 40-ю годовщину военного переворота Национальная ассоциация чилийских судей выступила с заявлением, в котором признала ответственность судебной системы за систематические и грубые нарушения прав человека, которые совершало государство против своих граждан: «Надо честно и прямо сказать и признать: судебная власть, и в особенности Верховный суд, того периода отказались от своей главной обязанности — соблюдения основных прав и защиты тех, кто стал жертвой государственного произвола». Я думаю, что это очень важный пример для российских судей, которые уже замараны участием в нарушениях прав человека и вынесении неправосудных, несправедливых приговоров по политическим делам. Готовность суда утверждать сфабрикованные ФСБ обвинения, не принимать во внимание то, что показания обвиняемых получены под пытками, что пытки становятся рутиной российского следствия, как это было в деле «Сети», – все это превращает суд в часть карательной машины, используемой властью против населения. Хочется надеяться, что российским судьям не понадобится 40 лет для того, чтобы прозреть.
Опыт Чили может служить уроком для России и в другом отношении. Вынужденный уход Пиночета от власти в благоприятных экономических условиях, которые справедливо связывались с осуществленной авторитарным режимом экономической реструктуризацией, был связан в первую очередь с мирным наступлением демократических сил – христианских демократов, социалистов, других организаций, входивших в Координационный комитет партий, сторонников «Нет». В 1988 году Пиночет вынес на референдум поправки в Конституцию Чили, согласно которым он должен был оставаться у власти до 1997 года. Надо сказать, что это было гораздо честнее, чем то, что нам предлагает сейчас Путин. Пиночет этот референдум проиграл: 56 % чилийцев сказали «Нет», к чему их призвала левоцентристская коалиция, которая через год сформирует демократическое правительство Чили.
— Нам до этого далеко.
— Да. Но это то направление, в котором следовало бы действовать. Я часто думаю о том, что большая часть нашего либерального сообщества занята главным образом размышлениями об отношениях внутри правящего блока и ожиданием раскола наверху, который должен привести нас к какой-то демократической трансформации. Общим местом является представление о том, что самым эффективным и безболезненным способом перехода от авторитаризма к демократии является так называемый «пакт элит», примером которого служит демократический переход в Испании и Бразилии. Но при этом совершенно упускается из виду тот факт, что расколу элит в обеих этих странах предшествовало нарастание, с одной стороны, мощного демократического, а с другой стороны, социального и профсоюзного движения.
«Социальные требования и требования политической демократии должны быть объединены»
— То есть элиты могут расколоться…
— Только в том случае, если будет мощное давление снизу, из общества. В Бразилии толчком для начала массового демократического движения стало убийство левого журналиста Владимира Герцога, которого запытали насмерть в военной контрразведке, а потом инсценировали самоубийство. Это событие вывело в 1975 году восемь тысяч человек, в основном студентов, на площадь перед кафедральным собором в Сан Паулу. С этого момента начинает формироваться движение за возвращение к демократии. В это же время на автосборочных предприятиях Сан Паулу возникает новое профсоюзное движение. Эти две силы: политическое движение за демократию и социальное – за права трудящихся, которые объединяются в борьбе с авторитарным режимом. Его постепенная демократическая трансформация в Бразилии – это результат десятилетней борьбы общества за демократию, а не закулисной сделки внутри правящего блока.
— Как в Польше «Солидарность»?
— Да, и лидер бразильских профсоюзов, будущий президент Бразилии Луис Игнасиу Лула да Силва, тоже механик, как и Лех Валенса, будущий президент Польши, несмотря на всю идеологическую разницу между ними. Во всех этих странах – Испании, Бразилии и Польше — сложилось понимание того, что социальные требования и требования политической демократии должны быть объединены. Именно такое объединение привело к расколу элит и мирной трансформации авторитарных режимов. Там не ждали, как у нас, изменений сверху. В России, к сожалению, многие либералы не видят демократического потенциала низового социального движения – «мусорных» протестов, объединений в защиту окружающей среды, против уплотнительной застройки и тому подобного. Вы меня спрашиваете, почему режим не выносит уроков из чужого опыта. Во многом потому, что давление снизу очень фрагментировано, но оно нарастает. Проблема в том, что социальные требования большинства населения страны никак в демократическое движение не включены.
— Что нужно сделать обществу для успешной трансформации режима ?
— Нужно создать сильное социальное движение, создать сильные профсоюзы, развивать все формы самоорганизации, направленной против ущемления гражданских прав и достоинства. Иными словами, создание мощного социального движения и его объединение с демократическим политическим движением. Я не знаю ни одного примера, чтобы раскол в верхах произошел без этого. Более того, он и при наличии такого движения может не произойти. В Венесуэле люди выходили на улицы не десятками, а сотнями тысяч в 2014, в 2017 и в 2019 годах. Это, однако, не привело к расколу элит: несмотря на все ожидания, что выступят военные и свергнут авторитарный режим Мадуро — они не выступили. Там есть целый ряд конъюнктурных причин, но главное заключается в том, что такого рода режимы, как правило, держат все силовые структуры на крючке коррупции. Я думаю, это относится и к верхушке российских вооруженных сил, и особенно репрессивных структур – ФСБ и Росгвардии. Все эти люди — и в Венесуэле, и у нас — понимают, что в условиях демократии они в лучшем случае потеряют общественное положение и собственность, а в худшем – свободу. Это угрожает сделать ситуацию тупиковой.
— Как уходят авторитарные режимы?
— Одни разрушаются сами, как в Аргентине, других свергают, как на Кубе или в Никарагуа. Последнее, как правило, приводит не к демократии, а к возрождению авторитаризма в новом обличье. Причина этого в том, что персоналистские диктатуры, которые контролируют и власть, и собственность разрушительным образом действуют на потенциал гражданского общества. Распад или силовое свержение авторитарного режима, приводит к тому, что общество, лишенное привычных структур принуждения, начинает бояться самого себя, и после целого ряда пертурбаций восстанавливается прежний тип господства власти над обществом, иногда в еще более жестком виде. Я думаю, что сходные процессы произошли в России дважды в ХХ веке: сначала внутренний распад и свержение царского режима в 1917 году, потом разложение и распад советского режима в 1990-1991 гг. В обоих случаях, как мы знаем, это не привело к демократии.
Второй тип — это постепенная трансформации авторитарного режима, о которой говорилось раньше. Когда под социальным давлением начинается внутреннее ослабление режима, когда часть элит понимает, что лучше уступить, чем прийти к конфронтации с непредсказуемым результатом, происходит то, что произошло в Бразилии или Чили. Мирный, ненасильственный переход к демократии становится возможным, когда авторитарный режим осознает, что его база поддержки сильно сократилась, что оппозиционное демократическое и социальное движение стало настолько мощным, что просто расстрелять его из пулеметов уже не получится. В этих условиях проводятся честные выборы, потом созывается учредительное собрание, которое принимает демократическую Конституцию.
В Аргентине военная хунта ушла от власти в результате военного поражения, когда стало понятно, что воевать этот режим может только с собственным народом (Фолклендская война 2 апреля — 14 июня 1982 года между Аргентиной и Великобританией за две британские территории в Южной Атлантике. — «МБХ медиа»). Аргентинский военный режим по сути дела осыпался сам собой. В Аргентине с 1976 по 1983 год не было сколько-нибудь заметного демократического движения: при таких чудовищных репрессиях ему неоткуда было взяться. Единственный значимый протест исходил от матерей исчезнувших, которые каждый четверг выходили на площадь перед президентским дворцом в Буэнос Айресе и требовали, чтобы им вернули их детей. Со временем это стало также движением бабушек, потому что у многих молодых женщин в тюрьме родились дети, которых после убийства матерей отдали на усыновление в семьи военных. Вернувшись к демократии в 1983 году, Аргентина прошла уже несколько циклов движения по кругу – от либеральных правоцентристских режимов к этатистским левоцентристским и обратно. Ни один из них пока не смог решить главные проблемы общественного развития страны, которая в начале ХХ века была одной из богатейших в мире.
— Но все-таки это лучше, чем авторитарный режим?
— Несомненно. Я очень надеюсь дожить до того времени, когда и российское общество сможет добиться трансформации авторитарного режима.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.