17 августа 1934 в Москве открылся Первый съезд советских писателей. О «литературном колхозе» и первых признаках сегодняшней тоски по нему — Лев Рубинштейн.
Когда-то, в поздние советские годы, когда вся пропагандистская риторика истрепалась до полной полупризрачности, мне в руки попался толстенный том, который назывался «Победа колхозного строя в СССР».
Выражение «мне в руки попался» в данном конкретном случае требует маленького автобиографического комментария.
Дело в том, что в те годы я служил в библиотеке и занимался там составлением каталогов. Поэтому какие только книги не приходилось мне держать в руках по роду, так сказать, службы. А иначе — каким бы образом этот увесистый и абсолютно бессмысленный кирпич мог бы «попасться мне в руки»?
О чем была эта книга, я думаю, не смогли бы рассказать даже ее авторы. А тем более, где взять ее читателей? Я их даже представить себе не в состоянии.
В общем, неважно.
Важно то, что мне запомнилось ее название, которое, я уверен, и есть подлинное содержание не только этого многостраничного труда, но и многих сторон и аспектов нашей новейшей истории — и советской, и послесоветской…
Интересно, что по мере обветшания, гниения и разваливания самих колхозов и совхозов, этот самый «колхозный строй» продолжал пропитывать собой все слои советской жизни, включая быт и специфику межличностных отношений. И в этом смысле действительно можно говорить о победе.
Эта «победа» дается нам в наших ощущениях и в наши дни — не только в специфических особенностях политической или общественной жизни, но и в неистребимых механизмах взаимоотношений культуры и государства, художника и власти…
17 августа 1934 года, «в обстановке небывалого общественного подъема» открылся Первый съезд советских писателей.
Так началась официальная история советской литературы. Не литературы советского периода, каковая началась, естественно, раньше, а именно «советской литературы» как особого социально-культурного феномена. Феномена, который окончательно сложился, то есть окончательно и наглядно продемонстрировал свою мертвую природу лишь к концу семидесятых годов, незадолго до своей естественной и вполне бесславной кончины.
Об этом съезде написаны сотни воспоминаний и исследований. От самых восторженных (Какие яркие имена! Какой плюрализм! Какой энтузиазм и исторический оптимизм! Какие надежды и упования!) до злорадно-саркастических (А чем все закончилось, забыли?)
Но дело в том, что верно и то, и другое, и третье и что одно другому не противоречит. Да, многие писатели восприняли этот съезд с надеждой. Да, восприняли слова о «неустанной заботе партии и правительства о творческой интеллигенции» абсолютно всерьез. Да, поверили в то, что литератору в нашей прекрасной стране даны все права, кроме права писать плохо.
Но правда и то, что русская интеллигенция в лице не самых последних своих представителей в очередной раз продемонстрировала мазохистскую волю к восторженному самоистреблению.
«Сплошная коллективизация», начавшись с деревни, постепенно захватила все сферы жизни и к середине тридцатых годов добралась до литературы, чья роль в общественном сознании была все-таки — по традиции — очень высока. Власть поняла к этому времени, что это дело преступно пускать на самотек. И власть играючи загнала разрозненных, а потому не всегда предсказуемых «инженеров человеческих душ» в большой и богатый колхоз, названный Союзом советских писателей. И так же, как крестьяне постепенно перестали быть крестьянами, а стали колхозниками, писатели постепенно превратились из писателей в «членов Союза писателей».
Заветная красная корочка давала много прав, включая пресловутое право писать плохо, но исключая право на творческое своеволие. В колхоз принимали. Из колхоза изгоняли. Власть особого давления не оказывала. Она лишь намекала. Колхозники старались и сами. Убежденность в абсолютной ценности колхозного устройства была столь велика, что в разгар перестройки убитых в сталинские годы литераторов стали принимать в Союз советских писателей посмертно, ничуть не сомневаясь в том, что оказывают их памяти великую честь и восстанавливают справедливость перед историей и литературой.
Чуть позже стали возникать и другие колхозы — «колхоз художников», «колхоз архитекторов», «колхоз композиторов» и прочие творческие колхозы.
Но Литколхоз был первым, кто провозгласил «победу колхозного строя» в литературе и искусстве.
После падения «Совка» власть на время забыла о литературе, вынужденной за неимением надежного патрона заняться штурмом рыночных бастионов. И писатели — я имею в виду писателей с «совписовским» прошлым — стали сначала робко, потом все увереннее из творческих колхозников превращаться в «кустарей-одиночек».
Но тоска по колхозу притаилась и по сей день таится в складках и морщинках истории. И время от времени она подает голос.
Так, например, однажды в одной из газет, специализирующихся на «скрепах», мне посчастливилось прочитать такое:
«Если руководители поймут, что без литературы никак, если не будет нового Союза писателей, со своим издательством, со своей инфраструктурой, которая и создаст навоз (а что, нормальное слово, на нем растет жизнь) для новой идеи страны, ничего не будет меняться… А писатель должен жить хорошо. Причем за счет государства».
Не так все это нелепо и замшело, как это может показаться сгоряча. В чем в чем, а в способности этой публики улавливать чуткими ноздрями дух великодержавного навоза сомневаться не приходится. Да и «навоз» тут воспринимается не только как сильный, хотя и специфический, прямо скажем, художественный прием, безусловно усиливающий эффект всего этого симптоматичного высказывания.
«Навоз» тут не случаен, ибо с чем еще ассоциируются у человека, выросшего в советские годы, воспоминания о «торжестве колхозного строя», в каковом торжестве каждую осень с разной степенью успешности и с различной тяжестью последствий от чрезмерного употребления низкокачественной алкогольной продукции участвовали миллионы горожан — от студентов до старших научных сотрудников.
Понятно, что такой степени простодушие одного из забытых богом литературных колхозников возможно только в таких заповедных уголках, как та газета (не помню уже, какая именно), в которой я это вычитал. Понятно, что тоска по инфраструктуре, — что бы это ни значило, — создающей навоз «для новой идеи страны» на сегодняшний день выглядит достаточно экзотично, чтобы не сказать маргинально. Понятно и то, что вся эта навозная куча навалена исключительно для того, чтобы донести до понимания начальства, что «писатель должен жить хорошо, причем за счет государства».
Но понятно также и то, что заря новой колхозной эры, нового «колхозного строя» уже маячит на горизонте. По крайней мере живительный дух той субстанции, которую автор упомянутого манифеста ласково называет навозом, ощущается все очевиднее и заметнее.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.