Алексей Макаров примкнул к левой оппозиции, к группировке «Авангард красной молодежи» в 2004 году, когда ему было 16 лет. Затем перешел в ныне запрещенную Национал-большевистскую партию, участвовал во множестве акций прямого действия, разворачивал протестный транспарант в присутствии Путина в Кремле. В восемнадцать лет оказался в Бутырской тюрьме за участие в столкновении с прокремлевской молодежной группировкой. После освобождения продолжил оппозиционную деятельность, но вскоре вынужден был эмигрировать в Украину из-за угрозы повторного ареста по новому уголовному делу. Порвав с лимоновцами, занимался политическим активизмом на украинской земле, примкнул к украинским националистам. При Януковиче снова оказался в тюрьме – в Одессе. Вновь освободившись из СИЗО, Алексей едва не был выдан российским властям, но правозащитники успели переправить его в Швецию. В Западной Европе он встал на анархистские позиции, сотрудничает с европейскими левыми. Сейчас Макаров планирует вернуться в Россию. Он понимает риски, но надеется, что уголовные обвинения с него сняты из-за амнистии. По мнению оппозиционера, именно в России он может и должен заниматься политической борьбой.
Русская эмиграция и проблема ее неэффективности
— Уточним: что тебе конкретно угрожало в России, обвинения по каким статьям?
— Статья 213 у меня была точно («хулиганство»). По этому делу я проходил как «лидер экстремистской группировки внутри экстремистской группировки». Мои подельники, которых успели арестовать, получили довольно большие для «хулиганской» статьи срока – 3,5 – 4 года заключения. Наверное, я получил бы больше пяти лет. Но, насколько мне известно, этого уголовного дела больше нет – статья 213 подпадала под амнистию 2013 года, и дело закрыли. Еще у меня дома в Москве был обыск по «экстремистской» 282 статье. Какой у меня статус по «экстремистской статье» — точно неизвестно. Но насколько я знаю, в розыске я в настоящий момент все же не нахожусь.
Это такая исходная точка для возвращения. Разумеется, если бы я знал, что на меня точно есть розыск, я, конечно, не поехал бы в Россию только для того, чтобы сесть в тюрьму. Мне кажется, это не метод борьбы с властью – сесть в тюрьму сразу после возвращения.
— Но ты же понимаешь, что определенная степень риска есть при пересечении русской границы?
— Конечно. Но риск попасть под какие-то точечные репрессии всегда есть.
— Ты уехал из России зимой 2009 года – почти 11 лет назад. Это очень большой срок. Ты не опасаешься, что фактически вернешься обратно в 2009-й, будешь смотреть на мир через линзу конца «нулевых»? Или ты считаешь, что готов к русской современности?
— Мне кажется, что я готов к русской современности больше, чем многие современники, живущие сейчас в России. Вот я читаю какую-то очередную статью или очередной пост о том, что репрессии начались после «болотных» протестов, или вообще летом 2019 года. Мне кажется, люди, которые пишут это, не вполне адекватно понимают характер нынешнего российского государства. Мы участвовали в политической жизни страны с середины 2000-х, и многие вещи, о которых говорят сейчас, были уже тогда.
Были и нападения на оппозиционеров – причем в гораздо более жесткой форме, чем осуществляет какой-нибудь НОД сейчас.
Наиболее активных моих однопартийцев и с работы увольняли, и в университете запугивали. То есть все те формы государственного давления, которые есть сейчас, и которые кажутся чем-то новым – мы все это проходили. Другое дело, что нас было немного, и большую часть российского общества происходящее с нами не волновало. Хорошо, что была хотя бы [журналистка «Новой газеты» Анна] Политковская, которая приковывала какое-то общественное внимание к репрессиям, происходившим в отношении тогдашней НБП.
На самом деле это разные формы понимания и описания реальности. То, что для гражданского общества стало новой реальностью сейчас, для нас, для маленькой группы этого гражданского общества, стало реальностью уже в середине 2000-х. Я не думаю, что государство, которое убило Юрия Червочкина, меня чем-то удивит — я знаю его характер. Конечно, за время, пока я был в эмиграции, это государство еще и войну в Украине развязало и много еще чего сделало мерзкого. Но мне его характер известен. Я не считаю, что я приеду и увижу что-то такое, чего не ожидаю увидеть.
В практической же плоскости, конечно, мне предстоит познакомится с новыми политическими активистами, но это уже детали.
— Ты в эмиграции прожил почти треть жизни. Как бы ты эту эпоху охарактеризовал? Это было потерянное время для тебя как для личности, как для активиста, или это было в чем-то полезное время?
— Это время для меня точно не было потерянным. Это время даже было довольно продуктивным. Например, я все-таки получил высшее образование, которое я не успел получить в России – меня посадили, когда я был студентом МГУ, а вскоре после освобождения я вынужден был уехать из страны из-за новых обвинений.
— А какой ты закончил вуз в Швеции?
— Университет Лунда, исторический факультет. Но вообще это же все очень субъективно — что является потерянным временем, а что нет.
— Хорошо, я уточню. Годы эмиграции тебя улучшили как политического активиста, ухудшили, или ты остался таким, как был?
— Думаю, что улучшили. Наверное, в плане самосовершенствования как какого-то участника политической жизни — я улучшил себя, насколько мог.
—Я давно уже с сожалением и досадой наблюдаю за разными эмигрантскими тусовками. У меня и у самого был краткий период эмигрантской жизни. Уныние вызывает то, что ни у кого не получается наладить эффективную работу русской политической диаспоры. Практически все эмигрантские проекты оказывались слабыми или даже вовсе провальными. Думал ли ты об этом? В чем причина такой неуспешности?
— Для меня этот вопрос долгое время был загадкой. Почему эмигрантские проекты рушатся, при том, что у других народов это вполне получается? Известно же и об эмиграции испанцев, которые активно пытались бороться с режимом Франко из-за границы. Это я беру чисто послевоенный период, не буду в глубь веков заглядывать. Были различные армянские, хорватские, курдские эмигрантские объединения.
Надо отметить, что в нашем случае в эмиграцию уезжают люди разных политических взглядов – левые, либералы, националисты, им тяжело наладить взаимодействие друг с другом. Произошел и раскол из-за Украины в эмигрантских сообществах. Я, кстати, считаю, что раскол в данном случае – это хорошо, с «ватниками», сторонниками империалистических войн тяжело поддерживать рабочие отношения.
У меня нет четкого ответа по поводу эмигрантских проектов, также как у меня нет ответа по ряду других вопросов, связанных с российской политикой. Почему в России нет такого, как сейчас в Чили или в Ливане? Возможно, это связано с особенностями характера российского общества. Кстати, насчет Чили: много чилийцев в 70-80-е годы покинуло родину, спасаясь от диктатуры Пиночета, и осталось потом жить в других странах. И сейчас они играют огромную роль в привлечении мирового внимания к нынешним протестам, способствуют международной поддержке, солидарности. У нас такого, конечно, нет и близко.
Российское общество вообще еще только учится сейчас солидарности. Оно же довольно атомизировано. Это и на политэмиграцию распространяется.
Субъектное отношение к радикализму
— Поговорим о левом движение в России. У нас довольно бедная, неустроенная страна с огромным левым, социальным запросом. Почему при этом левое движение в таком плохом состоянии, настолько неадекватно этому запросу? Вот есть, к примеру, либертарианская повестка. Казалось бы, Россия не особо либертарианская страна. Но появляются харизматичные, яркие, умные парни типа Михаила Светова, которые начинают говорить: «Нет, либертарианство для России – это то, что доктор прописал», начинают рассуждать о том, что русских людей достало государство, о праве на ассоциацию и тому подобное. Начинают ездить по России, собирать полные залы молодежи, за ними идут толпы филёров, пытаются эти собрания срывать. Это движуха и угар. И это живо выглядит, и это работает. Левые в России – это уныние. Почему, на твой взгляд, так произошло?
— Начну с либертарианства. Мне кажется, что либертарианское движение – это в некотором роде симптом какого-то нынешнего общественного состояния. Либертарианская риторика – она довольно снобистская, как мне кажется. И она довольно элитистская. У меня создается впечатление, что современное российское либертарианское движение имеет успех потому, что создает у своих сторонников ощущение причастности к какой-то группе «спасенных от быдла».
Что касается левых, то я все же не думаю, что там все совсем уж плохо. Есть протесты в Шиесе, где левые участвуют, и где левая повестка пользуется определенным успехом. В Шиесе вообще приверженность левым идеям есть на уровне декларируемых ценностей. Приняли даже декларацию о том, что в Шиесе создается «коммуна». Я не изучал подробно вопрос, в чем эта «коммуна» будет выражаться, но сама манифестация того, что у нас есть «коммуна» — это отсылка к левым идеям, а не к каким-то еще. Есть и всякие стихийные социальные протесты, народные сходы.
Если говорить конкретно об анархическом движении, то оно ведь является объектом государственного террора. Чего стоит дело «Сети» — людей по этому делу пытали, и это даже особо не скрывается. На людей заводят уголовные дела за комментарий в соцсети, посвященный взрыву в Архангельске, устроенному анархистом Михаилом Жлобицким. Это тоже, по моему мнению террор, причем буквально — устрашение, запугивание. И многих да, удается запугать. Вопрос именно в страхе. Это же обычная форма удержания власти: чтобы не дать сформироваться какому-то эффективному антиправительственному движению, власти активно используют репрессии, террор, запугивание.
— В ходе недавней презентации своей книги «Идеализм 2005», посвященной эпохе «нулевых» (мы о книге еще поговорим), ты сказал, что «в России не хватает субъектного отношения к радикализму». Что ты имел в виду?
— На мой взгляд, у протестного движения есть серьезный недостаток. Люди не вполне осознают, чем они занимаются. Вот человека забирают с площади, где проходит массовая акция, и он потом в суде говорит: «Ну я ничего такого же страшного не делал, я просто шел, или просто стоял, ничего не нарушал».
Если мы исходим из того, что в России диктатура, и мы с нею боремся, то сама борьба с диктатурой подразумевает, что каждое действие против диктатуры вызывает противодействие в форме репрессий.
Не надо говорить: «Я ничего не делал, меня посадили ни за что». Это не так. Ты боролся, тебя посадили за то, что ты борешься с чудовищным государством, которое совершило кучу злодеяний и еще будет совершать.
Нужна осознанность. Осознанность того, что мы участвует в политике, и это может означать риски, и это налагает ответственность перед другими людьми, перед историей.
У российских эсеров-максималистов был такой этическо-философский концепт: «должное». Человек делает какие-то вещи, потому что так должно сделать. Вот таких этическо-философских императивов не хватает сейчас. Вместо этого необходимого императива есть какое-то расплывчатое «мы хотели как лучше, и нас посадили ни за что».
Украина: десять лет назад Путин там был почти культовой фигурой
— Поговорим об Украине. Ты очень хорошо знаешь эту страну. На протяжении нескольких лет эмиграции это было твое пристанище. Причем ты там оказался на закате президентства Виктора Ющенко и в первые годы правления Виктора Януковича. Ты жил в Украине, занимался там политическим активизмом, сидел в украинской тюрьме при Януковиче. Твоими товарищами были те ребята, которые позднее будут делать Евромайдан. Сам Евромайдан ты не застал – уже улетел в Швецию. Но ты застал странное время: время полного разочарования украинцев итогами первой, оранжевой революции, время апатии. Как украинцы сумели из этого полного социального минуса, со дна апатии и разочарования подняться на еще одну революцию?
— По итогам своих тогдашних наблюдений, по итогам своего тогдашнего общения с неполитизированными людьми в Украине я могу сказать, что Путин десять лет назад являлся в этой стране почти что культовой фигурой. Я сотни раз слышал от разных людей и в украинской тюрьме, и на воле, что «у вас в России ведь есть Путин, он держит порядок, а у нас незнамо что».
— И это ты слышал не в Донецке, и не в Луганске?
— Нет, это я слышал в Киеве, в Виннице. И это были люди с разным образовательным уровнем, люди разных профессий, а не какие-то там пьяные люмпены. Интересно было бы посмотреть на этих людей сейчас и послушать их.
В 2009 году то, что люди в Украине массово выйдут на площадь бесплатно, вообще невозможно было представить. Участие в митингах – это была обычная форма подработки. Конечно, в Украине было больше политического разнообразия, демократии чем в России. Но все знали, что для пенсионера это нормальная тема – выйти за деньги с флагом и постоять минут сорок или час. Представители политического актива прямо говорили мне: «Люди больше бесплатно не выходят на площадь». Уровень политической апатии был очень высокий в 2009-2010 годах, люди ни во что не верили.
То, что потом произошел новый Майдан – это удивительно. Мне кажется, свою роль тут сыграло политически активное меньшинство. Мы много раз видели начиная с 2011 года, как наиболее активные группы (а в Украине это в основном националисты) смело выходили на улицу, использовали каждую возможность, чтобы подраться с «Беркутом» и милицией.
Потом случилось восстание во Врадиевке (поселок в Николаевской области, где летом 2013 года люди, возмущенные милицейским беспределом, взяли штурмом ОВД). Почему Врадиевку власти не смогли замолчать? Такие случаи ментовского беспредела, как во Врадиевке, наверное, не единичны, они происходили и в Украине, и в России, и в других постсоветских странах. Но сыграла роль политическая субъектность. Активные люди (националисты) в эту Врадиевку приехали и стали организующей и вдохновляющей силой.
Многие же знают, что и в России, и в Украине, и в других постсоветских странах происходит ад. Но позднесоветсное, раннероссийское и раннеукрианское общества атомизированы, эгоистичны. И должны быть люди, которые станут первой шеренгой протеста. Это мы видели во Врадиевке, это мы видели и на Майдане затем.
Лимонов писал или говорил на каком-то собрании, что постсоветское общество в минуту гнева напоминает крепостных мужиков. Вот мужики недовольные собираются вместе, после того как барин их односельчанина высек, или девушку крепостную изнасиловал. И мужики всем сходом идут к усадьбе барина. Барин пьяный выходит на крыльцо, спрашивает: «Чаго вам, мужики?» А мужики говорят: «Чаго, чаго, да ничаго», — и расходятся. Лимонов, когда это говорил, был намного адекватнее, чем сейчас, и это очень точная зарисовка социальной ситуации в постсовестких странах.
Нужен кто-то, кто даст этому пьяному наглому барину по лицу первым, или еще что-то сделает, что станет катализатором общественной активности.
Тут вопрос в том, что может сделать политически активный человек в нынешней ситуации в России? Наверное, невозможно создать миллионное политическое объединение. Но возможно создавать группы людей, которые могут стать костяком и движущей силой народного протеста. Это то, к чему готовилось когда-то, в «нулевые годы», московское отделение НБП. И это то, что хотел сделать Лимонов в декабре 2011 года – но он к тому времени уже партию сам разрушил, остался с пустыми руками.
Кстати, власть боится именно организационного ядра. Если власть где-то в чем-то подозревает такое ядро, она сразу же дает понять, что так делать не надо, начинаются репрессии. В современной России самый простой способ сесть в тюрьму – это пытаться вести какую-то организационную работу. Пытаться организовать что-то такое, глядя на что власть подумает: «Ну вот в случае крупных протестов где-либо эти чуваки смогут организоваться, смогут приехать туда, смогут увлечь за собой других людей».
— Ну и мы помним Майдан, январь 2014 года, когда после принятия «диктаторских законов» на улицу Грушевского драться с «Беркутом» повалил украинский «правый движ». Они, по сути, переломили ситуацию, вывели Майдан из затянувшейся позиционной войны…
— Что касается украинского «правого движа», то все эти фанатские фирмы и субкультурные группировки не пошли бы на улицу Грушевского, если бы не было «Братства» (запрещено в РФ), «Правого сектора» (запрещен в РФ) «Черного комитета» и других политических организаций, заточенных на политическое же действие. Футбольные хулиганы киевского «Динамо» пошли на Грушевского, потому что сперва туда пошли «Черный комитет», «Братство» и другие политические силы.
Кстати, в Украине во времена Януковича тоже были массовые репрессии против правых. Националистов сажали десятками по каким-то сфабрикованным делам. Режим позднего Януковича был довольно жестким, пытался людей терроризировать. Меня же в Украине посадили в СИЗО тоже по сфабрикованному делу – конкретно в той акции, которую мне вменяли, я не участвовал.
— Напомни, что за акция?
— Украинские активисты закидали файерами офис АТВ – телеканала, принадлежавшего одиозному одесскому бизнесмену и политику. Я в непосредственном исполнении этой акции не участвовал, но СБУ решила, что участвовал.
— Ты же, находясь в Украине, примкнул к довольно правой украинской движухе. Впоследствии эти группы активистов постепенно смещались влево, в сторону левого национализма, но в начале был довольно ярко выраженный правый курс. И как тебя, человека из Москвы, приняли украинские «камрады»? Тебе было тяжело интегрироваться в эту среду?
— Ну то, что в Украине предвзятое отношение к русским – это же мифология, которая вообще никакого отношения к реальности не имеет, даже если брать куда более правые силы, чем были мы.
Максимум, что могло быть – какие-то шутки. Помню, был в Киеве «Автономный Марш УПА» (запрещенная в РФ организация), я поехал на него из Винницы. Со мной и винницкими автономами поехали еще двое живших в Виннице нацбола-эмигранта. Я в дороге не пил алкоголь – потому что все же на акцию еду. А эти двое нацболов адски напились в электричке, и когда приехали в Киев, были уже практически невменяемы. Мы пришли на акцию, и эти мои попутчики начали там бухать с членами [запрещенной в РФ украинской националистической организации] УНА-УНСО, потому что члены УНА-УНСО – тоже еще те алкаши. Нацболу по кличке «Крем» они сказали: «Нацбол, тримай канапку», и дали большой бутерброд с салом. Но «Крем» был вегетарианцем и поэтому отказался.
Ну я в Виннице сумел отстроить местную ячейку нашего «Автономного сопротивления» — просто я был активен, всем хотел заниматься и поэтому стал ответственным за всякие важные дела. Потом да, мы начали двигаться влево, и это тоже во многом была моя инициатива. Просто даже когда я был сторонником националистических идей, были вещи, которые мне были неприятны. Ну не могу я не любить человека только за цвет кожи.
— Ты переехал в Украину, в Винницу, уже довольно бывалым бойцом. В России у тебя за плечами были и партстроительство, и акции прямого действия, и тюрьма. Ты был более опытным, более умелым, чем твои новые украинские соратники?
— Пожалуй, я был опытнее, чем многие мои товарищи в Виннице. И когда я переехал в Киев, и мы начали проводить акции там, я многое умел лучше: организовать акцию, быстро написать пресс-релиз, пообщаться с журналистами. В итоге про нас, про «Автономное сопротивление» постоянно писали и говорили, хотя нам было не так уж и много. Так что в этом плане российский опыт очень помог. Я уже тогда знал, что если посадят, то надо молчать на допросе.
— То есть было время, когда и русские могли поучить украинцев «варить борщ» и другие блюда. Очень часто украинцы, оценивая российские протесты, говорят нам: «Елки-палки, если бы у нас вышло на улицу 40 тысяч человек, как вас вчера, мы в тот же день сделали бы все, что нужно, добились бы всего, что нужно, и мы так и делаем всегда». В ответ наши, русские, возражают: «У вас никогда не было такого, как Путин. У вас никогда не было жесткого, вертикально выстроенного, настоящего авторитарного режима. У вас на Майдане были депутаты, за вас во время революции были несколько фракций Верховной Рады и несколько телеканалов – чего уж тут не движевать». Ты вспоминал о том, что при Януковиче были все же репрессии. И я помню, что украинский «Беркут» действовал пожестче, чем московский ОМОН сейчас. Но все же есть разница между Украиной и Россией в пользу Украины? Там все же легче мутить движуху?
— Но ее же все равно долгое время никто не мутил. В каком-нибудь 2010 году все украинское политически-активное меньшинство казалось остальному народу фриками. Даже те, кто сейчас бьет себя в грудь на тему «Никогда мы не будем братьями» — они же тоже в своей стране раньше были фриками. Они говорят о том, какими все украинцы всегда были свободолюбивыми, но я жил в Украине, и я знаю, что это миф.
Вот эти мифы очень быстро вырастают, и с их помощью начинают пытаться объяснить ход истории. И украинский рассказ, что в этой стране никогда не может быть такого диктатора, как Путин… Но даже если посмотреть на Порошенко последних лет – то даже у него были очевидные тенденции к установлению некоего авторитарного порядка. Просто у украинских политических элит нет такого единства, и такие сценарии не получается отработать. Но сама пропагандистская риторика при Порошенко уже скатывалась в какой-то российский адок, когда любое несогласие с курсом режима объясняется происками внешних сил.
«Разочарования нет ни капли, ни в чем»
— Поговорим о твоей книге «Идеализм 2005», в которой ты описываешь свою нацбольскую юность. Как говорит поэт Всеволод Емелин, это «эпоха бури и натиска». У группы «Оргия праведников» есть строчка в одной из песен: «Но для тех, кто придет в мир, охваченный мглою, наша повесть послужит ключом». Твоя книга — некий факел, некий ключ?
— Факел и ключ – это как-то слишком громко сказано. Для меня важно было показать какие-то свои личные переживания и наши общие, московского отделения НБП, представления. Те идеи, которые определяли наш путь, наш образ жизни – они актуальны и сейчас.
У меня сперва была идея написать большую статью про нацбола Антона Страдымова («Лазаря»), убитого в январе 2009 года.Про него же вообще мало кто знает, мне это казалось дико несправедливым. И я начал писать про «Лазаря». А потом понял, что вся жизнь «Лазаря» происходила в определенном контексте, в контексте жизни московского отделения НБП, где «Лазарь» был бойцом. И я решил писать про московское отделение в целом.
— Это же не только рассказ о действительно героических ребятах, о крутых акциях. Это рассказ и о поражении тоже? Или поражения не было, и мы выполнили свою историческую миссию, роль сыграна?
— Нет, одна из моих основных идей – написать не про поражение. Что вообще отличает мемуарный жанр людей из активистской политической среды? Там всегда посыл: «Вот мы угорали, было круто и весело, но потом кого-то посадили, кто-то семью завел, но все же посмотрите, как было круто в молодости». Я хотел написать не про поражение, не про разочарование, и разочарования нет ни капли, ни в чем. Я решил закончить книгу днем своей посадки, когда я сам себе сказал: «Это прекрасный мир героев прошлого – они сидели, и я посижу».
Книга несет абсолютно оптимистический посыл. Нет ничего страшного в том, чтобы сесть в тюрьму в ходе борьбы. Если мы сядем, главное, чтобы наша борьба потом продолжилась. Показать пример другим. Это миссия людей первого ряда революционной борьбы.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.