Университет  — крепость или буфер? Почему мы хотим, чтобы вузы были вне политики

Мне всегда хотелось, чтобы университет был моей крепостью. Крепостью, в которой я могу не бояться задавать неудобные, но важные вопросы, исследовать острые, но необходимые вещи и приходить к жестким, но отражающим реальность выводам. Проще говоря, в университете я хотела не бояться думать. Потому что мне казалось, что самое важное в науке — это храбрость. Ведь только с ней можно переворачивать научные парадигмы — находя в сложившейся системе представлений о плоской земле доказательства того, что она круглая, — и смотреть на вещи по-новому, заглядывая туда, где никто и никогда истины еще не искал. Этим идеалистическим представлениям о науке и университете в годы моего обучения в Высшей школе экономики суждено было рухнуть. А потом умереть и воскреснуть уже с пониманием того, что в России полная академическая свобода пока, кажется, невозможна.

Когда я училась в Вышке, какой-то назойливый страх вступить в «неправильную» зону политического — скорее, на уровне постоянного опасения, чем реального страха — стал преследовать меня. Не было никакого поворотного момента, просто я, как меня и учили в школе, думала, что наука должна быть вне политики и обязана быть объективной. Поэтому, когда половина моих однокурсников встала и ушла с лекции, на которой преподаватель назвал «закон о гей-пропаганде» полезным и правильным, я осталась сидеть. По той же причине я раздражалась, когда на занятиях обсуждали Бориса Немцова и говорила, что никакого отношения к нашим парам по политической истории его смерть не имеет. Я честно верила, что делала это потому, что университет должен быть вне политики. Однако сейчас я думаю, в основе моих действий лежал страх, опасение за свой комфорт и безопасность, а никак не объективность научного знания.

Понятно мне это стало только тогда, когда опасения в ежедневных решениях, принимаемых мной в академии, превратились в паутину из многочисленных «а что, если…». Бояться и потому ограничивать себя в исследованиях (и мыслях) я начала примерно каждый день. Я готовила такие ответы на экзамене по философии, которые преподаватель не мог посчитать «слишком левым», потому что он мог бы поставить мне незачет. Я переживала, что темы моих курсовых будут слишком острыми, и преподаватели школы их не примут, и потому брала темы «понейтральнее». Еще я боялась подписывать тексты в студенческом журнале DOXA своим именем, особенно когда они касались моего факультета — я думала, что на меня начнут оказывать давление. Я не знала, могу ли устраивать те или иные мероприятия — а вдруг они будут «слишком либеральными», и мою студенческую организацию закроют?

К счастью, ничего из этого со мной лично не случилось. Какие-то из этих опасений сбывались у других – дальних и близких знакомых, — другие не случались вообще, но витали в воздухе на уровне обсуждений в курилке. Какое-то время я даже думала, что этот страх был только у меня в голове, и я его преувеличивала. Однако сейчас, разговаривая со студентами Вышки, выпускниками и даже некоторыми преподавателями, — людьми, чей университет оказался в центре политического кризиса, — я понимаю, что опасения на уровне постоянных вынужденных самоограничений есть в нем практически у всех.

Многие студенты, с которыми я сейчас говорю для своих материалов, просят меня не указывать фамилии — боятся давления в университетах. Преподаватели отказываются давать комментарии, а некоторые из них честно признаются, что не могут ставить под удар свою программу. Один из студентов Бауманки рассказывал мне, что профессора не пишут поручительства в поддержку своего студента Даниила Конона, хотя и хотели бы это сделать, по похожим причинам — боятся потерять работу. Я слушаю истории про то, как несколько лет назад оказывали давление на студенческие клубы, решившие обсуждать в стенах университета гомосексуальность; вспоминаю, как изымали видеозаписи с Песковым у студенческого ток-шоу, и как это же ток-шоу закрывали после запрета встречи с Любовью Соболь и понимаю, что все эти страхи небезосновательны.

Недавно я увидела в фейсбуке пост, где знакомая преподавательница из Вышки спрашивала: а как вести себя, если на твои занятия и к твоим студентам придут правоохранительные органы? Ведь в ситуации, когда студентов за пикеты арестовывают на 8 суток, их мероприятия в поддержку политзаключенных студентов не согласовывают, а Следственный комитет приходит в университет изымать курсовые работы Егора Жукова, это уже не кажется чем-то «за гранью фантастики».

В каком-то смысле, мне кажется, «либеральные» институты в России существуют сегодня как буферные пространства, в которых академические свободы есть, но «в рамках разумного». Они могут быть формально автономны, но  существовать только в пределах допустимого академического поля. В таких университетах исследователи социальной и гуманитарной областей могут довольно свободно заниматься своими академическими делами, но когда дело каким-то образом касается политики, все словно начинает работать по правилам установленной политической системы. Если политик в этой системе оппозиционный, то встреч у студентов с ним быть не должно (хотя с другими можно), а если Песков попросил удалить запись студенческого ток-шоу, то удалить его надо. И если в этой системе либертарианец Егор Жуков оказался фигурантом дела о массовых беспорядках, то излишней поддержки ему оказывать не надо. А когда все-таки граждане университетских зон-сателлитов сами организовались, и поддержки арестантам «дела 212» стало слишком много, то обязательно надо отметить, что университет вне политики, и эта поддержка никакого отношения к политике не имеет.

Правда, стоит признать, что и в таком университете действительно возможно многое. Отчасти потому, что спектр «академии в рамках разумного» сейчас огромен, его границы размыты, и ты никогда не знаешь, какую тему и где сочтут «слишком политической», а какую нет. В прошлом году я читала доклад на конференции по исторической политике в Европейском университете и говорила о Чернобыле — о том, как помнят его федеральные каналы, независимые медиа и люди в соцсетях. После выступления один из участников конференции спросил меня, каких политических взглядов я придерживаюсь и, получив размытый ответ «ну, наверное, левых», назвал мой доклад политически ангажированным, хотя никакой «левой» теории в нем не было.

Так вот, в ВШЭ ни одну из моих работ политически ангажированной не называли. И поэтому мне понятны мотивы сотрудников Вышки, подписавших письмо о политическом нейтралитете университета. Это письмо — подушка безопасности, необходимая, чтобы, хоть и со всеми самоограничениями, но в гуманитарных и социальных науках все еще была возможна академическая свобода и независимые исследования. И часть меня, понимая эти мотивы, хотела подписать это письмо. Но другая напомнила о юношеских мечтах о независимой академии и об автономии университетов.

Средневековые университеты обладали автономией с XII века. В это время был создан документ Authentica Habita, выдавший Болонскому университету — одному из старейших в Европе, — огромное количество свобод, по сути сделав из него маленькое автономное государство. В университетах, которые стали работать по таким принципам почти по всей Средневековой Европе, объявлялась автономия земли, суда и наказания: участников университетского сообщества судили специальные университетские суды и наказывали тоже. Такие свободы академии были даны для защиты науки от политики — например, от средневековых гонений церкви. Потом, с появлением национальных государств, эти принципы университетской автономии стали постепенно отмирать. Однако кое-где они все-таки остались, и где-то даже появились вновь. 

Например, в Америке, Канаде и Великобритании существует специальная «кампусовская» полиция — это сотрудники силовых ведомств, которых университет сам нанимает для охраны порядков на своей территории. Такие органы возникли после студенческих протестов 1960-х и 1970-х, когда полиция врывалась на территории кампусов и жестоко обращалась с протестующими. После этого университеты постарались защитить своих студентов и сотрудников от полицейского насилия и политического давления, и теперь полиция на их территории действует только по согласованию с администрацией. Похожий закон есть в Греции, он так и называется — закон об университетском убежище, по этому закону полиция не имеет права вступать на территорию университета. Возник он тоже в связи со студенческими протестами, в 1970-х, когда правительство жестоко подавляло эти движения, и университеты стали площадками, в которых протестующие прятались от танков.

Мне кажется, именно такие законы и обеспечивают политический нейтралитет университета, ведь именно в нем возможны плюрализм мнений. Они позволяют защищать академическую мысль от политического давления — церкви, государства и других влиятельных институций, — потому что обеспечивают безопасность любому члену университетского сообщества. Такой университет становится крепостью, в которой ты действительно можешь свободно мыслить и, не боясь и не ограничивая себя, проводить независимые исследования. «Университет вне политики» может быть автономией, защищающей пространство плюрализма, а может быть буфером, который позволяет этому пространству оставаться в безопасности, но ограничивает новую мысль. Вопрос в том, какой из этих «университетов вне политики», а вместе с ним и науки, нужен нам.