Условный срок как оправдательный. Лев Рубинштейн о российской судебной логике

 

Старшие мои современники, люди из поколения моих родителей, да и сами родители, многие годы вспоминали о настоящем, как бы сказали теперь, когнитивном диссонансе, испытанном ими 4 апреля 1953 года, ровно через месяц после тоже, прямо скажем, чувствительного исторического события, смерти вождя народов и корифея всех наук.

 

С самого начала этого года, когда прогремело «Дело врачей», ставшего венцом гадкой, страшной и скользкой юдофобской кампании, начавшейся вместе с началом холодной войны, то есть в конце 40-х, многие люди жили в оцепенении, похожем на те сны, где на тебя на всех парах несется локомотив, а ты не в силах шевельнуться.

 

Смерть Сталина эти мрачные предчувствия и зловещие слухи не только не развеяла, но и чрезвычайно их усугубила. 

 

«Когда пришло сообщение о его смерти, — рассказывала потом моя мама, —  мы почувствовали уже настоящий ужас, потому что мы были тогда уверены в том, что он лишь один хоть как-то сдерживает это “второе пришествие” фашизма».

 

Примерно той же зимой или ранней весной я, шестилетний, во дворе услышал в свой адрес несколько слов, значения которых я не понял, а понял лишь по интонации, что что-то во мне есть врожденно гадкое и преступное и что оно, это гадкое и преступное, каким-то не вполне ясным для меня образом связано с бабушкиным молитвенником, где что-то справа налево было напечатано непонятными буквами и с теми словами на непонятном мне языке, которыми пользовались взрослые, когда не хотели, чтобы я понимал, о чем они говорят. Я понимал, разумеется.

 

В таком оцепенении ужаса и тоски прожили до упомянутого 4 апреля, когда в газете «Правда» появилось коротенькое сухое сообщение, прозвучавшее над страной как вечевой колокол.

 

В этом коротком сообщении было официально объявлено, что признания обвиняемых были получены при помощи «недопустимых методов следствия» и что все арестованные по «делу врачей» были освобождены и восстановлены на работе.

 

Самым оглушительным, по свидетельству людей того поколения, было даже не само содержание этой короткой информации, хотя, разумеется, и оно тоже.

 

Совершенно невероятным был сам факт признания того, что «органы», оказывается, не всегда правы. И что газета, в полном соответствии со своим названием многие годы вещавшая исключительно одну лишь чистейшую правду, вдруг опровергла сама себя.

 

«ПРАВДА» не права! ОРГАНЫ не правы! Непоколебимая, как «Отче наш», формула «у нас ни за что не сажают» вдруг дала сбой! Невозможно в это поверить!

 

Это и правда было совершенно невероятно. И не эта ли маленькая, но оглушительная газетная заметка, не это ли беспрецедентное информационное событие просверлило дырочку в несокрушимом монолите? Не эта ли дырочка разрослась через несколько лет до огромной зияющей дыры в железобетонной сталинской стене, той дыры, через которую на белый свет вышли в своих драных  телогрейках и со своими тощими вещмешками миллионы уцелевших к тому времени узников ГУЛАГа?

 

Наверное, понятно, почему я вдруг вспомнил о тех давних событиях.

 

Как-то постепенно становится совсем ясно, что в рабочем тезаурусе нынешней российской судебной практики в принципе отсутствует такое понятие, как «оправдательный приговор». 

 

То есть он вроде как существует, но теперь он носит другое название — «условный срок».

 

Схема примерно такая. Арестовываем мы, в общем-то, кого хотим. И дела навешиваем, какие хотим. И сроки даем, какие пожелаем. Правосудие тут ни при чем. Просто кого-то надо прищучить. Кому-то указать место под шконкой. Кого-то надо припугнуть, для чего приходится посадить кого-нибудь другого, но такого, чтобы тот, кого надо шугануть, понял намек. 

 

Кого-то берем под горячую руку. Сами не знаем, зачем. А тут вдруг все разваливается. Ну, совсем все. В общем, надо как-то это дело потихоньку свернуть. Вот и эксперты все говорят, что никаких нарушений. Но не просто же так, взять да и отпустить! Еще чего не хватало! Мы не лыком шиты. Сейчас соберем еще других экспертов, на этот раз правильных. У нас, как сказал товарищ Сталин, незаменимых нет. Пусть они скажут, что надо, мы состряпаем обвинительный приговорчик, а потом всех и отпустим, то есть назначим «условно». Плохо ли! Все довольны, все смеются, все свободны.

 

Да и мы ж не звери какие-нибудь! Можем и пожалеть. И посочувствовать. Можем и учесть всякие там привходящие обстоятельства, включая такое мало значимое обстоятельство, как полная невиновность обвиняемого. Не виновен? Нет доказательств вины? Двести человек у здания суда? Письмо, подписанное пятью тысячами человек? Позвонили откуда следует и сказали, что пусть, мол, идет на все четыре стороны? 

 

Без базара! Отпустим, конечно! Почему же не отпустить? Только чтобы все было по понятиям. Сначала, уж извините, признаем виновным. Ну, и дадим «условно». 

 

Ну, а вы как хотели? Невиновными, что ли, прикажете признавать? Ну, вы даете — совсем жизни не знаете! «Условно» — это и значит «невиновен»! 

 

Давай, давай, иди и больше не попадайся. Только штраф все же заплати.

 

Ну, а как без штрафа-то! Во-первых, как же так — совсем, что ли, ничего, чтобы не было? Вышел из суда и пошел себе, не оглянувшись? Ни «спасибо», ни «до свидания»? Не должно же так быть! Порядок же должен быть!

 

Во-вторых, штраф это еще и своего рода взимание долга. Мы тут, мол, на вас время своё тратим бумаги вон сколько извели за мантию в химчистке знаете сколько берут в СИЗО вас кормили бесплатно полгода пока приговор три часа читала голос совсем сел а сегодня между прочим еще два суда а маникюр по-вашему бесплатный так что давайте гоните бабки и скажите спасибо что отделались легким испугом.

 

Оправдательный приговор, который называется «оправдательным», вообще-то, невозможен, потому что в этом случае сложившаяся к нашим дням судебная практика как бы сама признаётся в собственной несостоятельности, и без того очевидной. И всякие понятия о приличиях, всякие там «совести» и всякие представления о «профессиональном долге» и прочей фигне робко умолкают перед лицом одного лишь мощного инстинкта — инстинкта самосохранения. 

 

Нет, все-таки они, оправдательные приговоры, возможны — не будем так уж прямо обобщать и мазать все одной краской. Они возможны, хотя и редки. 

Но возможны они не как внезапные пароксизмы невесть откуда взявшейся справедливости, не как ободряющие кивки и подмигивания «правды-матки», не как, не дай бог, «торжество его величества Закона», а лишь как красноречивые свидетельства внутрицеховых разборок и подстав между многочисленными хватательно-карательными конторами или даже внутри их. Как, это, судя по всему, произошло и в случае с печально знаменитым, стародавним «Делом врачей» и некоторыми другими, менее знаменитыми делами. 

 

Любое освобождение, даже если оно стыдливо, а точнее сказать — бесстыдно, прикрывается «условностью», это, разумеется, благо, не радоваться которому нельзя. Но и благодарить за это некого — ну, разве что обстоятельства. Вот их благодарить и будем. По крайней до той поры, пока мы не добьемся настоящего суда.