in

Екатерина Котрикадзе: «Почему на «костях» должны жить другие люди?»

Екатерина Котрикадзе. Фото: личная страница в Facebook

Ровно 20 лет назад, утром 13-го сентября 1999 года в Москве взорвался дом на Каширском шоссе. Это был один из серии террористических актов, прокатившихся тогда по России: дома взрывались в Буйнакске, Москве, Волгодонске. Погибли 307 человек, более 1700 были ранены. А первый дом, который террористы взорвали в Москве в ночь с 8-го на 9-е сентября, стоял на улице Гурьянова. Среди погибших оказалась Лия Бахтадзе, мама журналистки, заместителя главного редактора телекомпании RTVI Екатерины Котрикадзе. И вот спустя 20 лет Екатерина рассказала обозревателю «МБХ медиа» Зое Световой, как это произошло и почему много лет она считала, что мама жива и обязательно вернется домой. 

 

 —  Катя, сколько тебе тогда было лет? 

 —  15 лет. 

 —  Вообще, о тех терактах 1999-го года очень мало вспоминают. Прошло 20 лет, мы знаем, что были какие-то расследования, кого-то посадили. Но все равно такое ощущение, что это дело до конца не расследовано, о нем мало говорят, если сравнить с Бесланом или Норд-Остом. Все знают только то, что после этих взрывов началась вторая чеченская война. Что ты помнишь?

 

«В такие моменты начинаешь верить в Бога» 

 —  У меня странные воспоминания. С одной стороны, четкие, я до мельчайших подробностей помню детали этого дня, а с другой  — абсолютно выпавшие часы и дни. Я не помню вообще огромное число дней после этого взрыва. В день, когда я о нем узнала, я поздно проснулась, на следующий день мы должны были лететь из Тбилиси в Москву, потому что у меня начался учебный год, а я и так уже сильно опоздала в школу, в 11 класс. 10 сентября мы должны были лететь. В такие моменты начинаешь верить в судьбу, в Бога, хотя потом отрицание наступает, потому что ты-то спасся, а человек, которого ты любишь больше всех на свете – нет. Я должна была быть в Москве 1-го сентября, но не захотела лететь. Вот так просто. Я хотела быть в Тбилиси. Мне было там комфортно – там у меня были друзья, там я была влюблена в мальчика, и первый раз за все годы (я каждый год ездила в Тбилиси) – мой дедушка поддался моим уговорам и поменял билет. Еще я помню, что у «Аэрофлота» была какая-то акция, когда по пятницам билеты продавали дешевле, чем в другие дни. И билет для меня был взят ровно на неделю позже. Мой последний разговор с мамой был очень эмоциональным, она была возмущена – как же так, начало учебного года, я должна была поступать на следующий год. Дед и я, мы вступили в коалицию, и вдвоем, не спрашивая ее вообще, взяли и поменяли билет. И утром я проснулась, вышла из комнаты поздно, часов в 12, и сразу поняла, что случилось что-то ужасное потому что близкая подруга семьи обнимала бабушку, бабушка плакала, дедушка стоял у телевизора. Все время шла трансляция с улицы Гурьянова и я увидела наш дом, но его не узнала. Дом был длинный, 8 подъездов, а обрушилась вся центральная часть. Это были два торчащих осколка. Вообще, ты никогда не допускаешь, что с тобой такое может произойти. Я подумала: «Наверное, произошло что-то ужасное». Но что кто-то погиб – я такое допустить не могла. 

 

 —  Как тебе сказали, что мама погибла? Или ты сама догадалась?

 —  Мы не говорили друг другу очень долго. Мы года два друг другу не говорили, что она погибла, потому что она была «без вести пропавшей». Мы жили в четвертом подъезде на четвертом этаже. Эту квартиру мы снимали. Там как раз был эпицентр взрыва, строго центральная часть дома. От нее ничего не осталось. И от людей, которые там жили, тоже ничего не осталось. В других случаях, в других терактах находили кусок галстука или рубашки, хоть какую-то ДНК, в нашем случае не нашли совсем ничего. Я полагаю, что взрыв был мощнейший, именно в той части дома. А может быть, просто не хотели находить.

 —  Кто не хотел находить?

 —  По моим внутренним ощущениям и впечатлениям там был такой хаос! Люди, которые должны были отвечать за поиск пропавших без вести, за помощь тем, кто выжил, за коммуникацию с теми, кто выжил и кто искал своих близких – они то ли растерялись, то ли они не профессионально работали, то ли это какая-то халтура. Вообще, совершенно жуткая история. 

Спасатели на месте трагедии. Фото Николая Малышева / ТАСС
«Власти хочется отодвинуть как можно дальше от себя эту трагедию» 

 —  Расскажи, как это было: вот 10-го числа ты поехала в Москву? 

 —  В какой-то момент позвонил мамин родной брат Гия, мой дядя. Он всю ночь провел в моргах, в больницах, поскольку ничего не было понятно. Мы точно знали, что она была дома, потому что за несколько минут до взрыва она разговаривала со своей тетей, сестрой моего деда. И сказала, что ложится спать. И Гия точно понимал, что она дома, что нет никаких вариантов. Он, и еще мой второй дядя и мой отчим, которого не было в тот момент дома, ездили по городу. Они видели, кажется, все. Там был ужас. И потом Гия позвонил и сказал мне, что они не могут ее найти, но это хорошая новость, потому что, раз ее не могут найти, наверное, она где-то. Допустить мысли о том, что Гия мне врет, я не могла, а он мне и своим родителям врал с единственной целью – чтобы мы там не умерли все от ужаса. Потом мы полетели втроем – я, дедушка и бабушка. Тем рейсом, которым я и должна была лететь. Но дальше у меня провал, я ничего не помню. 

 —  Не помнишь, как вы приехали к этому дому?

 —  Нет, к дому мы не поехали, потому что мои родственники решили, что это невозможно. Мы потом поехали. Я видела дом. Остатки. Потом я видела, как эту территорию расчистили – быстро очень. Я думаю, что в России мало, что делается с такой скоростью. Территорию расчистили быстро и с какой-то еще более неимоверной скоростью там построили новые дома. И это то, что я никогда никому не прощу. Это то, что нельзя было делать. 

 —  Ты бы хотела, чтобы там осталось пустое место?

 —  Я бы хотела, чтобы там был какой-нибудь памятник. Мы с мужем ездили туда буквально несколько месяцев назад, посмотреть на это. Я видела эти дома и раньше, но вне зависимости от того, сколько прошло лет, это производит совершенно чудовищное впечатление. На этом месте погибли люди. Более того, нескольких человек не нашли. Помимо моей мамы были еще без вести пропавшие, назывались разные цифры – девять, десять, тринадцать человек. И там, на этом месте – все, что от них осталось. На этом месте немедленно построили тяжелые дома. Я не могу это понять и принять.

Да, напротив через дорогу построили очень милую часовню. Она очень хорошая, правда. Туда заходишь и тебе там очень тепло. Но почему не построили ее там, где люди погибли? Почему «на костях» должны жить другие? Я терпеть не могу сравнений с Америкой, считаю, что это неправильно категорически, даже иногда преступно, потому что разные страны и разные подходы. Но в данном случае я не могу не привести пример, потому что это кричащая, вопиющая разница с тем, как в нормальном государстве относятся к своим трагедиям. Там мало таких мест, но любое место, где происходили подобного рода трагедия, везде чтится память, и каждый год перечисляются имена – каждого человека, кто погиб. Например, 11 сентября в Нью-Йорке. В моем случае у меня есть ощущение, что главная цель – это не вспоминать никогда. Мы сейчас упомянули о Беслане, потому что годовщина, 15 лет этой трагедии, и тоже мы понимаем, что власти, государству, хочется забыть, отодвинуть как можно дальше от себя – и эту трагедию, и этих детей, и матерей. В моем случае это еще более вопиющее молчание, еще более вопиющее нежелание как-то чтить память этих людей. Ведь они ни в чем не виноваты. И я ни в чем не виновата, и те люди, которые потеряли своих близких. Там каждый год 9-го сентября собирается маленькая кучка родственников.

Мама Екатерины Котрикадзе Лия Бахтадзе. Фото: из семейного архива

 —  А где они собираются?

 —  У этой часовни. 

 —  А ты когда бываешь в Москве, туда ходишь?

 —  Я ни разу не попадала туда в этот день. Попадала, когда я здесь жила до 2006 года. Потом – нет. Я не то, чтобы хотела кого-то обвинить. Это какая-то странная история, странный феномен в нашей стране. Я не знаю, с чем он связан. Может быть, он как-то объясним с точки зрения психологии или еще чего-то, истории этой страны. Но я просто уверена, что нельзя закрывать глаза на то, что с тобой происходит. Даже когда ты великая страна, и с тобой происходит трагедия, давай об этом говорить. 

 —  Тебе было 15 лет, когда произошла эта трагедия, ты искала новости о расследовании? О других взрывах? Тебе хотелось что-то узнать – почему это произошло, кто это мог сделать, или ты пыталась закрыться от этого и забыть об этом?

 —  Первое время я пыталась закрыться и забыть, если честно. Более того. Поскольку мама была «без вести пропавшей», то мы всей семьей дружно верили, что она жива. Очень долго, года два.

 —  На что вы надеялись? Что однажды она позвонит или придет?

 —  До смешного – что она получила какой-то удар по голове от взрыва и что она не помнит, кто она, где она, может быть, у нее восстановится память, и она нас найдет или еще что-то. Находились какие-то экстрасенсы, которым моя мама первая бы не поверила и смеялась бы в лицо всем этим гадалкам. Но мы, конечно же, повелись. 

 

«Дедушка собрал землю с места взрыва» 

 —  И что они говорили?

 —  Что живая. Удивительно – они не хотели от нас ни денег, ничего. Они, наверное, сами верили в то, что они правильно видят. Одна женщина, сидя в Тбилиси, смотрела на мамины фотографии и поразительно точно, совершенно феноменально указывала на карте Москвы, что вот в этом районе – моя мама. А это было где-то в районе Печатников, ужасный район, какие-то стройки, промзона. И мой отчим там ходил, стучался во все двери, пытаясь маму найти. И это очень долго тянулось. Я к этому времени успела поступить, отучиться первый курс. Я абсолютно закрылась от политической стороны вопроса, мне это было не интересно, у меня были скорее свои обиды на Господа Бога, чем на кого-то еще, а дед мой сказал тогда, что никогда больше не вернется в Россию. Он уехал и с тех пор никогда не приезжал. Он сейчас в Тбилиси. 

 —  А когда вы решили, что мама умерла? Когда вы это решили, вы смогли ее похоронить? Вам было нечего хоронить, но какой-то знак, память – ведь это же страшно, когда нет могилы, к которой можно положить цветы, посидеть. Это же ужасно страшно. 

 —  Да, это страшно. Мой дедушка, когда мы приехали 10 сентября, он туда пошел к месту взрыва. Меня не взяли с собой. И он собрал землю с места взрыва. И отвез ее в Тбилиси. Там есть прекрасный отец Георгий, на Верийском старом кладбище в Тбилиси, там похоронены дедушкины родственники, и с недавних пор – моя бабушка. И там два раза в год – в мамин день рождения и 9-го сентября отец Георгий проводит отпевание. У них была договоренность, что он о маме говорит, как о живой. Сейчас уже, когда столько прошло лет, он проводит панихиду. Отец Георгий совершено чудесный. Он все понял, как-то очень тонко и правильно со мной и с нами со всеми говорил о маме. А недавно скончалась моя бабушка, мама моей мамы, и мы на могиле написали мамино имя. А раньше там был просто крест и земля, мы знали, что там земля, а теперь будет имя. И летом мы туда ходили с моим мужем и с моим сыном. Уже есть, где посидеть. 

Фото: Станислав Красильников / ТАСС
«У меня очень много вопросов» 

  —  Когда ты стала журналисткой, ты занималась и политикой, много читала, тебе не захотелось провести свое журналистское расследование, чтобы узнать, что произошло тогда? Ведь все, что мы знаем – это то, что два человека были осуждены, Адам Дякушев и Юсуп Крымшамхалов. Я в свое время читала все, что об этом писали, говорила с адвокатом одного из них, их обвинили и осудили за то, что они готовили взрывчатку, но все равно нет ясности – кто заказал эти взрывы. Потом была «знаменитая» версия Бориса Березовского и Александра Литвиненко, о том, что взрывы в Москве и Волгодонске совершила ФСБ, чтобы началась вторая чеченская война и Путин пришел на этой войне к власти. Есть фильм «Недоверие» Андрея Некрасова. Но, честно говоря, эта версия на 100% не убеждает. В пользу нее говорит история с «рязанским сахаром»  — 23 сентября того же года бдительные граждане заметили, что в одном из домов в Рязани какие-то люди вносят какие-то мешки в подвал. Туда вызвали милицию, потом провели экспертизу и обнаружили, что в мешках гексоген. А потом очень быстро ФСБ сообщило, что на самом деле в мешках был сахар и что это были «учения». Мало, кто в это поверил. У тебя какое ощущение от всего этого?

 —  Я долго думала о том, почему я не занималась расследованием этой истории. Я  — не журналист-расследователь, но могла бы это сделать, если бы сильно захотела, и если бы мне помог профессиональный расследователь. Это можно было бы организовать. Но с точки зрения профессиональной журналистики заниматься подобными делами в момент, когда это касается лично тебя, причем, так касается, категорически нельзя. И я думаю, что рано или поздно за это дело, конечно, возьмется кто-то из крутых журналистов, которые могли бы ответить на эти вопросы. Их много, это правда. Я бы содействовала всеми силами такому расследованию. Сама я не могу за него взяться. У меня очень много вопросов. Я слышала столько разных версий относительно того, кто это сделал и кто это заказал, и кто к этому причастен – и они взаимоисключающие. И фантастические. 

 —  Ну, например, что ты слышала, помимо этих двух основных версий? 

 —  Я не буду говорить. И даже упоминать имена людей в таком контексте без доказательств – это неправильно. И даже аморально. Я слышала совершенно чудовищное количество идиотских и не идиотских, заслуживающих и не заслуживающих доверия версий. Мне кажется, что это такого уровня преступление, что тяжесть его и глубина настолько огромны, что мы не можем без стопроцентной уверенности обвинять кого-либо. И я не могу. Я знаю точно, что если есть хотя бы одно сомнение относительно кого угодно вне зависимости от того, как мы относимся к тому или иному деятелю, политику, президенту — то нельзя говорить. В данном случае надо быть либо уверенным на 100%, либо не говорить. Я уверена, что когда-нибудь на этот вопрос будет дан ответ. Сама я не буду расследовать, нет. 

 —  Меня еще интересует вот что: мы видим по той же бесланской трагедии, как там объединились люди. Как родственники погибших детей, и те, кто сам был в заложниках, как они объединились в организации «Матери Беслана», «Голос Беслана», как они проводили расследование. Как они все эти 15 лет теребили власти и требовали правду. Но в случае этих терактов – на Каширке, на Гурьянова, в Волгодонске – этого не произошло. Как ты думаешь, почему люди не объединились для того, чтобы узнать правду? Я читала, что были поданы иски адвокатом Труновым. А ты сама была потерпевшей по этому делу?

 —  Нет. Я однажды написала г-ну Трунову письмо. И то ли мне совсем не ответили, то ли ответили совсем сухим текстом о том, что «иск уже подан» и «нам с вами не интересно разговаривать», или что-то в этом духе, не помню. Это было очень давно. С тех пор я решила не связываться. Я помню, что когда это случилось, рядом с домом был кинотеатр «Тула». Это вообще чудовищный район, жуткий, адская промзона, никому не советую там жить.

 —  А почему твоя мама там жила?

  —  У нас совсем денег не было. Просто она содержала меня, своих родителей, своего мужа, и работала не по профессии, носилась, продавала французскую бижутерию по разным московским институтам, офисам, магазинам, и на это мы все жили. 

 

«Мама была физиком-ядерщиком» 

 —  А сколько маме было лет?

 —  37. Она была физиком-ядерщиком. Но за несколько месяцев до взрыва она нашла работу и устроилась редактором на ТВЦ в утреннее шоу и была совершенно счастлива, потому что ушла, наконец-то, от этого ужасного, изнуряющего неблагодарного труда. 

 —  Она была физиком-ядерщиком, но не нашла работу по профессии, когда все развалилось?

 —  Конечно, нет. Кому нужна была эта физика?

 —  И тогда она стала заниматься этой бижутерией?

 —  Да. Она в Тбилиси некоторое время даже разносила прессу. Работала на разные посольства. Помню прекрасно, что у нее была зарплата 20 долларов в месяц. Ровно поэтому мы уехали в Москву, чтобы найти работу, и здесь было гораздо проще. Она снимала квартиру в Печатниках, потому что это было самое дешевое жилье из всех возможных.

 — Ты говорила про кинотеатр «Тула»…

 —  Да. Я помню, что там меня одели с ног до головы  — это к вопросу об «объединении». У меня же ничего не было, все ведь взорвалось. Я очень туманно это помню. Я вспоминаю, как мне подарили теплую красную куртку, я в ней ходила потом несколько лет, еще какие-то штаны. Туда люди для нас несли огромным партиями гуманитарную помощь. И туда, в кинотеатр «Тула», свозили все найденные вещи. Вот там я и нашла мамины серьги, совершенно целые, и какие-то ее документы. Видимо, их выбило взрывной волной, они вылетели из окна. Когда я это все нашла, это стало для меня еще одним доказательством того, что мама жива. А на самом деле, конечно, нет. 

 —  А какие это были серьги? Ты их носишь?

 —  Нет. У них застежка отломалась. Но я бы их и не носила. Просто я помню, что люди очень помогали, это было очень трогательно. Что касается требования о расследовании, то почему-то этого не случилось. Не знаю, почему. То ли в данном контексте люди удовлетворились тем ответом, который был дан, потому что, все-таки, когда мы говорим о Беслане, мы видим: вот есть террористы, есть школа, есть силовики. Они штурмуют, и все это происходит, с ошибками или без. В нашем же случае бездоказательно обвинять власть – крайняя мера. И люди, конечно, не могли допустить, что такое возможно и что надо идти таким путем и требовать ответа от власти. Потому что человеку свойственно верить в добро. И человеку не свойственно думать, что есть сила, которая может убивать спящих людей  — вот так, в полночь. 

 —  Но у тебя не возникло ненависти к чеченцам, ведь официальная версия говорит о том, что это сделали чеченцы, что они тренировались в лагерях Хаттаба. У тебя не возникла нелюбовь к чеченцам в связи с этим?

 —  Вы же знаете, что я – либерал до мозга костей, я не могу кого-то ненавидеть по этническому признаку. Мне вообще неважно происхождение человека, этническое или любое другое. Но, честно, я долгие годы боялась чеченцев. Если я видела где-то группу, я обходила ее стороной. И это конечно, ужасно и непростительно. 

Церемония, посвященная 20-й годовщине теракта на улице Гурьянова. Фото: Кристина Кормилицына / Коммерсантъ
«Я всю жизнь живу со страхом» 

 —  Наверное, последний вопрос. Может быть, он не связан с этой историей, но все-таки: бывают такие случаи —  и подобная история есть в фильме Андрея Некрасова — люди, у которых родственники погибли в терактах, не хотят жить в России, они уезжают. А ты – наоборот. Получилось так, что ты работала в Америке, сейчас вернулась сюда и собираешься здесь жить и строить новую жизнь. Это тебя никак не отвратило – теракт, мамина гибель — когда ты принимала решение о том, ехать или не ехать сюда и жить здесь дальше?

 —  Вообще, я всю жизнь живу со страхом. Если честно, все мои панические атаки, а их бывает много, связаны с угрозой масштабного ужаса – взрыва, теракта. Я долгое время боялась ездить в метро. В Нью-Йорке я все время боялась всего. Потому что во Франции был теракт, в Германии… Мы все время освещаем происшествия, я же «новостник». Конечно, я думала, что рано или поздно в Нью-Йорке что-то будет. Понятно, что два раза с одним и тем же человеком не происходят подобные ужасы, но, тем не менее, страх был всегда. Я прекрасно понимаю, что моя мама была бы счастлива за меня именно в связи с моим переездом в Москву. Потому что я же не просто переезжаю, у меня здесь семья – муж, ребенок, который будет счастлив, потому что здесь ему есть с кем расти, играть, радоваться множеству происходящего вокруг. Я уверена, что она бы одобрила. И 20 лет спустя я в итоге делаю так, как она хотела, потому что 20 лет назад она хотела, чтобы я приехала в Москву. Просто в тот момент, к счастью, меня что-то спасло. Не знаю. А теперь время пришло. Оно наступило в 2019-м.

 —  Конечно, это очень грустный день, но на самом деле, мне кажется, нужно проговаривать это, потому что твои страхи  — из детства. Ты сказала – и спасибо тебе за эту откровенность — что всю жизнь живешь в страхе. Это потому, что в детстве ты, наверное, мало об этом говорила, и в себе это все сжимала, скрывала. И, наверное, ты не ходила ни к каким психологам и ни с кем особо не делилась?

 —  Нет. Ни с кем. 

 —  И, может быть, теперь, когда прошли 20 лет и ты вернулась в Москву так, как ты этого хотела, может быть, этот страх уйдет?

 —  Я думаю, что да, он уже уходит. 

 —  И я надеюсь, что мы больше не будем свидетелями таких страшных терактов… В 2019 году у нас все время эти «юбилеи». Беслану 15 лет, 20 лет этих терактов, 20 лет второй чеченской войне. Страшные юбилеи. И 20 лет Путин у власти. Но это уже другая история. 

 — Другая. 

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.