«Лермонтов начинал под прапорщиком»? Лев Рубинштейн о диктантах и диктаторах

Бывает так, что разнообразные ассоциации, а также аллюзии, а также неожиданные исторические или биографические воспоминания внезапно настигают нас, вдруг вырастая, когда б вы знали, из какого сора.

Вот ведь вспомнил же я почему-то о том, как уже много лет тому назад в одной московской школе, где училась дочь моих друзей, учительница русского языка и литературы решила провести диктант.

Диктант и диктант. Дело вроде бы обычное. Но это было в последнем, в выпускном классе, и класс этот был гуманитарным. Это существенное в данном случае уточнение.

В общем, она взяла и в экспериментальных целях провела диктант.

А на следующий день чуть ли не целый урок она посвятила разбору, так сказать, результатов. Результаты оказались, можно сказать, эпическими.

На протяжении всего урока класс катался в судорогах нервного хохота, потому что наиболее удачные места учительница зачитывала вслух, деликатно не раскрывая тайну авторства этих несомненных шедевров. 

Текстом диктанта был отрывок из биографии Лермонтова. Ну, казалось бы…

Самой шикарной из самых разнообразных и самых причудливых ошибок, абсолютным чемпионом стала, судя по всему, роковая чья-то ошибка в том самом месте, где рассказывалось о том, что «свою военную карьеру юный Лермонтов начинал подпрапорщиком». 

Прочитав эту невинную на первый взгляд фразу, учительница как-то внезапно замолчала, как будто споткнувшись на ровном месте, слегка порозовела, вдруг вспомнив, что перед ней сидят, хотя уже и взрослые, но все же ученики, а она все-таки учитель, но не выдержала и сама залилась неудержимым смехом.

Продолжать она не стала, но этого и не требовалось. Потому что все в классе немедленно вспомнили, чем отличаются предлоги от приставок, а также всё, что положено, про «слитно или раздельно». И в классе началось такое, что прибежала встревоженная химичка, проводившая урок в соседнем классе. 

 

Вот почему я об этом вспомнил?

Не под влиянием ли того, что в последнее время в коммуникативном и информационном пространстве по вполне объяснимым причинам необычайно участились употребления таких слов, как «диктатор» или «диктатура», во всех возможных падежах. И не потому ли, что под влиянием того же самого я вспомнил, что и сам я однажды побывал диктатором.

Именно так полушутливо называют того, кого приглашают подиктовать диктант в рамках так называемого «Тотального диктанта». 

Несколько лет тому назад меня пригласили, а я согласился поработать «диктатором» в одной из московских художественных галерей, где в определенный день и час — так же, как в тот же день и час и во многих прочих культурных заведениях, — собрались люди разного возраста, чтобы проверить состояние собственной грамотности.

К этой своей культурной миссии я отнесся со всей ответственностью и даже прочитал кое-что об этом всеобъемлющем амбициозном мероприятии.

Узнал, например, о том, что «авторами текстов являются известные поэты, прозаики, драматурги, писатели, публицисты, философы, литературоведы, переводчики, журналисты, причем как классики, так и современники», а диктовать эти тексты «приглашают известных представителей культуры». Так я наконец из вполне официальных источников узнал, кто я такой.

Что же касается авторов диктуемых текстов, то мне пришлось — без особого, впрочем, удивления — узнать также о том, что и по этому поводу, как и по многим другим, тоже ведется, скажем так, дискуссия, в которой активнее и громче всех прочих участвуют граждане, обладающие повышенной чувствительностью к так называемым национальным вопросам. Такие люди всегда обращают свое неравнодушное внимание на не вполне с их точки зрения «титульные» фамилии авторов или совсем не подходящее — опять же с их точки зрения — их, авторов, географическое место проживания или — что совсем уж ни в какие ворота — их гражданство.

«Правильно ли, — риторически восклицал хор бдительных национал-охранителей, — что этот Диктант, одно из показательных и наглядных проявлений нашего Национального Духа и нашей, блин, Идентичности будут сочинять люди чуждой нам культуры и вообще будут нам диктовать». Ну, что-то примерно такое.

В одной из такого рода дежурных и, в общем-то, мало интересных инвектив мне запала в душу словесная конструкция «сочинять диктант». Над этой конструкцией мне бы посмеяться вместе со всеми, а я вместо этого задумался, точнее погрузился в нелегкие воспоминания, двусмысленные и противоречивые по своей эмоциональной окраске, какими обычно и бывают воспоминания о школьном детстве, где в обонятельной памяти в один причудливый букет сливаются запахи хлорки, масляной краски и — из буфета на первом этаже — свежих пирожков с повидлом.

В классе примерно пятом я уже в общих чертах знал, что существуют разные литературные жанры, хотя само слово «жанр» я не уверен, что уже знал. Но понимал все же, что бывают всякие там стихи, рассказы, повести и прочая хрень. Или даже бывают романы, например, «Три мушкетера» или «Таинственный остров». Или совсем таинственный, упоминаемый возбужденным шепотом «взрослый» роман с нарядным заграничным названием «Мопассан».

Короче говоря, смутные представления о жанрах у меня так или иначе были.

И в соответствии с этими своими представлениями я был в те годы уверен, что существуют на свете писатели, сочиняющие исключительно ДИКТАНТЫ. Такой вот литературный жанр. 

И я, скажу честно, не испытывал чрезмерной симпатии по отношению к авторам этих диктантов. Хотя странно! Я был довольно грамотным мальчиком, во всяком случае грамотнее многих и уж точно грамотнее одноклассника Вити Стклянкина, написавшего однажды невиннейшее «из избы» как «из-из бы». Это, как говорится, надо было постараться.

В качестве главных классиков этого жанра мне запомнились Пришвин и Паустовский. Позже стали вспоминаться и другие, Тургенев, например, или совсем таинственный Мусатов. 

Лев Толстой диктантов не сочинял. Но зато он насочинял множество упражнений для грамматического разбора предложений — сложносочиненных с подчинениями.

Но мы тут — о диктанте.

Представление о диктанте как об отдельно стоящем жанре, имеющем свою собственную поэтику и свою историю развития, пустило в моем художественном сознании глубокие корни. И в уже совсем взрослом возрасте я сочинил — не диктант, конечно, — но некий поэтический текст, структурно и ритмически восходящий к этому почтенному жанру. 

Причем в данном случае жанровым прототипом моего сочинения послужил не диктант как написанный и напечатанный на бумаге текст, а как диктант в своем устном, исполнительском воплощении. Как диктант, диктуемый «диктатором».

Впрочем, пересказывать собственный текст — занятие не только не очень скромное, но и вообще довольно глупое. Скажу только, что называется этот текст «Регулярное письмо». Это я сообщаю на тот случай, если вдруг кому-нибудь захочется найти его и с ним как-то ознакомиться.

Об этом своем давнем сочинении я упомянул здесь лишь потому, что диктуя незнакомым людям чужой текст в упомянутой галерее, посредством персональной интонации, ритма и темпа невольно превращая «тотальный» диктант в персональный и сугубо личный, я, во-первых, постоянно ловил себя на странном ощущении, будто я декламирую свой собственный текст с его повторами отдельных слов или словосочетаний, с паузами, с замедлениями темпа… 

Во-вторых, диктуя этот чужой текст, я все ярче и все отчетливее, с чувственной достоверностью ощущал себя самого двенадцатилетним, сидящим за школьной партой рядом с отличницей Таней Чвилёвой.

Все ярче и отчетливей я ощущал, как под усыпляющую монотонную диктовку Александры Федоровны я пишу, скрипя стальным пером № 86, что-то вроде того, что «нет, пожалуй, ничего лучше осеннего леса в ясную сухую погоду», а чуть позже — «как же приятна на ощупь бархатистая шляпка подберезовика». 

Я прямо так и вижу, как, задумавшись над коварным «на ощупь/наощупь», я окунаю свое перо в чернильницу, как я резко вынимаю его и как обидная жирная клякса с размаху отправляется прямо в тетрадь. Если бы еще в мою! Но нет! В тетрадь Тани Чвилёвой, отличницы и аккуратистки. 

А она мне, между прочим, ужасно нравилась, эта Таня, которой пару недель назад я оказал доступный мне знак внимания, засунув за кружевной воротничок ее форменного платья живого майского жука. Ее незабываемый визг был свидетельством того, что мое ухаживание было замечено и по достоинству оценено. А теперь вот — клякса в тетрадь во время контрольного диктанта за четвертую четверть.

И зачем только я все это помню!